Kitabı oku: «И после многих весен», sayfa 2

Несколько досадуя на такую откровенность, однако тронутый дружеским расположением, Джереми нервно улыбнулся и закивал.

– Возможно, – говорил мистер Проптер, – вы не станете так уж провоцировать Джо Стойта на убийство, когда я вам расскажу, как вышло, что он обрек себя вот этому проклятью. – Проптер снова указал на Сооружение. – Мы с ним учились вместе в школе, только тогда его никто не называл Джо. Называли его кто Недотепой, кто Толстячком. Видите ли, бедняга Джо был у нас единственный толстый мальчишка, один-единственный на всю школу. – Он минуту молчал, потом переменил тон. – Ума не приложу, отчего всегда издеваются над толстяками. Видимо, ожирение отталкивает инстинктивно. Подумайте, ведь совсем нет толстых святых, ну разве что старичок Фома Аквинский, да он, по-моему, не настоящий святой, если судить строго, то есть в общепринятом понимании святым он не был, а общепринятое понимание самое верное. Если Фома святой, значит, Винсент де Поль⁹ – нет. И наоборот, раз Винсент святой, а кто же с этим спорит, то уж Фома никак. Думаю, и по той причине, что у него огромное брюхо. Как знать? Это я, впрочем, так, не по делу. Мы же о Джо Стойте говорили. А Джо, несчастный малый, был, как я уже сказал, толст, и потому все мы над ним издевались. О Господи, ну и доставалось ему от нас за то, что с гландами у него был непорядок! Вот он и вознаградил себя за те унижения – сами видите, каким чудовищным способом. Слишком старался… Эге, да я уже дома, – сказал он, выглянув из окна машины, притормозившей у маленького белого бунгало под эвкалиптами. – Договорим в следующий раз. Помните только: если бедняга Джо станет так уж вам грубить, это все из-за пережитого им тогда в школе, так что постарайтесь его пожалеть – и не переусердствуйте, себя жалеючи. – Он захлопнул дверцу и, помахав шоферу, быстро пошел по тропинке к своему дому.

Машина тронулась. Смущенный разговором с автором «Этюдов», Джереми, однако, чувствовал себя теперь увереннее и без особого волнения смотрел на проплывавший за окнами пейзаж. Они были уже совсем рядом с Сооружением; тут он впервые заметил, что холм, на котором стоит замок, оказывается, окружен рвом с водой. Приближаясь к этому рву, миновали две колонны, украшенные геральдическими львами. Очевидно, при этом сработал фотоэлемент, потому что, едва львы остались позади, начал опускаться подъемный мост. Он коснулся земли в тот самый момент, когда им предстояло пересечь ров, и, плавно миновав мост, автомобиль остановился перед воротами, за которыми виднелся проезд к главной башне. Шофер вышел и сообщил об их прибытии по телефону, спрятанному в нише внешней стены. Бесшумно поднялась хромированная решетка, распахнулись двойные створки из нержавеющей стали. Машина поползла вверх. Вторую линию стен миновали через другие ворота, автоматически открывшиеся перед ними. Сразу за этими стенами был еще один мост – железобетонный, размерами с теннисный корт. В тени под ним Джереми различил что-то знакомое. Ах, разумеется, точная копия грота в Лурде.

– Мисс Монсипл, она, знаете, из этих, из католиков, – объяснил шофер, кивнув по направлению к гроту. – Он это для нее построил. Мы-то тут все пресвитериане, у нас прямо семья, – закончил он.

– А кто такая мисс Монсипл?

Водитель с минуту помолчал, подбирая слова. Наконец сказал:

– Ну, молодая леди, а мистер Стойт с ней вроде как дружит, – и переменил тему.

Взбирались на вершину. Площадка над гротом была засажена кактусами. Потом дорожка вильнула, огибая северный склон утеса, а кактусы сменились травой и кустами. На маленькой террасе, выглядевшей слишком элегантно, – словно бы ее воспроизвели по картинке из журнала «Вог», издаваемого для богинь, – извергала водяные струи превосходно выточенная грудь бронзовой нимфы работы Джамболоньи¹⁰. Чуть дальше, за железной сеткой, скакало по камням семейство павианов и, словно состязаясь в непристойности, демонстрировало свои безволосые зады.

Ехали все вверх и вверх, пока не развернулись на асфальтовой платформе, мощными консолями закрепленной над обрывом. Решив напоследок снова стать слугой из добрых старых времен, водитель снял кепи, исполнил весь ритуал, подобающий встрече молодого хозяина, возвратившегося домой на плантацию, а затем принялся выгружать багаж.

Джереми Пордейдж подошел к балюстраде и огляделся. Почти сто футов обрыв падал едва ли не отвесно, а затем постепенно сбегал к внутренней стене и тянулся за нею до первого ряда укреплений. Дальше начинался ров, за которым раскинулись апельсиновые рощи. «Im dunklen Laud die goldn, Orangen glühen»¹¹, – пробормотал он про себя, и еще: «В тени ветвей оранжевым блеснул, Как света луч в ночи зеленой». Марвелл¹² описал, пожалуй, точнее, чем Гёте, подумал он. Теперь апельсины светились еще ярче и приобрели для него особый смысл. Джереми всегда было сложно осознать живые, непосредственные впечатления – они вечно причиняли ему одно беспокойство, более или менее сильное. Жизнь входила в берега, а вещи наполнялись значением только после того, как для всего находилось нужное слово и свое местечко под переплетом. С апельсинами он справился отлично, но как быть с замком? Он повернулся и, прислонясь к парапету, взглянул вверх. Сооружение нависало над ним оскорбительно громоздкое. Никто не подобрал поэтических образов вот для этакого. Ни Роланд, ни тот Король, который влюбился в блоху, ни Мармион, ни леди из Шалотта или сэр Леолайн¹³ – ничто не годится. Да, даже сэр Леолайн, повторил он, наслаждаясь своей способностью истинного знатока, умеющего сразу опознать обычные для романтиков нелепости, даже этот богатейший барон, у которого был – постой-ка, кто же у него был? Ну разумеется, сука мастиф, причем беззубая. А у мистера Стойта павианы и Священный грот, у мистера Стойта хромированная решетка на воротах и архив Хоберков, у мистера Стойта кладбище, похожее на площадку аттракционов в парке, и замок, похожий…

Послышался громкий скрежет; тяжелые, инкрустированные шляпками гвоздей двери замка – раннеанглийский стиль – распахнулись и, словно подгоняемый вихрем, краснолицый, плотно сбитый человечек с копной белоснежных волос влетел на террасу, устремясь прямиком к Джереми. Выражение его ничуть не изменилось, когда он подбежал вплотную. Все та же неподвижная и неулыбчивая маска, которую так любят американские служащие, когда им приходится иметь дело с иностранцами, – считают, что, обходясь без требуемых обиходом любезностей и ужимок, они скорее внедрят в чужеземца мысль: тут свободная страна, пусть никто не навязывает им своих понятий.

Поскольку Джереми воспитывала несвободная страна, при появлении этого стремительного человека, который, следовало полагать, был его хозяин и работодатель, он инстинктивно расплылся в улыбке. Но, убедившись, что сосредоточенность, написанная на лице собеседника, осталась по-прежнему твердой, вдруг понял, что улыбается зря, что обходительность неуместна и ставит его в нелепое положение. Растерянный и смущенный, Джереми попытался придать себе серьезность.

– Мистер Пордейдж? – проговорил подошедший резким, лающим голосом. – Очень рад. Моя фамилия Стойт. – Пожав Джереми руки, он все так же напряженно впивался в него глазами. – А я думал, вы моложе, – сказал он.

Уже во второй раз за это утро Джереми пришлось притворяться манекеном, охваченным приступом самоуничижения.

– Листок увядший, пожелтелый, – отозвался он. – И старость близится уже…

– Так вам сколько лет? – оборвал его мистер Стойт; тон его был требовательный, жесткий, словно у сержанта полиции, задержавшего жулика.

– Пятьдесят четыре.

– Всего-то? – Мистер Стойт покачал головой. – Мужчине в пятьдесят четыре нечего ныть. У вас насчет секса как, все нормально?

Джереми попробовал отшутиться, чтобы скрыть, до чего он ошеломлен. Моргнул, провел ладонью по лысине.

– Mon beau printemps et mon été ont fait le sault par la fenêtre¹⁴, – процитировал он.

– Это вы про что? – Стойт нахмурился. – Бросьте, нечего со мной по-иностранному щеголять. Я образования не получил. – Он вдруг резко засмеялся. – У меня тут нефтяная компания. В одной Калифорнии две тысячи заправок. И на любой спроси́те, нет служащего, чтоб без диплома был. – Опять смех, теперь торжествующий. – Вы с ними вот по-иностранному потолкуйте. – Помолчав, он по какой-то необъяснимой логике ассоциаций заговорил совсем о другом: – Мой лондонский агент – ну, он там для меня всякие штуки подбирает, вот он меня на вас и вывел. Написал, лучше никого не найдешь для этих, ну как же их? Ну, для бумаг, которые я летом купил. Чьи они там, Робеков, что ли? Хобаков?

– Хоберков, – сказал Джереми, с угрюмым чувством убеждаясь в своей правоте. Этот человек не читал ни книг его, ни имени его не слышал. Однако бог с ним, ведь в школе Толстячком звали.

– Ну, Хоберков, – отозвался мистер Стойт с досадой, оттененной презрением. – В общем, написал, что обратиться к вам надо. – И тут же, без паузы, без перехода: – Так у вас с сексом все в порядке, значит? Я чего-тo не разобрал, вы там по-иностранному выразились.

Джереми засмеялся смущенно.

– Хотел сказать: нормально для моего возраста.

– А откуда вам знать, что для вашего возраста нормально? – перебил его Стойт. – Вы про это лучше с доктором Обиспо поговорите. И платить ничего не придется. Он у меня на жалованье, Обиспо то есть. Вроде домашнего врача. – С той же неожиданностью он снова переменил тему: – Замок посмотреть хотите? Я покажу.

– О, вы так добры, – сказал Джереми, пытаясь уклониться. И, заботясь об этикете, прибавил: – Я уже побывал у вас на кладбщие.

– У меня на кладбище? – переспросил Стойт подозрительно; недоверчивость вдруг сменилась гневом: – Черт подери, вы что ляпаете? – заорал он.

Перепугавшись, Джереми сбивчиво поведал о Пантеоне «Беверли» и участии мистера Стойта в кладбищенской корпорации, о чем ему рассказывал водитель.

– А, понятно, – пробурчал Стойт, чуть смягчившись, но все еще нахмуренный. – А я-то решил… – Фраза осталась недоконченной, и Джереми ломал голову над тем, что тот мог иметь в виду. – А, ладно, – рявкнул Стойт, сорвавшись с места, и во весь опор помчался ко входу в замок.

Глава 3

Покой царил в палате 16 Стойтовского приюта для больных детей, покой и светящийся полумрак – жалюзи были опущены. Настал полуденный час отдыха. Трое из пяти выздоравливающих маленьких пациентов спали. Четвертый, уставившись в потолок, задумчиво исследовал пальцем собственные ноздри. Последней была крохотная девочка – она шепталась с куклой, такой же кудрявой, безупречно арийской малышкой, как она сама. Юная сиделка, устроившись у окна, самозабвенно углубилась в последний выпуск «Прямодушных признаний».

«Сердце его дрогнуло, – читала она. – Не владея собой, он прижал меня к груди. О, как долго мы оба этому противились, однако пыл страсти оказался сильнее нас. Его губы впились в мои, вызвав искру ответного трепета, пробежавшую по смирившейся плоти.

– Жермена! – шептал он. – Не мучьте меня! Дорогая, ответьте моим желаниям немедля, сейчас же!

Он был так со мной бережен, так беспощаден – этой мужской беспощадности жаждет любящая женщина. Я почувствовала, как поднявшаяся волна подхватывает…»

В коридоре послышался шум. Дверь распахнулась, точно налетел ураган, и кто-то вихрем ворвался в комнату.

Сиделка оторвалась от «Цены мгновения», захватившей ее с головой, – тем неожиданнее и болезненнее было это вторжение. Не раздумывая, она возмущенно накинулась на пришельца.

– В чем дело? – выкрикнула она, кипя гневом, но тут опознала гостя и изумилась: – Как, это вы, мистер Стойт?

Ковырявший в носу оторвал взгляд от потолка, девочка бросила свою куклу.

– Дядя Джо! – завопили оба. – Дядя Джо!

Мистер Стойт был тронут этой их радостью. Лицо, показавшееся Джереми таким гнетуще мрачным, озарилось улыбкой. Стойт шутливо прикрыл ладонями уши.

– Оглохнешь от вас! – перекрывая шум, крикнул он. А потом, понизив голос, обратился к сиделке: – Бедные ребятки! Прямо обревешься, на них глядючи. – От полноты чувств он даже чуточку хрипел. – Да еще вспомнишь, какие они больные были…

Фраза оказалась недоконченной, Стойт помотал головой и заговорил совсем по-другому.

– Да, кстати, – сказал он, указывая своей широкой квадратной ладонью на Джереми Пордейджа, который, последовав за ним в палату, остановился у двери с выражением озадаченным и смущенным, – это вот мистер… мистер… а, черт, забыл, как вас звать.

– Пордейдж, – подсказал Джереми, напомнив себе, что Стойта в школе звали Толстячок.

– Правильно, Пордейдж. Вы его спросите что-нибудь про историю там, про литературу, – посоветовал он сиделке, не скрывая насмешливости. – Он по этой части толковый.

Побуждаемый скромностью, Джереми принялся объяснять, что, строго говоря, период, которым он занимается профессионально, охватывает только годы от появления Оссиана до смерти Китса, однако Стойт уже повернулся к детям и, заглушая невнятные самоумаления своего спутника, заорал во все горло:

– Ну, так чего вам принес дядя Джо?

Угадывали все. Конфеты. Жвачку. Воздушные шарики. Морских свинок. Всякий раз Стойт с видом победителя качал головой: не то. Наконец, убедившись, что детское воображение иссякло, полез в карман поношенного твидового пиджака, извлекая на свет сначала свистульку, затем губную гармошку, музыкальную шкатулочку, рожок, деревянную трещотку и, наконец, автоматический пистолет. Его он, впрочем, поспешил засунуть обратно.

– А ну-ка, – заключил он, раздав игрушки. – Только все вместе. Раз, два, поехали. – И, отбивая такт обеими ладонями, запел: – По Сивони, ах, по реке Сивони…

После всех шокирующих сюрпризов этот последний изумил Джереми еще больше; недоумение читалось на его добром лице.

Господи, ну и утро выдалось! Прибыл ни свет ни заря. Этот негр, разыгрывавший преданного слугу. Эти нескончаемые предместья. Пантеон «Беверли». Сооружение, вознесшееся над апельсиновыми плантациями, встреча с Уильямом Проптером, а потом этот просто невыносимый Стойт. А там, в его замке, настоящий Рубенс, и подлинный Эль Греко, и Вермеер, украшающий кабину лифта, и офорты Рембрандта, развешанные по коридорам, а в буфете – полотно Винтерхальтера¹⁵.

А вспомнить только будуар мисс Монсипл в стиле Людовика XV с картиной Ватто и двумя Ланкре¹⁶, с содовым фонтанчиком, украшенным безделками эпохи рококо, вспомнить саму мисс Монсипл в ее оранжевом кимоно – как смакует она малиновое мороженое, чередуя его с мятным и содовой, причем все это готовится для нее одной. Его представили, он, поблагодарив, отказался от фруктового пломбира и был тут же увлечен дальше, в предельной спешке, словно подгоняемый торнадо, – скорей, скорей, надо осмотреть в замке все остальное. В частности, гостиную, декорированную фресками Серта¹⁷, изображающими слонов. И библиотеку – шкафы в ней работы Гринлинга Гиббонса¹⁸, только пустые, мистер Стойт все не соберется приобрести книги. Небольшую гостиную, где висит Фра Анжелико, а мебель приобрели при распродаже обстановки Павильона в Брайтоне¹⁹. Большая столовая по интерьеру – точная копия мечети Фатехпур-Сикри. Клозет на двенадцатом этаже может похвалиться витражом тринадцатого века. В зале, где утром пьют кофе, стоит диван, затканный розовым шелком, на котором вверх ногами воспроизведен пейзаж Буше – «La Petite Morphil». Часовню по частям перевезли из Гоа, в этой исповедальне, сделанной из ореха, выслушивал покаяния святой Франциск из Саля, когда держал приход в Аннеси. Бильярдная – чистый конструктивизм. Крытый бассейн. Бар, напоминающий о вкусах времен Второй империи, – несколько «ню» кисти Энгра. Два зала с тренажерами. Читальня для приверженцев Христианской науки, устроенная в память миссис Стойт. Кабинет дантиста. Турецкая баня. Затем, в обществе Вермеера – вниз, в самое нутро горы, в подземное хранилище, где размещен хоберковский архив. И еще ниже, в самую глубь, к сейфам, к подстанции, к кондиционерной установке, насосной, цистернам с водой. А потом вверх, и вот уже первый этаж, кухня, китаец-шеф показывает мистеру Стойту только что доставленных карибских черепах. И опять вверх, на пятнадцатый, где Джереми отведена спальня. Еще шестью этажами выше расположена контора: мистер Стойт дал указания секретарям, продиктовал два письма и долго говорил по телефону со своим маклером в Амстердаме. А когда наконец положил трубку, пора уже было ехать в приют.

Тем временем в палату 16 сбежались сиделки, любуясь мистером Стойтом, чьи седины раздувал ветер, когда, похожий на Стоковского, он вдохновенно дирижировал своим оркестриком, игравшим все громче, громче – какофония невыносимая.

– Да он просто большой ребенок, – заметила одна из слушательниц, и в словах ее чувствовалось умиление, почти нежность.

Другая, очевидно, не чуждая литературных наклонностей, сказала, что это прямо сценка из Диккенса.

– А вам не кажется? – допытывалась она у Джереми.

Он нервно улыбнулся и кивнул, соглашаясь, но так, что это его ни к чему не обязывало.

Третья – эта дама отличалась практической смекалкой – пожалела, что с нею нет ее «Кодака»: «Президент нефтяной компании „Консоль“, глава корпорации „Калифорнийские земельные участки и ископаемые“, директор Тихоокеанского банка, создатель фирмы „Кладбищенская корпорация Западного побережья“ и т. д. Снимок с натуры». Она упивалась, перечисляя основные должности мистера Стойта, делала это чуть иронично, но и с восторгом, с пафосом восхищения, словно какой-нибудь не вовсе лишенный юмора легитимист, который называет титулы своего испанского гранда.

– Газеты за такой снимок неплохо бы заплатили, – убежденно сказала она. И в доказательство своих слов сообщила, что у нее был кавалер, работавший по рекламе, а уж он-то точно знает, всего неделю назад он ей говорил про то, как…

Морщинистое лицо мистера Стойта светилось добротой и счастьем, когда уезжали из больницы.

– Поиграешь с детишками этими бедными, и хорошо становится, – объяснял он Джереми.

От дверей приюта к шоссе вела широкая лестница. На дороге ждал голубой кадиллак мистера Стойта. За ним стояла еще машина, поменьше; ее не было, когда они приехали в больницу. Тень подозрения пала на сияющее чело мистера Стойта, как только он ее увидел. Шантажисты, похитители детей – все может быть. Рука его потянулась к карману. «Кто это?» – крикнул он, и в голосе чувствовалась такая ярость, что Джереми на мгновенье подумал, уж не начинается ли приступ безумия.

В окне машины показалась широкая и круглая, как луна, физиономия со вздернутым носом; губы, сжимавшие сигару, растянулись в улыбке.

– А, это вы, Клэнси, – сказал мистер Стойт. – Почему не предупредили, что приедете? – Выражение его оставалось насупленным, хмурым, и на щеке начал подрагивать мускул. – Терпеть не могу, когда за мною чужие машины пристраиваются. Поняли, Питерс? – чуть не заорал он своему шоферу, хоть тот ничем не провинился – просто подвернулся под руку. – Терпеть не могу, запомните.

Тут ему вдруг вспомнилось, как упрекал его доктор Обиспо, когда он срывался. «Сознательно желаете укоротить свои дни, мистер Стойт?» Доктор говорил язвительно, холодно и при этом улыбался, не скрывая пронизанного сарказмом безразличия: «Вам, видимо, очень хочется, чтобы до удара дошло. Второго удара, прошу заметить, и тогда уж вы так легко не отделаетесь. Если вас эта перспектива привлекает, продолжайте в том же духе. Желаю успеха».

Напрягши волю, мистер Стойт подавил свой гнев.

– Бог есть любовь, – сказал он, ни к кому не адресуясь. – Смерти нет.

Покойная Пруденс Макглэддери Стойт была поборницей Христианской науки.

– Бог есть любовь, – повторил он и подумал: будь люди поскромнее, не раздражай они его на каждом шагу, он бы не выходил из себя. Бог есть любовь. Во всем виноваты они.

Меж тем Клэнси вылез из машины и, нависая над паучьими ножками неправдоподобно раздувшимся животом, с таинственными улыбками и подмигиваниями поднимался по ступеням.

– Что случилось? – осведомился мистер Стойт, добавив про себя: хватит уж тебе кривляться. – Да, познакомьтесь, это мистер… мистер…

– Пордейдж, – сказал Джереми.

Клэнси источал обаяние. Рука его была неприятно влажной.

– У меня для вас новости, – сказал он полушепотом, точно заговорщик; сигару он прикрыл ладонью, так что весь дым вкупе со словами достался одному мистеру Стойту. – Вы Титтельбаума помните?

– Который из муниципального технического отдела?

Клэнси кивнул.

– Да, он там работает. Как многие, – сказал он загадочно и опять подмигнул.

– Ну, и дальше что? – Хотя Бог есть любовь, в голосе мистера Стойта чувствовалось накипающее раздражение.

Клэнси взглянул на Джереми Пордейджа, затем, со всем искусством провинциального актера, который изображает Гая Фокса, вступающего в сговор с Кейтсби, взял мистера Стойта за рукав и отвел в сторону по ступеням.

– Знаете, что мне сегодня Титтельбаум сказал?

– Откуда ж мне знать, черт вас дери! – Не надо, не надо. Бог есть любовь. Смерти нет.

Не смущаясь свидетельствами недовольства, Клэнси продолжал беседовать с мистером Стойтом все в той же театральной манере.

– Он сказал, что принято решение относительно, – тут он совсем перешел на шепот, – относительно долины Сан Фелипе.

– И что же они там решили? – Терпение мистера Стойта вновь было на пределе.

Клэнси не торопился с ответом. Вынул изо рта окурок, отбросил в сторону, достал другую сигару из жилетного кармана и, скомкав целлофановую обертку, незажженной поднес к губам, чтобы заменить выкуренную.

– Решили, – сообщил он очень медленно, вкладывая глубокий драматизм в каждое слово, – решили поставить насосы и качать туда воду.

Досада на лице мистера Стойта наконец-то сменилась заинтересованностью.

– Они что же, всю долину затопить собираются?

– Всю долину, – торжественно отозвался Клэнси. С минуту мистер Стойт хранил молчание.

– Сколько у нас остается времени? – спросил он наконец.

– Титтельбаум полагает, что о решении будет объявлено не ранее, чем через шесть недель.

– Шесть недель? – Мистер Стойт задумался всего на миг, и тут же у него созрел план действий. – Ладно. Приступайте, мешкать нечего, – сказал он с решительностью человека, привыкшего распоряжаться. – Займетесь этим сами, даю вам еще несколько человек в помощь. Независимые покупатели, телят, мол, собрались выращивать, ранчо у них тут будет, приехали с Востока и покупают землю под ранчо. Скупите все, что сможете. Да, а почем сейчас идет?

– В среднем двенадцать долларов за акр.

– Двенадцать, – повторил мистер Стойт, прикидывая, что с первым же насосом цена подскочит под сто. – Ну, и сколько акров сможете купить, как думаете?

– Может, тысяч тридцать.

На лице мистера Стойта мелькнула довольная улыбка.

– Неплохо, – подытожил он. – Очень неплохо. Ясное дело, моего имени не упоминать, – добавил он и тут же, без паузы, без перехода: – А Титтельбаум, он нам во сколько станет?

По губам Клэнси пробежала презрительная усмешка.

– Около четырех-пяти тысяч я ему дам.

– И только?

Клэнси кивнул.

– Титтельбаум сам на этом деле повязан, – сказал он. – Не очень-то поартачится, как до расчета дойдет. Да и деньги ему нужны, позарез нужны, я знаю.

– А зачем? – Лицо мистера Стойта выражало профессиональный интерес к человеческим слабостям. – Продулся, что ли? Или девки?

Клэнси помотал головой.

– Доктора, – объяснил он. – Сынишка у него парализованный, вот что.

– Парализованный! – В тоне мистера Стойта звучало искреннее сострадание. – Худо дело. – Минуту помедлив, он вдруг сказал со всем радушием: – Пусть сюда своего парня привозит. – Рука его указала на приют. – Для детишек с параличом лучше места нигде в Штатах не найти, и я с него ничего не возьму. Ни цента.

– Черт, ну и добрый вы, мистер Стойт, – сказал Клэнси с восхищением. – Уж такой добрый.

– Да бросьте вы, – ответил Стойт, подходя к машине. – Мне это только в радость. Как в Библии про детей сказано, помните? И вообще мне нравится с детишками этими возиться. Вроде как душой отходишь. – Он похлопал себя по груди. – Передайте Титтельбауму, пусть анкету заполняет. А заявление прямо мне отдаст. Я прослежу, чтобы все как надо было.

Он влез в автомобиль, захлопнул дверцу; потом, бросив взгляд на Джереми, открыл ее, не произнеся ни слова. Джереми втиснулся внутрь, бормоча извинения. Мистер Стойт опять запер дверцу, опустил стекло и выглянул наружу.

– Пока, – сказал он. – И смотрите, чтобы с этими делами по Сан Фелипе никакой волокиты не было. Вы постарайтесь, Клэнси, а я вам уступлю десять процентов всей земли, какая останется, когда я свое возьму.

Подняв окошко, он велел шоферу ехать. Повернув на шоссе, помчались прямо к замку. Откинувшись на подушки, мистер Стойт вспоминал тех несчастных детишек и прикидывал, сколько заработает на Сан Фелипе. «Бог есть любовь», – произнес он снова с убежденностью, в эту минуту непоколебимой; шепот его ясно слышался. «Бог есть любовь». Джереми стало совсем не по себе.

Цепной мост опустился при приближении голубого кадиллака, взмыла вверх хромированная решетка, двери внутреннего ограждения раздвинулись, пропуская машину. По бетонному корту катались на роликах семеро детей китайца-повара. Ниже, в Священном гроте, что-то сооружали каменщики. При виде их мистер Стойт дал сигнал остановиться.

– Строят гробницу для монахинь, – бросил он Джереми, выходя из автомобиля.

– Для монахинь? – отозвался Джереми, пораженный.

Мистер Стойт кивнул, объясняя, что его агенты в Испании купили кое-какие статуи и литье в часовне, разрушенной монархистами, когда началась война.

– Монахинь тоже прислали, – продолжал он. – Ну, набальзамированных. Или там на солнце высушенных, не знаю. В общем, тут они теперь, монахини эти. Хорошо, у меня для них нашлось подходящее место. – Он показал на памятник, который рабочие устанавливали у южной стены грота. На мраморной полке над большим римским саркофагом располагались изготовленные неизвестным резчиком времен короля Якова мужская и женская фигуры – обе в плоеных воротниках, обе коленопреклоненные, – а за ними тремя правильными рядами фигурки девяти дочерей: возраст их был от младенчества до отрочества.

«Hic jacet Carolus Franciscus Beals, Armiger…»²⁰ – начал читать Джереми.

– В Англии куплено, два года назад, – прервал его мистер Стойт. И, повернувшись к рабочим: – Ну как, ребята, скоро кончите?

– Завтра днем готово будет. А может, и с утра.

– Отлично, – сказал мистер Стойт. – Надо этих монахинь со склада забрать, – добавил он, пока шли к машине.

Поехали дальше. Удерживая равновесие почти невидимым покачиванием крыльев, пил из фонтанчика на левой груди нимфы, сработанной Джамболоньей, пересмешник. Вольер для павианов полнился резкими звуками битв и любовных утех. Мистер Стойт прикрыл глаза. «Бог есть любовь, – шептал он, стараясь продлить восхитительную эйфорию, в которую погрузило его общение с несчастными детьми и славная новость, сообщенная Клэнси. – Бог есть любовь. Смерти нет». Он помедлил в надежде почувствовать, как после тихо произнесенных слов у него теплеет внутри, словно после глотка виски.

Но, как будто затаившийся в нем враг решил сыграть злую шутку, он вдруг осознал, что думает о ссохшихся телах монахинь и о том, как сам станет бездыханным телом, о Страшном суде и адском пламени. Пруденс Макглэддери Стойт хранила верность Христианской науке; однако Джозеф Бадж Стойт был гласитом, а Летиция Морган, бабка по материнской линии, всю жизнь прожила да и померла плимутской сестрой²¹.

У него в комнате под самой крышей стандартного домика в Нэшвилле, штат Теннесси, висел над койкой плакатик, где оранжевыми буквами по черному фону было написано СТРАШНЕЕ НЕТ, КАК В ДЛАНИ ГОСПОДА ЖИВОГО ОЧУТИТЬСЯ. С отчаянием он повторял опять и опять: «Бог есть любовь. Смерти нет». Только вот для грешников, для таких, как он, ненасытный червь сомнения вечен.

– Если все время будете бояться смерти, – сказал ему доктор Обиспо, – обязательно умрете. Страх – тоже яд, причем не из тех, которые медленно действуют.

Снова справившись с собой усилием воли, мистер Стойт принялся насвистывать. Песенка была знакомая: «Славно с милой под луною полежать, нам солома – королевская кровать», – но лицо, которое видел перед собой и, словно человек, случайно узнавший страшную, постыдную тайну, старался поскорее позабыть Джереми Пордейдж, было лицом арестанта в камере приговоренных.

– Совсем скис, – пробормотал шофер, наблюдая, как ковыляет от машины его хозяин.

Сопровождаемый Джереми, мистер Стойт молча прошествовал через готический портал, пересек римский вестибюль с колоннами, напоминавший часовню Девы в Дареме, и, по-прежнему не снимая шляпы, надвинутой прямо на глаза, ступил в готический полумрак главного вестибюля.

Отзвуки их шагов таяли под сводами где-то на высоте ста футов. Вдоль стен, словно железные призраки, стояли рыцарские доспехи. Над ними в царственной тени гобелены пятнадцатого века распахивали окна, за которыми виднелся пышно-зеленый мир фантазии. В самом углу схожего с пещерой помещения вспыхивало, подсвеченное невидимыми прожекторами, эль-грековское «Распятие Св. Петра» и казалось среди обступающей тьмы прекрасным откровением чего-то непостижимого, глубоко волнующего. А в углу напротив красовался не менее искусно подсвеченный портрет Элен Фурман: в полный рост, обнаженная, только меховая шапочка на голове. Джереми переводил взгляд с полотна на полотно – иссушенная плоть терзаемого муками святого сменялась роскошеством кожи, складок, мышц, доставлявшим Рубенсу бесконечное наслаждение, когда он такое видел, к такому прикасался, а цвета охры, кармина на фоне до прозрачности черных тонов и бело-зеленых пятен, которыми возвещает о себе подступившая агония, соседствовали с кремовым, нежно-розовым, со светящейся голубизной и зеленоватым колоритом, обычным для фламандских «ню». Два блистательных, несравненных, предельно выразительных символа – однако чего? чего? Вот это бы понять.

Дверь лифта скрывалась между двумя колоннами. Мистер Стойт распахнул ее, вспыхнул свет, и перед ними возникла голландская дама в голубых шелках, сидящая за клавесином, – олицетворение, подумалось Джереми, олицетворение того мира, где соединились в целое красота и логика, наивность и геометрия. Зачем этого единства добивались? Понять бы тоже и вот это. Когда соприкасаешься с искусством, сказал себе Джереми, это всегда и надлежит понять.

– Дверь закройте! – приказал мистер Стойт. И когда это было сделано, сообщил: – Поплаваем перед обедом.

Он нажал на самую верхнюю кнопку в длиннейшем ряду.