Леди в белых халатах

Они вели себя, как пара, одуревших от весны и гормонов, старшеклассников. Шлёпали по лужам, целовались на каждом шагу, ели мороженное, грызли чипсы, запивая какой-то сладкой газировкой ядовито– жёлтого цвета. В тёмном кинозале Кожевников держал Ирину за руку. И Бочкина, как не старалась, не могла сосредоточиться на сюжете фильма, млея, растворяясь в мареве нежности, желая большего, но в то же время, стыдясь этого желания.

А потом был уютный домашний вечер в холостяцкой берлоге рыжего медведя, оранжевый торшер, сгустившиеся, по-весеннему, яркие и прозрачные, индиговые сумерки за окном, запах сигарет и древесной туалетной воды, впитавшийся в обивку дивана, толстый полосатый кот, с удивлением взирающий на гостью. Сплетение рук и ног, дорожка из поцелуев от ключиц до самого потаённого места, одно на двоих дыхание и сердцебиение, обжигающий, но такой ласковый и ручной огонь зелёных глаз, крик Ирины, падение в сверкающую пропасть, смерть и воскресение. А ещё был запыхавшийся курьер, ролы с угрём, красные ломтики маринованного имбиря, зелёный чай и всё те же поцелуи, но уже со вкусом васаби.

* * *

Работа спорилась. Ирина ловко обрабатывала швы, накладывала повязки, спрашивала у больных о их самочувствии. Всё, как всегда, вот только мир стал ярче. Теперь у Ирины появился повод для радости весне, повод для ожидания чуда.

– У меня есть Миша, – говорила себе Ирина Петровна, присутствуя на очередной пятиминутке и выслушивая недовольства Снигирёвой.

– У меня есть Миша, – улыбалась Ирина Петровна, глядя в зеркало.

– У меня есть Миша, – подбадривала себя Бочкина, обрабатывая поверхности и морщась от едкого запаха дезинфицирующего раствора.

Всё! Конец рабочего дня! Ирина, перекинув сумку через плечо, направилась в ординаторскую, представляя, как они вместе пойдут домой. К нему или к ней, не имеет значения. Они оба одиноки. Хотя, о чём это она? Нет больше никакого одиночества. У неё есть Миша, а у Миши она – Ирина Петровна. Закатное солнце щедро вливалось в узкие окошки коридора, заливая белёную часть стены апельсиновым соком.

Из открытых дверей палат доносились голоса больных. Кто-то рассуждал о политике, кто-то делился домашними рецептами засолки грибов, кто-то жаловался на давление. Санитарка с остервенением шлёпала тряпкой об пол, шумел неисправный унитазный бочок в туалете, а Ирина шла.

– Миша, – Ирина робко заглянула в ординаторскую, в конце концов, эта комната для врачей, вдруг, кроме Миши здесь сидит ещё кто-то, та же Снегирёва, например.

Но Михаил Михайлович был один, он собирал какие-то вещи в спортивную сумку и даже не повернулся в сторону открывшейся двери. В недра сумки падали книги, большая кружка со знаком скорпиона на синем фоне, пузатый будильник с крупными римскими цифрами на циферблате.

Ирину охватило дурное предчувствие. Дух, ещё не произошедшей катастрофы, тяжёлый, густой, с привкусом горечи, застыл в воздухе.

– Что случилось, Миш? – Ирина подошла ближе, положила руку на спину, обтянутую тканью зелёного хирургического костюма.

Кожевников, жестом полным гадливости, смахнул её ладонь, как смахивают назойливых мух.

– Я уезжаю, Ира, – ответил он. Голос хирурга был ровным и спокойным, но от его твёрдости, сухости, что наждаком прошлась по нервам, Ирина похолодела.

– Ку-куда?– прошептала Бочкина, с трудом сглатывая противный ком, забивший горло.

– В Грозный, – Михаил повертел в руках какую-то тетрадь, пролистал её, и отложил. За тем, молния сумки вжикнула, и хирург уселся рядом с отброшенной тетрадкой. – Там требуются хорошие специалисты. Это красивый, современный город, где нет ни алкоголиков, ни наркоманов. Отличное место для практикующего врача. Там я буду уважаемым человеком, нужным специалистом, а кто я здесь? Грубиян, матершинник, бессердечный хам, готовый поднять руку на больных и родное руководство.

– Не говори так, – сказала Ирина, садясь рядом. – Ты хороший, опытный хирург…

Зелёные огни глаз пронзили насквозь, пригвоздили к месту. Даже сейчас, Кожевников оставался хирургом, безжалостно удаляющим лишнее, ненужное, мешающее нормальной жизнедеятельности. И теперь он, словно скальпелем, острым и неумолимым, вырезал её – Ирину, из своей жизни, как некроз, как опухоль.

– Там перспективы, – продолжал Кожевников, словно пытался убедить самого себя в правильности своего решения. – А тут – адский, неблагодарный труд и подчинение какой-то соплячке без мозгов, но с амбициями. И я бы давно это сделал, уехал, оставил разграбленный чинушами городишко, больничку, обворованную административным аппаратом, больных – алкоголиков и отморозков, но ждал тебя. Как мальчишка, искал повод к тебе подойти, подкладывал в стол то яблоко, то шоколадку. Ругал себя за трусость, за нерешительность и всё тянул, тянул с признанием. Хотел добиться твоей благосклонности, а уж потом, забрать тебя и уехать отсюда к чёртовой бабке! Вот только, ты поставила подпись под каждым словом, написанным в этой жалкой бумажонке.

Горечь в словах Кожевникова обнадёжила, Ирине показалось, что если она всё объяснит, всплакнёт, то сердце Миши дрогнет. Он поймёт её и пожалеет, как тогда, в перевязочной.

– Это всего лишь закорючка, – через силу улыбнулась Бочкина, потянулась к мужчине, желая обнять. – Я так не считаю, и не считала никогда. Просто все подписали, и Снегирёва могла подумать…

Ирина оборвала себя на полуслове, вдруг внезапно поняв, какой бред она сейчас несёт, насколько нелепо звучат её оправдания.

– И что бы произошло, если бы ты не поставила свою подпись? – глаза полоснули резко, больно, словно вскрывая абсцесс. – Тебе бы отрубили голову? Сожгли на костре? Лишили руки или ноги? Ты предала меня, Ира, просто так, не от страха за свою жизнь, не за награду, и этот факт ещё противнее, ещё гаже. Все вы – жалкие, запуганные твари. Готовые лизать задницу больному, боясь его жалоб, целовать ноги начальству, лишь бы оно не разгневалось. Вы не медики, вы– медицинские проститутки. Хотя нет, те за деньги торгуют своим телом. Вы– шлюхи, готовые пасть ниц, ради грошовой выгоды – доброго слова со стороны начальства, хорошего отзыва от больного на сайте « Медицина». Прощай, Ирина Петровна, и будь здорова, не кашляй!

С этими словами, хирург встал, и принялся стягивать с себя куртку от костюма, давая понять, что мужчина переодевается, и посторонней женщине делать здесь больше нечего.

И вновь Ирина плакала, сидя на полу в перевязочной. Из коридора потянуло ужином, больные сегодня будут есть гречку, гудела под потолком неисправная люминесцентная лампа, за окном сгущался сумрак, а в груди Ирины, подобно змею, тугими кольцами, свернулось одиночество.

Спасательный круг.

За окном, всеми оттенками жёлтого и красного, бессовестно полыхал отвратительно – великолепный осенний день. Ритка, чья кровать была плотно придвинута к окну, с тоской глядела на качающиеся, облитые золотом верхушки тополей. Золотое на ослепительно – голубом, красиво, завораживающе и недоступно!

Ритка прикрыла глаза, стараясь себя убедить в том, что в ярком сентябрьском дне нет ничего особенного, всего лишь агония природы перед смертью. Ведь весна– это рождение, лето – жизнь, зима – смерть. А осень, стало быть – агония. Так к чему сожалеть? Да и кто знает, может вся эта осенняя мишура лишь за перегородкой мутного оконного стекла кажется такой уж чарующей? А на самом же деле, меж деревьев гуляет колючий пронизывающий ветер, поднимая вверх пыльную, уже начинающую подгнивать, листву? Прямо как наше государственное здравоохранение, на экранах телевизоров – в шоколаде, и современное оборудование имеется, и врачи каждому готовы задницу вылезать, и зарплаты-то медикам подняли, а копни глубже – так найдёшь не шоколад, а кусок засохшего дерьма.

Тяжёлый воздух общей палаты, в котором смешался и дух кишечных газов, и едкая вонь давно – немытых тел, и гадкий запах принесенных кем-то пирожков, давил, отравлял, вызывая нудную, ноющую головную боль.

Находиться долго в бордовых сумерках закрытых век, Ритка больше пяти минут не смогла. Так, она ещё острее почувствовала себя обрубком, бесполезной грудой вонючего человеческого мяса.

– Ну и хрен с этой осенью! – подумала она, распахивая глаза. – Просто не буду смотреть в окно.

То и дело открывалась дверь в коридор, впуская внутрь другие, тоже не самые приятные запахи, хлорки, лекарств, отходов класса «Б». Каждый раз, Ритка с замиранием сердца, с глупой, трепещущей в области солнечного сплетения, радостью ждала, что на пороге возникнет он – её спасательный круг. О, если бы не он, то девушка давно бы погрузилась в мутные холодные, словно осенняя река, воды депрессии. Лишь мысль о Вадиме Сергеевиче держала Риту на плаву, не давала уйти на дно, захлебнуться в своём отвращении к себе. Но в палату заходили не те, многочисленные соседки в бесформенных цветастых халатах, деловитые, шуршащие пакетами, посетители, усталые медсёстры, Риткина мама. Но его, того, кто нужен был сейчас, до слёз, до боли в зубах, до головокружения, до крика, не было. И с каждым днём, Ритка становилась всё мрачнее и раздражительнее. Её бесило абсолютно всё, болтовня соседок днём и рулады храпа ночью, пресные больничные каши, зудящая от неподвижности и отсутствия возможности принять ванну, кожа, тусклый свет под потолком, не позволяющий нормально читать, чугунная батарея, от которой исходило неприятное, навязчивое тепло. Но лидером этого хит-парада раздражителей была её собственная мама.

Несчастье, случившееся с Риткой, мать, от чего-то, воспринимала, как личное оскорбление со стороны дочери, и пыталась показать, что её страдания намного сильнее.

– Я устала, – жаловалась она дочери, усаживаясь на край кровати. – Ты – эгоистка, ни чуть не жалеешь меня! Вот что теперь будет? Что!? Врач сказал, травма серьёзная. Ты можешь остаться инвалидом! Доигралась! Говорила же я тебе! Но ты же меня не слушаешь, вот теперь и получай! Да будь проклят этот алкоголик! Будь проклята эта поликлиника! За что мне такие страдания!

Ритка молчала, чувствуя себя виноватой. Ведь, от части, мама была права. Зачем попёрлась поступать в медицинский институт? Пошла бы в бухгалтера, как мама. Зачем устроилась в государственную поликлинику? Лучше бы в частной клинике уселась, где мамина подруга работает. Нет же, Ритке хотелось быть самостоятельной, независимой от маминой воли, а ещё, хотелось быть поближе к нему, к Вадиму. Встречаться с ним в его кабинете во время обеденного перерыва, наспех пить кофе, а потом заниматься любовью на низкой кушетке, обитой старой, продранной в нескольких местах клеёнкой, вздрагивая от звуков приближающихся шагов. Идти вместе, бок обок по больничной аллее к воротам, а потом по тротуару, вдоль шумной проезжей части к трамвайной остановки. Вадим обещал, что разведётся с капризной стервозной супругой, и двое мальчишек его не удержат, говорил, что только с Риткой ему так хорошо, только с ней он чувствует себя собой, и только она – Ритка Морозова, дарит ему покой и радость. Девушка верила, а что ей ещё оставалось делать? Ведь если любишь, то изволь доверять! А иначе, какая же это любовь?

Их с Вадимом Сергеевичем связь длилась уже несколько лет, с тех самых пор, когда высокий статный голубоглазый преподаватель с брутальной бородкой и густым низким голосом выделил Ритку из толпы студентов. Вадим прибегал в аудиторию взбудораженный, лохматый, ругая пробки и нерадивых автолюбителей, жалуясь на то, что после лекций ему нужно будет ехать на основное место работы – в поликлинику. Вся женская половина аудитории глазела на красавчика – преподавателя, ловила каждое его слово, кокетничала и вздыхала. Однако, Вадим Сергеевич выбрал Ритку, не самую красивую, не самую умную, просто девочку, что, разумеется, вызвало шквал негодования у однокурсниц.

Девушки, обиженные такой несправедливостью, даже объявили Морозовой бойкот на две недели. Вот только Ритку обиды глупых девчонок не тревожили. Она летала на крыльях любви, и всё удивлялась – Неужели бывает столько счастья?

Годы шли, институт, интернатура, защита дипломной работы, свободная вакансия в поликлинике, где трудился Вадим. Рутина рабочих будней, приём больных, их жалобы, порой надуманные, беготня по вызовам в любую погоду и бесконечная, вызывающая приступ мигрени писанина, карточки, журналы, отчёты.

Натянутые отношения с медсестрой Машей – крупной грубоватой девахой, угрюмой и высокомерной, будто бы врач не Ритка, а она. Краткие свидания с любимым мужчиной и его обещания. Возвращение домой, нудные нотации мамы на тему «Где ты была» и «Нервы матери надо беречь». Невкусный и неинтересный ужин, обычно состоящий из гречневой каши, ведь продукты стоят дорого и нужно экономить. Просмотр политических ток-шоу, сон, будильник, душная, подпрыгивающая на ухабах городской дороге маршрутка, работа.

Мечты о прекрасном будущем с Вадимом так и оставались мечтами, вера в их совместную жизнь блекла, истончалась. И Ритка, как могла, пыталась её удержать, маясь на выходных от осознания своего одиночества в компании матери, понимая, что вот именно сейчас, в этот погожий летний, зимний или весенний день, Вадим со своей семьёй. Стены квартиры давили, душили, и Ритка ощущала себя пленницей.

– Это ужасно! Я не могу на тебя смотреть! Господи, за что мне такое горе? Кому теперь ты будешь нужна?

Мать вновь рыдала, усевшись на край кровати. Садиться на кровать больного, в тот момент, когда этот самый больной на ней лежит, доктор Морозова считала дурным тоном, и сама никогда так не поступала. Чёрт! Ну стул же есть! Зачем отнимать у Ритки последнее, делая личное пространство ещё уже? Ведь оно, это пространство, и без того ограничено размерами панцирной сетки.

– Уходи, – прошипела Ритка, стараясь изо всех сил, не заорать. Всё же в палате было полно людей. К чему им давать пищу для пересудов?

Мама оборвала причитания на полуслове и удивлённо воззрилась на неблагодарную дочь.

– Тебе не стыдно?– спросила она, чеканя каждое слово. – Я, по-твоему, робот, безмолвно выполняющий функции сиделки? А может, я рабыня, не имеющая права на выражения своих чувств?

Ритка попыталась что-то возразить, ощутив укол чувства вины, но мать уже несло.

– Я вырастила неблагодарное чудовище! – полным слёз голосом воскликнула она, призывая в свидетели всех обитателей палаты и их родственников. – Я переживаю, ночами не сплю! Да кому ты нужна кроме меня? А инвалидом останешься, кто ухаживать будет? Мамочка родная, больше некому!

Ветер качнул гриву одного из тополей с такой силой, что посыпались золотые монеты. И в тот момент Ритка невольно подумала о том, что хорошо бы сейчас пройтись по ковру из шуршащих листьев, вдохнуть терпкий прощальный запах осени, почувствовать поцелуи солнечных лучей, не жгучие и страстные, как летом, не холодные отстранённые, как в конце зимы, а ласковые и грустные.

И это желание свободы, единения с природой придало Ритке смелости, заставило послать подальше чувство вины, и она зло и горько рассмеялась.

– Так ты радоваться, а не плакать должна, – проговорила Ритка сквозь смех. – Твоя цепная собачонка, твоя игрушка будет теперь всегда с тобой. Замуж не выйдет, тебя не покинет. Ты же, мамуль, всегда так боялась, что у меня появится кто-то кроме тебя. Да, придётся убирать за мной дерьмо, но ведь чем-то надо жертвовать, правда?

Мать будто кто в задницу укусил. Она соскочила с кровати и бросилась прочь из палаты. А Ритка продолжала хохотать, пока страшный смех, не перешёл в громкие рыдания. Соседки молчали, не зная что предпринять, вызвать врача или продолжить заниматься своими делами.

Слёзы отчаяния и беспомощности катились по щекам, затекая в уши. А Ритка, даже не имела возможности повернуться на бок, или уткнуться носом в подушку. Теперь она могла лежать только на спине, с раздвинутыми в позе лягушки ногами.

– Ну, где же ты, Вадим? – мысленно кричала Ритка, гипнотизируя взглядом, пожелтевшую от старости дверь. – Мне так нужна твоя поддержка! Приходи поскорее, дай поверить в то, что всё обойдётся, что я вновь встану на ноги. Разубеди меня, скажи, что я заблуждаюсь, накручиваю. Приведи тысячу примеров. Ты же такой умный!

Волны подступившего сна подхватили Ритку и понесли. Сначала мелькали какие-то неясные образы, геометрические фигуры, овощи на тарелке, разноцветные рулоны обоев, сваленные в кучу. Позже, немилосердное подсознание вновь вернуло её в тот ужасный день, когда она получила травму.

Приём окончился, очередная старуха с жалобами на давление была отправлена с рецептом восвояси, а Морозовой Маргарите Ивановне – терапевту городской поликлиники предстоял рейд по квартирам своего участка.

Набросив плащ и перекинув сумочку через плечо, попрощавшись с угрюмой Машей, вновь явившейся в дурном расположении духа, Ритка вышла в коридор.

– Марго! – услышала она за спиной голос Вадима. Его ладони легли на плечи, небритый колючий подбородок потёрся о полоску оголенной кожи на шее, тёплые мягкие губы слегка коснулись мочки уха.

–Хорошо – то как! И не хочется никуда идти!– подумала доктор Морозова, поворачиваясь к Вадиму лицом.

Невролог улыбался себе в бороду, в глазах плескались озорные дельфины, призывая к безумству.

– У меня есть лишние десять минут, – заговорщицки прошептал Вадим Сергеевич.

– А у меня нет ни минуты, – вздохнула Рита с сожалением, поправляя на мужчине воротник халата.

В тот самый момент, Ритке стало страшно. Ей внезапно показалось, что вот так, просто и весело они болтают с Вадимом в последний раз. Стены поликлиники, выкрашенные в противный цвет гороховой каши,

разговоры в полголоса, перестук дождевых капель, царапанье кленовых ветвей по оконному стеклу,

прямоугольные, будто гробы, лампочки под потолком, льющие холодный свет, темнеющие кучки пациентов, собравшиеся у дверей кабинетов, всё это показалось неживым, плоским, словно декорации на сцене школьного театра.

Иррациональный страх чего-то ещё не случившегося, но уже неизбежного, растёкся по венам, сковал мышцы гадким могильным холодом.

– Вот ходишь по домам, – раздался в голове надрывный голос матери. – А ведь в любой из квартир, может скрываться маньяк! Ты совсем не щадишь мои чувства!

– Заткнись! – мысленно рявкнула Ритка, злясь на голос матери. – Сколько можно каркать?

Ещё немного поболтав ни о чём с неврологом, Ритка вышла под косые струи холодного сентябрьского дождя.

Улица утопала в серости. Небо надутое, словно пузо страдающего метеоризмом бегемота, нависало над городом, отражаясь в бесформенных лужах. Фары машин и яркие вывески магазинов рассеивали сгустившийся мрак. Ветер, словно грубый мужик, оголодавший по женской ласке, норовил залезть под плащ холодными пальцами, трепал волосы.

Доктор Морозова шла, обходя лужи, мечтая о кружке горячего чая и жёлтом свете настольной лампы в кабинете Вадима.

По первому адресу проживал старичок, у которого внезапно поднялась температура. Старушка, вызвавшая врача, пыталась напоить Ритку чаем с малиновым листом, но доктор отказалась. Не до чая ей, больные ждут! В доме напротив томилась в нетерпеливом ожидании женщина лет пятидесяти с внезапно поднявшимся давлением, и Ритке пришлось выслушать от этой дамы много разных эпитетов в свой адрес и в адрес отечественной медицины. Третий больной, который таковым вовсе, как оказалось, не являлся, заставил Ритку материться, мысленно, разумеется. Ведь для больных у представителей самой гуманной профессии, припасены только добрые слова и улыбки, а матерных слов они, люди в белых халатах, и вовсе не знают, и злиться не умеют, хоть бей их, хоть в лица харкай.