Kitabı oku: «Радужная пандемия», sayfa 2
Горло обхватило крепкой невидимой рукой, в глазах запрыгали чёрные пятна, в ушах противно зазвенело. Крепись, Лизка- тряпка, рухнуть в обморок на кафельный пол посреди ресторана – не самая лучшая идея!
– Что вам нужно от меня?
А язык уже не слушался, ворочался во рту куском замороженного мяса.
– Что нужно молодому, разведённому мужчине от красивой девушки? Странный вопрос, вы не находите? Мне немного скучно, и вы могли бы своим обществом скрасить этот вечер и последующую ночь.
Длань, лежащая на моей талии, спустилась чуть ниже, дыхание, пропитанное запахом коньяка и мяты, щекотало ухо. Ох! Лучше бы я уехала домой, как требовала мама.
Напекла я пончиков,
Не могу накушаться.
Император говорит:
«Надо маму слушаться!»
– Тем более, если верить вашим утверждениям, оснований бояться инквизиции у вас нет. Или всё же есть?
Губы кривились в подобии улыбке, но глаза смотрели серьёзно, пытливо, ноздри к чему-то принюхивались. Всё, я пропала! Ведьма всегда почувствует истинного инквизитора, но и он без труда чует ведьму, улавливает, каким-то особым чутьём, магический фон. Никакие штампы в паспорте, никакие удостоверения о прохождении процедуры очищения, меня не спасут.
– Идите- ка вы в баню, на хрен, лесом! Отвалите от меня! – хотелось заорать мне, что есть мочи. Но, разумеется, я произнесла другое:
– Никаких оснований нет! Я ежегодно прохожу проверку, с моими документами всё нормально. И, пожалуйста, позвольте мне уйти. Я домой хочу.
Последняя фраза прозвучала и вовсе жалко, как-то по-детски, аж самой стало противно от этой слюняво-слезливой детскости. Хотя, плевать! Главное – отделаться от этого пижона.
Усмешка в ответ, не то презрительная, не то усталая, длинный вздох, припыленный разочарованием.
– Вам никто не говорил, что ваши волосы похожи на морские волны в час заката? Я очень люблю этот цвет, и когда приезжаю на море, стараюсь уловить ту минуту, когда вода станет такой, бронзово-рыжей с вкраплениями золота. Вы – маленькое рыжее чудо, Лиза. Поэтому, не удивляйтесь, что мужчинам хочется оставить это чудо себе. Но, вижу, вы совсем не настроены продолжать наше знакомство, по причине сильного страха. Страха, прямо пропорциональному вашему магическому фону? Я прав?
Чёрт! Ну и как реагировать на его слова? Удушливо покраснеть, опустив глазоньки долу? Кокетливо рассмеяться? Разрядить обстановку анекдотом? Скоро тридцатник, а я так и не научилась флиртовать с мужчинами. Да, судя по сегодняшнему вечеру, я вообще ничего не могу и не умею. Безликая, серая, пустая тень, вот кто я, и никакое не чудо.
Музыка закончилась. Инквизитор поцеловал тыльную сторону моей руки, задержав у своих губ чуть дольше положенного.
– Сегодня я не причиню тебе вреда, закатная девочка, – голос окутывал, ластился чёрным мохнатым зверем. – Но в следующий раз, тебе лучше не попадаться мне на глаза, не пощажу! И запомни, ведьма, в отличии от своих коллег, я не беру взяток.
Глава 2. Мой дедушка
Девочка уже не кричала, не осталось сил. В горле саднило так, словно она проглотила тысячу маленьких, но весьма царапучих кошек, и теперь они скребли и карябали своими острыми коготками. Глаза жгло от слёз, нещадно хотелось пить, но она точно знала, что воды никто не даст.
– Я всё расскажу папе, – раздавался за стеклом голос мамы, чужой, колючий, сухой. – И он тебя строго накажет. Лиза не любила и боялась, вот такого маминого голоса. Но отчего-то, когда они приходили в это страшное место, мама разговаривала с ней именно так, будто выдавливая каждое слово.
Девочка молчала, наслаждаясь короткой передышкой. И к чему матери понадобилось всё испортить своей угрозой? Будто Лиза и сама не знала, насколько папа будет ею недоволен. И стоит им только вернуться домой, папа назовёт её капризным и отвратительным ребёнком, начнёт долго и нудно рассказывать о их с мамочкой страданиях, причиняемых непослушной, неблагодарной дочерью. Вот только хорошо мучатся и страдать, стоя по ту сторону стекла и давая дельные советы, а вот полежи в ванне, наполненной мелкими голубыми пузырьками, которые только на вид красивые, словно зефир, а на самом деле, жгучие и воняют так, что ест глаза. Так же воняло в прошлом году, когда у них дома, в туалете прорвало трубу. Но всё же это было не самым страшным. Стоило малышке погрузиться в ванну, как ей тут же начинало казаться, что её тело раздувается, набухают ноги, вспучивается живот, вылезают из орбит глаза. И она боялась лопнуть, подобно воздушному шарику. После приёма таких ванн, тело становилось слабым, а ещё рвало и тошнило. А ведь в первый день она обрадовалась, увидев голубую ванну, подумала, что это такая пена. Глупая- глупая девочка! Разве от людей в страшных чёрных плащах с капюшонами, затеняющими половину лица, можно ожидать чего-то хорошего?
Особенно ей не нравилась женщина, квадратная, в огромных очках с носом, напоминающим картошку. Именно она грубо хватала девочку, стягивала с неё одежду, наверняка, специально царапая кожу ногтями и сажала в ванну, смотрела на часы, и когда боль становилась вовсе невыносимой, вынимала и швыряла на стол, как кусок мяса, чтобы через какое-то время, вновь отдать на растерзание голубым пузырькам.
– Папа тебя всегда считал смелой и стойкой малышкой, – продолжала мать, а девочка ждала, ждала, когда её вновь подхватят грубые ручищи толстой тётки, ждала очередной порции боли. – Ты разочаровала папу, ты разочаровала своих родителей, слышишь?
Она слышала, каждое шершавое слово, но ей было всё равно, пока всё равно. Потом, когда они вернуться домой, Лизе, конечно, станет стыдно, она будет просить прощения, уверять мамочку и папочку в том, что больше никогда-никогда не станет плакать, клясться в вечном послушании. Кроха не понимала за какой проступок мама так сурово наказывает её, ведь она доедает всё до последней крошки, даже манную кашу, которую, если честно, просто терпеть не может, сама убирает игрушки на место, ничего не просит купить и даже в жару соглашается надеть шапку. Почему ей не удаётся стать хорошей? Почему она вновь и вновь разочаровывает мамочку и папочку? Сегодня родители опять будут её ругать и, наверное, лишат ужина и запретят смотреть мультики. Ну и ладно, пусть разочаровываются! Она слишком устала, устала бояться и кричать. По крайней мере, от разочарований не больно, от них не тошнит.
Вновь прикосновение грубых рук женщины, от которого кожа девочки покрывается мелкими пупырышками страха, и самопроизвольно освобождается мочевой пузырь.
– И не стыдно! – в один голос воскликнули мама и толстуха. – Такая большая девочка!
Ей стыдно не было, ей было страшно, до горечи во рту, до онемения в конечностях, до нехватки воздуха страшно.
– Не дам дитя уродовать! – услышала девочка голос деда, сквозь собственный крик и проснулась.
Подушка промокла от слёз, перед внутренним взором теперь стояла не ванна и не женщина в чёрном плаще, а лицо деда, улыбчивое, круглое, с густыми седыми бровями.
Дед Миша, мой дорогой, мой любимый дедушка. От него всегда пахло табаком, баней и свежим сеном. Как же мне его не хватало! За суетой повседневных будней, в погоне за мелкими, ничего не значащими победами и успехами, я успела забыть о том, как скучаю по нему. Ах! Был бы он сейчас жив!
Чтобы лишиться аномальных способностей, нужно было десять раз подряд посетить здание инквизиции и пройти очистительную процедуру, которая с каждым днём забирала всё больше и больше сил. После седьмого раза, когда я металась в горячке с гудящей головой, а окружающее меня пространство то сжималось в горошину, то увеличивалось до невероятных размеров, пугая и заставляя кричать от ужаса, в квартиру ворвался дед.
– Как тебе в голову это пришло? – шипела мать, подобно змее. – Если кто узнает, что ты вывез ребёнка из города, а мы тебе в этом помогли…
– Вы в своём уме? – вторил ей отец, едва сдерживая рык.
В темноте голоса родители казались зловещими, и я захныкала. Привлекая внимание мамы. Да, я плохая девочка, я плакала и даже умудрилась обмочиться на процедуре, но ведь мама меня любит? Или нет?
На моё жалкое скуление, на большее я была просто не способно, моё тело плавилось от нестерпимого жара, и очень болел живот, словно кто-то кинул в него мячом, никто из взрослых не обратил внимания. Они продолжали спорить.
– Собери её вещи, моя внучка едет со мной, – дед, напротив, был спокоен.
– Нет! – в один голос вскрикнули мама и папа. – Наша дочь останется с нами, и это не обсуждается! Она пройдёт процедуру очищения и станет нормальным ребёнком, как все.
– Вы обезумели, раз готовы погубить своё дитя ради выслуги перед властями и инквизицией, и не понимаете, что после очищения остаться нормальным человеком просто невозможно, – отвечал дед, проводя рукой по моему вспотевшему лбу, и от этого прикосновение становилось легче. Рука деда была прохладной, и жар неохотно, но всё же отступал.
– Я не отдам тебе свою дочь, – раздельно произнесла мать. – Нашей семье не нужны проблемы с инквизицией.
– Вот, в чём дело, ты хочешь спокойствия для себя и своего придурка-мужа, а на ребёнка тебе глубоко наплевать, – устало и обречённо проговорил дед. – Что там у тебя вместо сердца, камень или кусок дерьма? Ты таскаешь девчонку в операционную инквизиции, смотришь, как твоё дитя, твоя плоть и кровь корчится от боли, зовёт тебя, умоляет о снисхождении, и размышляешь над тем, что бы такого вкусненького приготовить любимому Юрочке? Бессердечная сука!
– Не смей оскорблять меня! – мама некрасиво взвизгнула и рыдая, принялась открывать шкафы, шуршать пакетами и торопливо бросать в большую красную сумку какие-то вещи.
Мне было так плохо, что не осталось сил ни на страх, ни на горечь расставания с мамой и папой.
А потом была долгая ночная дорога, во время которой я, то засыпала, то просыпалась, обводя глазами старый фургончик и не понимая, где нахожусь. Был чай из термоса, розовый рассвет за окном, утренняя прохлада, чириканье птиц, терпкий запах травы, ветхий дом с маленькими окошками, скрипучими половицами и торчащими из бревенчатых стен клочьями бурого мха, , крики петухов и чашка, до краёв наполненная сладкой, душистой малиной.
Скучала ли я по родителям? Скорее нет, чем да. Вот такой я моральный урод, осуждайте, показывайте на меня пальцем, мне плевать. Просто жизнь с дедом – это свежие ягоды, походы в лес, пушистые жёлтые цыплята, купание в реке, родниковая вода, сенокос и сбор урожая. А жизнь с родителями? Вечно мрачный и суровый отец, жёсткая и сухая, как прошлогодний хлеб, мать, гнетущая тишина, тяжёлые шторы, закрывающие окна и днём, и ночью, неизменные упрёки в том, что я не такая любознательная, как другие дети, не такая аккуратная, не такая послушная, моё стремление угодить и заслужить похвалу, походы в здание инквизиции. И что бы вы, господа, выбрали?
Несколько раз мать приезжала в деревню с твёрдым намерением меня забрать. Я тут же пряталась в сарае, среди овец и сидела тихо-тихо, вдыхая дух соломы и бараний шерсти, пока во дворе не смолкали голоса. Один из таких приездов матери накрепко засел в моей памяти.
– Не смей дитя уродовать! – дед шипел сквозь зубы, потрясая для пущей убедительности клюкой. – Ты хочешь, чтобы твоя дочь пластом лежала, да слюни пускала? Совсем дура? Нельзя мага дара лишать, он часть её самой. Давай я тебе – дуре ногу отпилю, понравится?
– А если инквизиция узнает? – зашелестела мать. – Юре повышение на работе обещали, ему нельзя. Ты же знаешь, что грозит тому, кто укрывает ведьму. Да и не все после очистки слюни пускают, не сгущай краски, пожалуйста.
– Повышение, – дед сплюнул в пыль, давая тем самым понять, как он относится к достижениям зятя. – Раскатали губы. Дура ты, Валька, и муж твой дурак. В кого только Лизка такой смышлёной уродилась. Может нагуляла от кого, а? Тем, у кого дар слабенький, никакая очистка не страшна. А у Лизки очень сильный. Даже того, что с ней успели сделать ей хватило.
– Ты не вечный, папа, – мать почти скулила. – Лиза становится старше, через три года лишить её дара будет просто невозможно. И вот таких, не лишённых, инквизиция убивает. А я хочу, чтобы моя дочь была жива.
– Дура! – рявкнул дед. – Что ты считаешь жизнью? Жалкое существование амёбы? Перед своей кончиной я договорюсь с кем надо, и Лизке сделают нужную бумажку, не беспокойся. А у твоей дочери дар не только сильный, но и редкий, не всякий инквизитор разглядит. Я на все твои вопросы ответил? Вот и катись отсюда, и больше не являйся. Давай, Валька, топай, а то на костёр к инквизиторам угодишь.
– Да что ты такое говоришь? – теперь голос матери напоминал шорох хрусткой, уже мёртвой опавшей листвы. – Ты хочешь сделать Лизе липовые документы, а до этого времени прятать её здесь, в глуши? Хочешь, чтобы она так и жила с аномалией?
– Не аномалия, а дар, – теперь дед сердился всерьёз, даже клюкой на мать замахнулся. – И да, собираюсь, так как ни ты, ни твой муженёк не способны её защитить. Так что иди, начинай копить деньги и молиться, чтобы коррупция в среде инквизиции росла и расцветала.
Дед ехидно захихикал, а мама, что-то бормоча себе под нос гордо удалилась со двора.
Если не считать приездов матери, то моё детство в деревне можно было бы назвать счастливым. Парное молоко, кудахтанье кур, запах топящихся бань, свежая клубника в капельках росы, потрескивание дров в печи и дедушка, постоянно о чём-то рассказывающий, что-то объясняющий. И пусть для того, чтобы сходить в туалет, нужно бежать через целый двор, пусть из крана не течёт горячая вода, и всего один магазин, в котором продают лишь гречку, рис да жёсткие ириски, что играть приходится лишь с вырезанными из дерева куклами и камешками, всё равно, деревня казалась мне самым лучшим местом на свете.
– Деда, а ты не умрёшь? – как-то спросила я, выковыривая семечку, из лежащего на коленях подсолнуха. Он казался мне огромным, гигантским, как колесо, пугал своей яркостью, напоминая формой и количеством лепестков гадкую лампу из инквизиции, что висела над ванной. Может, поэтому я его и сорвала, чтобы справиться со своим страхом. Правда, семечки в этом подсолнухе оказались пустые, одна шелуха.
– Все умирают рано или поздно, – ответил дед, глядя на клин журавлей, тающий в розовато- перламутровой выси вечернего неба.
– Тогда и я с тобой, – выскочила из меня моя тайна. Я приняла решение уже давно, подготовила себя к тому, что умру в тот же день, как только похоронят деда. – Кроме тебя, я никому не нужна. Меня поймает инквизиция и будет долго мучать. К чему мне такая жизнь? Лучше умереть с тобой в один день, в нашей деревне.
– Глупая ты, Лизка, – покачал головой дед, мозолистая, натруженная, но такая тёплая ладонь пригладила мои непослушные, торчащие во все стороны, рыжие вихры, коснулась щеки. – А как же прекрасный принц на белоснежном коне? А далёкие страны? А морские путешествия с пиратами и опасные приключения? Неужели ты готова отказаться от всего этого? Нет уж, внученька, живи столько, сколько отмерено Богом. Да и чего это ты меня хоронить удумала? Я пока помирать не собираюсь.
– Но ведь мама сказала, что ты не вечный. И когда ты умрёшь, всё будет очень плохо. Прейдут инквизиторы и убьют меня. Ведь я плохая, я- ведьма, мерзкая тварь.
Я плакала, некрасиво шмыгая носом. Забытый, уже не нужный и неинтересный подсолнух валялся на земле. Ревела открыто, не таясь, зная, что дед не осудит, не станет взывать к благоразумию, не начнёт уверять в том, что я большая девочка, а большим девочкам плакать стыдно, не упрекнёт в том, что у меня всё есть, я одета, обута и не голодаю, катаюсь, как сыр в масле. В общем, он никогда не скажет того, что так часто говорили мне родители. В детских слезах дедушка ничего пред рассудительного не видел, напротив, считал их полезными для здоровья.
– Со слезами вся дурнина выходит, – говорил он, и был, наверное, прав.
– Да что бы она понимала, мамка твоя горемычная? – усмехнулся дед себе в бороду. – Магия – великая сила, страшное оружие, по тому, власти всех стран так её боятся и стараются уничтожить. Они, даже, в прошлом столетии осмелились стереть с лица земли прекрасный остров Корхебель – истинное чудо, родину всех магов. Каждое из государств сбросило на беззащитный остров по водородной бомбе. Но есть легенда, что остров исчез до того, как бомбы достигли его. Испарился, растворился в пространстве, словно его и не было. И некоторые моряки- мечтатели, и авантюристы до сих пор продолжают его искать, снаряжают экспедиции, что-то там высчитывают, но, разумеется, ничего не находят.
Рассказ деда напугал, но в то же время взбудоражил мою детскую душу, и я рисовала в своём воображении волшебный остров, где маги могут жить свободно, где всегда светит солнце и шелестит волна. Где много улыбчивых людей и весёлых детей, с которыми можно играть. Ведь, как бы я не любила деда, мне не хватало общения со сверстниками. Хотелось погонять мяч, попрыгать через скакалку, да и просто весело поболтать с какой-нибудь девчонкой или мальчишкой. Но детей моего возраста в деревне не было, приезжало из ближайшего городка несколько подростков, но им было со мной не интересно, да и я в их компанию не стремилась. От одиночества меня спасали разговоры с дедом и книги. Читать я научилась быстро, и деду приходилось то и дело мотаться в библиотеку районного центра, чтобы привести мне очередную стопку пожелтевших, растрёпанных, вкусно и таинственно пахнущих книг.
Слёзы текли и текли, а в грудной клетке, пушистым шариком сжималась светлая и тёплая, как грибной дождик, грусть. Не хотелось вставать, не хотелось ни с кем разговаривать и выходить в сырую, тёмно-синюю ноябрьскую хмарь. Проваляться бы так, уткнувшись в подушку носом целый день, слушая, как мелко колотит по железу козырька дождь, как натужно кричат наглые жирные вороны, как хлюпают по лужам озабоченные добычей хлеба насущного, прохожие. Лежать, качаясь на мягких волнах дремоты и вспоминать дедушку, послав к чёрту Алину, начальство, надоевших пациентов и осень с её слякотью, запахом гнили, серым вздувшимся небом, холодными ветрами и нудным мелким дождём.
Вот только, когда происходило так, как хочу этого я?
В густую утреннюю синеву комнаты ворвался свет из коридора, яркий, раздражающий, а вместе с ним и голос мамы:
– Лиза, ты всё ещё лежишь? Вставай, на работу опоздаешь! Мы с папой ждём тебя к завтраку, не задерживай нас, пожалуйста!
Чёрт! Какой же у неё шершавый, сухой голос, прямо наждаком по нервам! И как же болит голова. Вот она – расплата за вчерашнее веселье!
– Завтракайте без меня, мам, я сегодня никуда не иду, – на одном выдохе проговорила я, стараясь сдержать очередной всхлип. Не дай Бог, мать услышит, учинит допрос с пристрастием. Ведь, по мнению родителей, любая эмоция будь это радость, гнев или грусть, должна иметь веские основания. А если нет у тебя этих самых оснований, то и на эмоцию ты права не имеешь.
– Представь себе, я даже не удивлена. – и опять наждаком по нервам, ещё грубее, ещё резче. – Лиза, вчера ты перешла все границы дозволенного. Мы с папой недовольны твоим поведением и ждём извинений за вчерашнее.
Мама ворвалась в комнату, подобно урагану, щёлкнула выключателем, сбросила с меня одеяло, потянула за плечо, заставляя сесть. По моей многострадальной головушке застучала тысяча молоточков, а свет лампы показался невыносимо-ярким.
Мать стояла передо мной в своём малиновом халате, которому, наверное, было столько же лет, сколько и мне.
– Итак, я жду объяснений и извинений, Елизавета, – мама скрестила руки на могучей груди. Ах, как бы я хотела иметь такой же бюст! Однако, природа на мне отдохнула. На том месте, где у женщины должна быть грудь, у меня выпирали жалкие пупырышки, и любая, даже самая красивая кофточка или блузка, смотрелась, как мешок на палке. Да и ростом матушка-природа меня обделила.
– Прости, мам. Я так давно не видела своих однокурсников, вот и перебрала немного со спиртным, – пролепетала и шмыгнула носом, что оказалось непростительной ошибкой.
– Ты вернулась очень поздно, – чеканя каждое слово, продолжала выговаривать мать. Наверняка, она всю ночь, лишь на мгновение забываясь тревожным сном готовила гневную речь.
– Господи, да неужели какие-то чужие люди, с которыми ты когда-то делила аудиторию в институте, оказались тебе дороже родителей? Тебе настолько плохо с нами?
Цветастый материнский тапок хлопал по линолеуму в такт её словам.
Я неопределённо пожала плечами, что оказалось второй ошибкой за это утро.
Включённый на кухне телевизор передавал утренние новости. Журналист, до отвращения бодро, вещал о чём-то, предлагая разделить с ним его восторг. И как людям удаётся быть бодрыми по утрам? Неужели спать не хочется? А может, у них жизнь такая счастливая, что даже по утрам они радостные, энергичные, свежие, готовые любые горы свернуть? А вот я с полной уверенностью могу заявить, что рассветы, пусть самые, что не наесть прекрасные- не моё. Переполненные трамваи, воняющие перегаром и немытым телом, пассажиры, проплывающие за грязным стеклом, яркие рекламные щиты, предлагающие купить дорогой автомобиль в кредит или посетить гламурный салон красоты.
– Ты употребляла спиртное, какой кошмар! – вскрикнула мать, тыча пальцем в мою тщедушную грудь. – Запомни, Елизавета раз и навсегда, твой долг- постоянно находиться рядом со своими родителями, чтить их, и являться по первому зову! Как можно было отключить телефон, заставить нас волноваться? А ведь у отца больное сердце, да и я уже не так молода, чтобы переживать за тебя. Ты- махровая эгоистка Лиза! Господи, кого мы вырастили?!
Грудь матери – объект моей тайной завести, обтянутая бордовым шёлком поднималась и опускалась, на щеках вспыхнул румянец праведного гнева, огромные глаза метали молнии, голова на тонкой, аристократической шее, мелко подёргивалась, а вместе с ней дёргался и каштановый пучок волос. В ярком свете лампы я разглядела несколько седых нитей, и мне действительно стало стыдно.
Стыд удушливой волной накрывал меня всегда в тот момент, когда мать напоминала о своём возрасте. А ведь и правда, они уже с отцом не молодые, им хочется покоя и стабильности, а я заставляю их волноваться.
– Прости, мам, – привычно заговорила я, и так же привычно боясь ответа. Такие моменты в жизни нашей семьи случались редко, ведь я была послушной дочерью, но уж если случались, то приносили мне множество душевных страданий и терзаний.
– Я объявляю тебе бойкот! – выдвинула вердикт мама. – Раз ты не желаешь считаться с нашим мнением, то и мы не обязаны это делать.
По спине пробежал неприятный холодок, горло сдавило в спазме, задёргалось веко под левым глазом. Стандартная реакция, на стандартное наказание со стороны матери.
– Как же всё это надоело! Все надоели! – вопил внутренний голос, но я мысленно посоветовала ему заткнуться. Нужно было немедленно оправдаться, пока мать стояла в комнате каменным изваянием, пока она не ушла, показательно-тихо закрыв за собой дверь. Хотя, тот же внутренний голос твердил, что никакие извинения и оправдания не помогут, мать специально стоит, не уходит, в ожидании унижений с моей стороны. Ждёт, облизываясь, предвкушая.
– Мамочка, такое больше не повториться, обещаю тебе. Просто Вадим от меня ушёл, и я решила снять стресс.
Говорила сбивчиво, скороговоркой, предано глядя в строгие, твёрдые и решительные глаза матери.
– Мне это уже не интересно, Лиза. Я не хочу с тобой разговаривать. Думаю, что и папа меня поддержит.
Ну, разумеется, поддержит. По-другому просто и быть не может. Если мама говорила: «на старт…», отец уже бежал. И если вдруг мать заявит, что катет длиннее гипотенузы, то он поверит и даже спорить не станет.
Губы в мелких трещинках сложились в тонкую полоску, морщина на переносице стала глубже. О да! Она отыграется за каждую выпитую мной рюмку, за каждый танец, за каждую минуту, проведённую без неё.
Страх и вина, не самый приятный коктейль, а уж если тебя им пичкают чуть ли не с самого твоего рождения…
– Мам, прекрати, мне уже не десять лет, чтобы вы с отцом меня воспитывали! – в отчаянии выкрикнула я, глядя на то, как она величественно выплывает из моей комнаты.
– Пока ты живёшь в нашем доме, ешь наш хлеб, ты обязана подчиняться правилам, установленным нами! –как всегда, тихо, но с нажимом произнёс отец. Его худощавая, высокая фигура маячила за спиной матери. – А если считаешь иначе, мы легко можем сдать тебя инквизиции. Выбор за тобой.
На последней фразе, родитель снял очки, подышал на стёкла, протёр краем майки и вновь водрузил на нос. Он так делал всегда, когда готовился прочесть мне одну из своих лекций о долге детей перед родителями, нравственности или тлетворном влиянии предметов роскоши на личность.
От раздражения свело скулы. Чёрт! Вот только папенькиных нравоучений мне сейчас и не хватает для полного счастья.
– Я тоже вношу вклад в семейный бюджет, я работаю и все деньги приношу вам. Да у меня даже приличных ботинок нет! – ответила я, разумеется, мысленно. По многолетнему опыту я знала, что лучше не спорить, не вестись на провокацию, иначе, отец схватиться за сердце, а мать примется плакать и причитать.
– Дав тебе жизнь, мы пожертвовали своим счастьем, своим комфортом, планами и благополучием. – отец завёл свою излюбленную, до боли знакомую песню. – Я мог бы добиться таких высот. Мы вынуждены прозябать в нищете, отдавая заработанное инквизиторам, лишь бы они не забрали нашего ребёнка. И что получают родители вместо благодарности?
На этом слове папа делал паузу, давая мне осознать весь драматизм ситуации и величину принесённой во имя меня жертвы. Я и осознавала, понимая и принимая правоту родителей.
–Пренебрежением правилами, заведёнными в семье, аморальным поведением, равнодушием к матери, – отец ответил на свой же вопрос в аккурат через десять секунд. Эта фраза звучала всегда, с одной и той же интонацией и по любому поводу.
И, казалось бы, заезженность сценария, его частое повторение должны были выработать у меня иммунитет, однако, моя реакция, вопреки всякой логике, была такой, какой ожидали от меня родители. Я густо краснела, нос забивался соплями, а из глаз текли слёзы. Чувство вины мерзким слизняком опутывало внутренности, сдавливая и причиняя физическую боль. В такие моменты я была готова пойти на что угодно, лишь бы родители перестали меня считать эгоисткой и неблагодарной тварью, лишь бы простили и похвалили. Вадим прав, в тысячу раз прав! Я не гожусь ни в жёны, ни в любовницы. И хорошо, что он никогда не узнает того, как отреагировали родители, на моё объявление о нашей с Вадимом свадьбе. Как рыдала мать, взывая к моему милосердию, ведь у отца больное сердце, а у неё частые мигрени, и оставить их в такой момент- просто преступление. Как отец, с деланым равнодушием шелестел газетой, а потом, вынес вердикт, холодно, тихо, с длинными паузами между словами:
– Пусть уходит, если зов естества настолько в ней силён. Но закрыв за собой дверь дома, хранивший её от бед, даривший тепло и любовь, помнит, что назад пути не будет никогда.
А потом, вновь потёк монолог о жертве, разбитых надеждах, нереализованных планах.
Я же, старательно изучала цветы на стареньких, давно выгоревших обоях, в отчаянии понимая, что никогда не уйду, не смогу предать, не смогу допустить, чтобы мать плакала от тоски по мне, а у отца начался сердечный приступ, не смогу заставить себя лишиться их любви. Отчего-то мне казалось, что Вадим, добрый, понимающий, великодушный, простит мне моё опрометчивое:» Да», произнесённое на пляжной дискотеке, в пьяном восторге от музыки, звёзд и шума прибоя. И моё: «Нет» простит тоже, ведь ему известно, о больном сердце папы и маминых мигренях. Не простил, прогнал, предпочёл мне другую, ту, чьи родственники будут рады и жениху, и свадьбе, и будущему малышу.
– Мы разочарованы в тебе, Лиза, – резко произнесла мать, делая шаг за порог комнаты. – Но у тебя есть шанс исправиться и заслужить наше прощение.
Дверь за ними закрылась тихо, молчаливо укоряя. Я рухнула без сил в подушку лицом, вслушиваясь в привычную, обыденную, утреннюю суету родителей. Шуршание одежды, вжиканье молний, щелчок дверного замка, приглушённые голоса в подъезде, стук каблуков. Родители ушли на работу. Я осталась одна.
