Kitabı oku: «Егерь: Назад в СССР», sayfa 2
Для убедительности человек строил такие угрожающие гримасы, как будто собеседник мог не только слышать его, но и видеть.
– Всё, до завтра!
Человек в костюме с силой брякнул трубку телефона на рычаги. Потом достал из бокового кармана пиджака большой белый платок с голубыми узорами. Этим платком он вытер вспотевшую шею и нетерпеливо посмотрел на нас.
– Что случилось? Паша, что-то срочное?
Я решил, что лучше повести разговор самому и шагнул вперёд.
– Здравствуйте! Меня зовут Андрей Синицын. Я ваш новый егерь. То есть, не ваш, а Ленинградского общества охотников и рыболовов. Но жить и работать буду у вас.
Человек выскочил из-за стола и подбежал ко мне.
– Отлично! Отлично! Наконец-то! Ведь никакого покою нет! Каждый год ходят и роют! Ходят и роют! Даже днём! Совсем обнаглели!
– Кто? – растерявшись, спросил я.
– Да кабаны же! – воскликнул человек. – Сколько раз я Ильичу говорил: выпиши лицензию на отстрел! Так и не выписал! А теперь – что уж!
Человек крепко стиснул мою руку и принялся её трясти, словно собрался оторвать.
– Фёдор Игнатьевич Голошеев – председатель Черёмуховского сельсовета.
– Андрей Синицын, – ответил я.
– А по батюшке?
– Иванович.
– Ты когда приехал, Андрей Иваныч? Только что? Ничего! Сейчас мы тебя разместим. А завтра и за работу, верно? Работы много!
Он вернулся за стол и перевёл задумчивый взгляд на большую карту посёлка, которая висела на стене.
– Куда бы поселить тебя? К старухе Ваниной, что ли? Она бабушка одинокая, тихая. А ты ей по хозяйству поможешь, если что, а?
– Фёдор Игнатьевич! – сказал я. – Если кому помочь надо – я и так помогу. А нельзя ли мне отдельное жильё? Сами понимаете – работа такая. То в лес ночью надо, то из леса. Ружьё у меня. Буду пожилую женщину тревожить.
– Отдельное? Ну, тогда только старого егеря дом. Василия Ильича покойного. Уж не взыщи! Дом старый, но крепкий. Как раз на краю деревни. И мебель кое-какая имеется. Даже посуда осталась.
– Я согласен, – быстро сказал я. – А у Василия Ильича семьи разве не было?
– Семья у него вся ещё в войну погибла, во время бомбёжки, – сказал Фёдор Игнатьевич. – Жена Люба и две дочки маленькие. Василий когда с фронта вернулся, тогда только и узнал. С тех пор и жил один. Егерем устроился, да всё в лесу и пропадал.
Мы помолчали.
– Ну, иди тогда, устраивайся, Андрей Иваныч! – сказал председатель. – И правда, нехорошо, что дом пустой стоит. Да по дороге ко мне домой зайди. Скажи Марье, чтобы постельное бельё тебе дала чистое и подушку с одеялом.
– Не надо, Фёдор Игнатьевич! – попробовал отказаться я.
Но председатель и слушать не стал.
– Некогда мне препираться! И вот что – пусть Марья обедом тебя накормит. Голодный же с дороги.
– Меня Катя в медпункте чаем с пирогами напоила, – сказал я.
– Ну, это правильно, – ответил председатель. – А что у тебя с головой?
– Ерунда. В машине ударился.
– Погоди-ка! Ты с Володькой ехал? Он пьяный был, что ли?
– Нет, Фёдор Игнатьевич! Кабан на дорогу выскочил.
– Опять кабан? Я же говорю – нет от них спасения! Уже на машины кидаются! Ты иди, иди, Андрей Иваныч! У меня дел по горло! Успеем наговориться ещё!
Председатель выразительно провёл ребром ладони по небритому кадыку.
– А документы? – напомнил я.
– Завтра занесёшь! – махнул рукой Фёдор Игнатьевич, снимая трубку телефона. – Да ключ от дома возьми!
Он открыл ящик стола, порылся в нём и вытащил круглый ключ на верёвочке.
Глава 3
Павел вызвался меня проводить. Он подождал, пока я заберу вещи, и запер дверь опорного пункта на замок.
– Так положено, – объяснил он мне, виновато пожимая плечами. – Там документы. Да и вообще – мало ли…
Решёток на окнах опорного пункта не было и в помине.
– Налево, – сказал Павел, когда мы вышли на центральную улицу.
Кстати, она называлась улицей Советов. А сельсовет стоял на Трудовой улице. Такая вот странность.
Мы шли, не спеша. Рюкзак, по-прежнему, висел у меня за плечами, а ружьё я нёс в руке. Но чемодан Павел у меня отобрал и теперь тащил, изредка перекладывая из одной руки в другую.
Деревня жила. Видеть это было странно.
В той, прежней жизни я привык к деревням, где доживают свой век старики. В таких деревнях заколоченных и разваливающихся домов больше, чем жилых. Если проезжать по такой деревне зимней ночью – то покажется, что дома давно умерли и стоят вдоль дороги чёрными призраками. Редко-редко в каком-нибудь окошке мелькнёт слабый свет.
Летом некоторые деревни наполнялись дачниками. Но ведь это искусственное оживление, не больше. Дачники стригли свой газон, сажали цветы на альпийских горках. Жарили шашлык из покупного мяса и пили пиво. Потом уезжали обратно в город.
А вокруг разваливались пустые фермы и зарастали борщевиком голые поля.
Здесь, в Черёмуховке, было совсем не так. За каждым забором кипела жизнь. По дороге нам то и дело попадались молодые женщины и мужчины, спешащие по совхозным делам. Вдалеке слышались детские голоса.
– У вас тут и школа есть? – спросил я участкового.
– Есть, а как же! – ответил Павел. – Правда, только восьмилетка. Но зато учителя такие – потом в любой техникум поступишь!
– А ты местный?
– Местный. Здесь родился, здесь учился. Потом среднюю школу милиции закончил, и сюда участковым вернулся.
– Не скучно тебе здесь?
– В деревне-то? Когда скучать, если вокруг все знакомые? Это в городе скучно. Куда ни пойди – никого не знаешь. Захочешь поговорить, а не с кем.
Неожиданная точка зрения, но мне она понравилась. В ней чувствовалась правота.
Я вспомнил длинные дни наедине с телевизором, которые частенько бывали в моей прошлой жизни. Соседей по подъезду, которые даже в лифте не отрывали глаз от смартфона.
– Слушай, а телевизоры у вас тут есть?
– Есть кое у кого. Да что в них толку, если они только две программы показывают? По субботам в клуб кино приезжает – и то интереснее!
– Это хорошо, – улыбнулся я. – Кино – это хорошо.
Вдоль улицы Советов тоже вовсю цвела сирень. Её высаживали почти перед каждым палисадником, и разрасталась она буйно и своенравно.
Syringa vulgaris, неожиданно вспомнил я латинское название сирени. Сирень обыкновенная.
Похоже, воспоминания Андрея никуда не делись. Это здорово облегчало мне задачу привыкания к новой жизни.
Да и момент был выбран очень удачно. Никаких старых друзей и знакомых, которые могли бы заметить перемены в моём характере и странности в поведении. А осенью изменения будут не так заметны. Особенно, если я за лето вспомню, как можно больше.
– С чего думаешь начать? – спросил меня Павел.
Я задумался.
– Первым делом познакомлюсь с участком. Пожалуй, завтра и начну. Постараюсь за неделю обойти всю границу угодий.
– Хорошая мысль, – одобрил Павел. – Но в субботу-то отдохни. Кино в клубе, помнишь?
– А сегодня среда или четверг? – спросил я, прикидываясь рассеянным.
– Вторник! – захохотал участковый.
Эх, ещё бы число узнать и месяц! В кабинете председателя я искал взглядом календарь, но не нашёл.
А ведь число должно быть на автобусном билете! Если только я его не выкинул.
Мятый бумажный комочек отыскался в кармане брюк. Я развернул его. Десятое июня. Вторник.
Вот и ещё один кусочек мозаики встал на своё место. Теперь хорошо бы найти календарь и убедиться, что в семьдесят пятом году десятое июня выпало именно на вторник.
– Ты что там разглядываешь? – спросил Павел.
– Номер билета смотрю.
– И как?
– Счастливый! – улыбнулся я.
– Давай мы сначала вещи занесём, а потом к Голошеихе сходим? – предложил Павел.
– Почему Голошеиха? – поинтересовался я.
– А как? – удивился Павел. – Мария Антоновна замужем за председателем Голошеевым. Значит, Голошеиха и есть!
– Обидно вроде как-то звучит? – осторожно сказал я.
– С чего бы? – пожал плечами Павел. – Её в деревне все так зовут. Да и остальных женщин тоже – по мужу.
По деревянному мосту мы перешли неширокую мелкую речку, которая быстро бежала, журча под бетонными опорами. Под мостом ребятишки ловили пескарей удочками, вырезанными из орешника.
– Как речка называется? – спросил я Павла.
– Песенка, – ответил участковый.
И правда, Песенка, подумал я, прислушиваясь к негромкому журчанию. Хорошее название, верное.
– Вот и пришли!
Павел показал на невысокий основательный дом в два окна с треугольной, крытой железом крышей. Дом до самых окон зарос раскидистыми лопухами и лебедой.
– Огород Ильич в этом году не копал – не до того ему было, – словно извиняясь, сказал Павел.
– Сколько же этому дому лет? – спросил я, глядя на доски, которыми был обшит сруб. Когда-то они были выкрашены жёлтой краской, но давно выцвели и облупились.
Павел пожал плечами.
– Лет тридцать, наверное. Ильич его поставил, как с войны вернулся. Тогда вся деревня заново строилась. После войны тут одни печные трубы из земли торчали! Хоть фронт сюда и не дошёл, но бомбили немцы сильно.
Мы продрались сквозь высокий репейник. Колючки были ещё мягкие, зелёные. Зато листья вымахали такие, что под ними можно было спрятаться.
На крепкой двери висел чёрный полукруглый замок уже побитый рыжей ржавчиной.
– Ну, открывай, Андрюха! – сказал участковый.
Я прислонил ружьё к косяку, вытащил из кармана ключ и вставил его в замочную скважину. Он повернулся легко – видно, замок был смазан изнутри. Дужка откинулась с лёгким лязгом, и я потянул дверь на себя.
Сразу за дверью начинались широкие ступеньки, которые вели в холодные сени. В дощатые стены были врезаны широкие окна в частых деревянных рамах. В углу стоял накрытый порванной клеёнкой стол. На нём в беспорядке навалены плотницкие инструменты – молоток, стамеска, клещи. Рядом стояла ржавая банка из-под краски, наполовину заполненная гнутыми гвоздями.
Я пододвинул банку и увидел на белой с синими узорами клеёнке круглый рыжий след.
– Видать, мастерил что-то Ильич, – сказал Павел, открывая низкую дверь в дом. Для тепла она была оббита вытертыми волчьими шкурами. Мездра ещё сохранила кислый запах уксуса, которым выделывали шкуры.
В доме стоял полумрак. Небольшие окна с двойными рамами плохо пропускали свет. Под потолком болталась одинокая лампочка на витом проводе.
Я щёлкнул тугим язычком круглого чёрного выключателя. Лампочка вспыхнула, но дала больше теней, чем света.
Дом был небольшой. Кухня и комната. А что ещё нужно одинокому человеку?
Главной на кухне была печь. Кирпичная, основательная, с железной плитой на две конфорки. Даже сухие дрова лежали под плитой и наколотая лучина. Хоть сейчас растапливай.
Возле окна стоял обеденный стол. Он тоже был накрыт клеёнкой, но не такой старой, как на столе в сенях.
Под столом – три деревянных табурета, выкрашенных той же краской, что и пол.
В углу над эмалированной раковиной висел литой алюминиевый рукомойник. Рядом с ним стоял низенький холодильник «Саратов». Жёлтая вилка с чёрным проводом лежали поверх холодильника.
Я открыл дверцу – внутри было пусто и чисто.
– Ты не сомневайся, Андрей, – сказал Павел. – Наши женщины в доме прибирались после похорон. Чтобы всё чисто было.
В доме, и правда, не было неприятных запахов. Пахло остывшей золой, немного сыростью и нафталином.
Я скинул рюкзак и поставил его на табурет. Вот и дома.
– Пойдём! – поторопил меня Павел. – Зайдём к Марии Антоновне.
– Может, не надо? – спросил я его.
– Ты в деревне, Андрюха, – улыбнулся участковый. – Здесь так принято. Соседи помогают соседям. А гордецов не любят. Сходи, возьми бельё, и не забудь сказать «спасибо». Да и спать-то тебе на чём-то надо.
Когда я запирал дверь на замок, участковый удивлённо посмотрел на меня.
– Ружьё там, – напомнил я ему.
– А, это правильно! – кивнул Павел. – Ты посмотри, там в комнате шкаф запираться должен. Ильич в нём свои ружья хранил.
– А где они сейчас? – спросил я.
– Я конфисковал и в район отвёз. Кстати, Андрюха! Хорошо, что ты приехал! Мне же твоя помощь нужна. Ты в ружьях разбираешься?
– Ну, так, – осторожно ответил я.
– Мне начальство бумагу прислало. Требуют в месячный срок сделать подомовой обход. У всех охотников проверить документы на оружие и сами ружья. А так же – условия хранения. На неисправные ружья составить протокол. Поможешь?
– Так у меня нет прав ружья по домам проверять. Только в лесу.
Но Павел отмахнулся.
– Ты со мной пойдёшь. Проверишь техническое состояние ружей. А то я в этом плохо разбираюсь. Сможешь? А все бумаги я сам буду оформлять.
Я подумал. Знакомиться с местными охотниками всё равно придётся. Я думал попросить председателя объявить собрание. Но переговорить с каждым отдельно даже лучше, хоть и займёт немало времени.
– Это смогу.
– Ну, вот и договорились! Как с обходом своим закончишь – сразу и пойдём.
Не зря Павел уговорил меня сначала занести вещи! Высокая полногрудая жена председателя выдала мне не только полный комплект постельного белья. Она принесла эмалированную миску с дымящейся отварной картошкой и литровую банку солёных огурцов.
– И слушать не хочу! – махнула она рукой на мой отказ. – Магазин уже закрыт. Совхозная столовая тоже. Что же ты – до утра голодным сидеть будешь? Как я мужу в глаза посмотрю? Бери и не спорь! Миску потом занесёшь. А что у тебя с головой-то?
– В машине ударился, – привычно объяснил я.
– Вот такие у нас дороги! – закивала Мария Антоновна. – Лесовозы за зиму всё разбили! Уж сколько мой Фёдор с лесхозом бьётся – а всё без толку! Не дают щебня!
Поблагодарив Марию Антоновну, я поплёлся обратно к себе. Стопку белья держал на вытянутых руках, сверху пристроил миску, а в неё положил банку. Так и шёл, почти ничего не видя перед собой и нащупывая тропинку ногами.
Дома положил всё на стол и первым делом растопил печь. Не потому, что холодно. А чтобы дом жилым духом пропах. Теплом, а не сыростью.
Коробок спичек нашёлся на полочке над холодильником, где стояла крупная соль в деревянной солонке и слипшийся сахарный песок в литровой стеклянной банке. Ещё несколько коробков я нашёл в ящике старого буфета, в котором хранилась посуда. Кроме спичек в ящике лежали пять пачек «Примы».
Там же, в буфете, за деревянными дверцами отыскал старые номера газеты «Известия». Шли они вразнобой, некоторые были надорваны. Видно, что после прочтения Василий Ильич использовал газеты для хозяйственных нужд.
Я оторвал одну полосу, скомкал её и положил в чёрную от сажи топку печи между двух поленьев. Сверху пристроил лучины – так, чтобы между ними проходил воздух.
Приоткрыл заслонку в трубе и чиркнул спичкой. Синеватый огонёк побежал по бумаге, жадно пожирая решения очередного съезда партии. Задрожал, перекинулся на лучины, и они весело затрещали.
Когда огонь разгорелся, я закрыл толстую дверцу, взял чемодан и пошёл в комнату.
Здесь была всё та же спартанская обстановка. Кровать с пружинной сеткой. Над кроватью – большая самодельная карта егерского обхода. Видно, увеличенная копия с карты меньшего масштаба. Прорисована тщательно, все условные обозначения на своих местах.
Мой участок тянулся широким клином от шоссе, по которому я приехал, в сторону Ладожского озера. Самым краем обозначенная территория захватывала часть большого лесного озера Елового.
Вот туда я завтра и отправлюсь. Посмотрю окрестности озера. А по пути заверну на Липовую гриву – там, судя по карте, есть покосы. Надо посмотреть, не пора ли заготавливать сено для лосей.
У изголовья кровати – полированная тумбочка, на которой стояла настольная лампа. Видно, хозяин любил читать перед сном.
В углу комнаты стоял большой бельевой шкаф с глухими дверцами. Дверцы запирались на ключ – он торчал в скважине. Отлично! Есть, где хранить ружьё и боеприпасы. Это, конечно, не сейф, наличие которого потребуют позже. Но, всё-таки, оружие будет не на виду.
В широком простенке между окнами стоял ещё один шкаф. Точнее – стеллаж с открытыми полками. На полках плотно стояли книги.
Беляев, Булычёв, Ефремов. Вадим Шефнер. Неподходящие друг к другу тома разного цвета и разного размера. Хотя попадались и издательские серии.
Три полки стеллажа были заполнены советской фантастикой. Ни классики, ни редких в то время изданий зарубежных авторов. Только фантастика.
Полкой ниже стояли тома альманаха научной фантастики издательства «Знание» с шестьдесят четвёртого по семьдесят четвёртый год.
А на самой нижней полке аккуратными стопками лежали номера журнала «Охота и охотничье хозяйство».
Интересные вкусы были у старого егеря. Или дело не во вкусах? Может быть, потеряв самое дорогое, он не только в лес убегал от боли? Но и пытался уйти из реальности в мечты?
Книги были потрёпанные, уголки некоторых страниц загнуты. Видно, что их неоднократно перечитывали.
Я открыл бельевой шкаф. Внутри, на плечиках висел старый, тёмно-серый костюм. Рядом – выгоревшая на солнце солдатская форма, тщательно выстиранная и выглаженная. Тихо звякнули медали, приколотые к гимнастёрке.
Больше в платяном отделении ничего не было, хотя свободных вешалок хватало.
За соседней дверцей на фанерных полках лежали три комплекта нательного белья и два – постельного. В узком ящике – несколько пар носков, скрученных в клубки попарно.
Я переложил вещи старого егеря на одну полку. Вернулся на кухню. Подложил дров в печку. Взял свой чемодан, отнёс его в комнату и положил на кровать, поверх вышитого покрывала.
Щёлкнул замками, откинул жёсткую крышку. Да, немного у меня вещей.
Четыре пары чёрных сатиновых трусов. Столько же маек с узкими лямками. Две рубашки в среднюю клетку, одна белая. Несколько пар носков.
Отдельной стопкой лежала форменная одежда егеря – болотно-зелёного цвета штаны и гимнастёрка. Сверху новенький планшет для карт и документов. На нём – фуражка с кокардой. Перекрещенные ружья и рогатая голова лося. Рядом с фуражкой – широкий кожаный ремень с латунной пряжкой.
Учебники, тетради, исписанные стремительным почерком. Деревянный пенал с карандашами и ручками. Стопка желтоватой писчей бумаги формата А4. Записная книжка в переплёте из зелёного кожзаменителя. Фотоаппарат «Смена-8м» и три кассеты с плёнкой.
Одежду я сложил в шкаф, на освободившиеся полки. Форму аккуратно повесил на плечики – пусть отвисится.
Учебники и тетради пока пристроил на подоконнике. Хотел открыть записную книжку, но передумал.
Позже посмотрю. На сегодня голова и так переполнена впечатлениями.
Ещё и поэтому я решил с утра выбраться в лес. Нужно было спокойно обдумать всё, что случилось за этот неимоверно длинный день.
Я закрыл пустой чемодан и задвинул его под кровать.
Рюкзак оказался набит боеприпасами. То-то я замучился его таскать. Две банки пороха «Сокол», банки с дробью и картечью. Разборная пулелейка. Весы для дроби и пороха в картонной коробке. Тут же – раздвижные мерки-чашечки. Лист плотного картона, весь в круглых отверстиях. Картонные коробочки с капсюлями, три упаковки папковых гильз. Десяток латунных гильз, уже стреляных. Я понюхал одну и ощутил кисловатый запах сгоревшего пороха.
Кроме боеприпасов в рюкзаке нашлись несколько банок рыбных консервов – килька в томате и сардины в масле. И банка говяжьей тушёнки.
Ну, теперь-то я точно не пропаду, даже если завтра уйду в лес до открытия магазина!
Я открыл охотничьим ножом банку кильки. Перекусил остывшей картошкой с консервами. Похрустел солёным огурцом.
В чемодане нашлась жестяная баночка с грузинским чаем. Я взял в сенях ведро и решил спуститься к речке за водой.
На улице было ещё светло, но деревня уже засыпала. Белые ночи в самом разгаре. Стояла такая тишина, что я с крыльца слышал, как в речке плещется мелкая рыбёшка.
За спиной скрипнула калитка.
– Эй, егерь! Постой!
Глава 4
Я обернулся. Возле калитки стояли двое парней, чуть моложе меня. На одном – голубая майка с пятнами машинного масла. Другой одет в застиранное поло. Руки у обоих – в карманах широких штанов, перепачканных мазутом. Оба крепкие, широкогрудые. Трактористы, что ли?
– Что вам, парни? – как можно миролюбивее спросил я.
Ведь может же быть, что они просто заглянули поздороваться? Деревенское гостеприимство, ничего необычного.
Тот, что повыше, сплюнул себе под ноги изжёванную травинку.
– Нехорошо поступаешь, егерь! Не успел приехать – а уже наших девчонок отбиваешь. Так не делается.
Ясно. Местные ребята пришли прощупать заезжего ленинградца.
Главное сейчас – не задавать вопросов и не оправдываться. Но и на рожон лезть не нужно.
Я поставил ведро на верхнюю ступеньку. И, как бы невзначай, потянулся за клещами, которые лежали на столе в сенях.
– Я вас в свой двор не приглашал. Гуляйте по улице, а сюда не лезьте.
– Это Ильича покойного дом, а не твой, – набычился тот, что был пониже.
– Теперь мой, – отрезал я. – Дуйте за калитку!
Они замерли в нерешительности.
– Отстань от Катьки, – сказал высокий. – Не твоя девчонка.
– Я и не приставал. Ещё вопросы есть?
– А чего в медпункте отирался?
– Голову бинтовал.
– Смотри! Ещё раз тебя рядом с Катькой увидим – не так забинтуем.
Несколько секунд мы молча смотрели друг другу в глаза. Затем высокий развернулся и пошёл к калитке. Его приятель – за ним. Когда он взялся рукой за перекладину, я окликнул их:
– Эй!
– Чего? – обернулись сразу оба.
– Послезавтра.
– Что послезавтра?
– Послезавтра в медпункт пойду, – объяснил я. – Повязку надо поменять. Фельдшерица велела.
Высокий прищурился, но ничего не сказал. Снова сплюнул и вразвалку пошёл по улице в сторону моста.
Я посмотрел им вслед. Потом поднял ведро и спустился по тропинке между лопухами к речке.
Чувствую, придётся мне ещё столкнуться с местной молодёжью.
Но даже эта мысль не испортила мне настроение. Будут лезть – столкнёмся! Всё-таки, эти ребята не шли ни в какое сравнение с теми упырями, что повылезают из тёмных щелей в девяностые.
Придётся в субботу сходить в клуб. Чем раньше мы с парнями всё выясним – тем спокойнее мне будет жить и работать. В любом деле должна быть ясность.
На берегу речки я с радостью обнаружил приземистую бревенчатую баньку. Низкая дверь была приоткрыта. Я потянул её на себя и вошёл внутрь.
Крохотный предбанник, в котором еле помещалась одна лавка. Сама баня была чуть побольше. Но и в ней едва хватало места для печки с каменкой и котлом для горячей воды. У входа стояла железная бочка. Видимо, в ней хозяин держал холодную воду.
У дальней стены – широкий полок, над ним крохотное оконце. Под полок задвинута скамейка для мытья. На ней перевёрнутый жестяной таз с двумя ручками и засохший кусок хозяйственного мыла в голубой пластмассовой мыльнице. На стене висит пересохшая лыковая мочалка.
Шайка – вспомнил я слово из детства. Такой таз называется шайка. В общественных банях только такие и были в это время. А в деревне мылись, кто в чём горазд.
Надеюсь, эту баню удастся протопить. Тогда грязным я не останусь. И постираться тоже смогу.
Наверное, надо составлять список – что купить в магазине в первую очередь. Два куска мыла я привёз с собой из Ленинграда. А вот мочалка нужна.
И нарезать веников! Сейчас самое время. Лист на берёзах молодой, мягкий. Цветочные серёжки ещё не проклюнулись. Неделя-другая, и будет поздно. Веник из не вовремя заготовленной берёзы осыпается, остаются голые прутья.
Я вышел из бани и по привычке плотно прикрыл за собой дверь. Подумал секунду, и приоткрыл, оставляя щель. Пусть воздух гуляет свободно, сушит доски и брёвна. Дольше не сгниёт.
Шлёпая дном ведра по поверхности, я набрал воды с квадратных мостков и вернулся в дом. Поставил на печку чайник и сел снаряжать патроны.
Лампочка на кухне светила тускло. Я чуть не ошибся, взвешивая порох на аптекарских весах. Ругнулся себе под нос и принёс из комнаты настольную лампу. Взвесив порох, пересыпал его из чашечки весов в мерку, чтобы не отвешивать каждую порцию.
Пока чайник закипал, я успел снарядить шесть патронов крупной картечью и четыре – пулевых. Дробь снаряжать не стал. Охотиться вне сезона, как делают некоторые егеря, пользуясь своим положением, я не собирался. Патроны были нужны только на случай встречи с крупным опасным зверем.
Отыскал в буфете алюминиевую кружку. Сполоснул под рукомойником, щедро насыпал в неё заварки. Вот чего всю жизнь не понимал – это как можно пить несвежий чай. Есть такие любители – заварят с утра покрепче и весь день разбавляют кипяточком. Ещё и на завтра оставят.
Ни вкуса, ни запаха в таком чае не остаётся – только горечь.
Бросил в чай три ложки сахара, подождал, пока немного остынет и с удовольствием отхлебнул. Скрутил шомпол, разложил тряпочки, масла и достал из чехла ружьё.
Если не уверен, что оружие вычищено – возьми и вычисти. Этот неторопливый процесс всегда доставлял мне острое удовольствие. Может, потому что ружья я привык чистить с самого детства – отец разрешал ему помогать. Сколько лет прошло – а всё помню запах ружейного масла и блеск света внутри хорошо вычищенного ствола.
Воспоминания из детства – они самые дорогие.
Посмотрел стволы на свет – они были чистыми. Но я всё равно прошёлся внутри нейтральным маслом на чистой тряпочке. Просто для того, чтобы вспомнить, как это делается. Протёр тряпочкой колодку и замок цевья. Собрал ружьё. Запоры щёлкали мягко, лаская слух.
Вскинул к плечу, прицелился в стоявший на шкафу будильник. Приклад был в самый раз по длине руки.
Мелькнула мысль снарядить несколько патронов дробью – пристрелять ружьё поглубже в лесу. Сейчас не сезон, но кто мне что скажет? Я егерь, и удостоверение есть.
Но сама мысль об этом была неприятна. Делать что-то тайком, озираясь? Что я, открытия сезона не дождусь, что ли?
Разобрал ружьё, убрал его в чехол. Патроны засунул в патронташ. Снял со шкафа будильник, завёл его на пять утра. Спать оставалось часа четыре.
Быстро выложил из рюкзака лишнее. Из еды оставил банку тушёнки и пачку пряников, которые привёз с собой из Ленинграда.
Посередине озера проходила граница моего участка с соседним. Судя по карте, кордон тамошнего егеря располагался рядом с озером. Там и база была для охотников и рыболовов.
Интересно, почему на моём участке базу не сделали? Надо будет поинтересоваться.
А завтра заверну к соседу. Попьём чайку с пряниками, обсудим совместную работу. Он и места здешние знает получше меня. Не только на схеме их видел, а ножками обошёл.
Подумав, достал из буфета три пачки «Примы» и тоже бросил в рюкзак. Если егерь курит – то сигареты будут нелишними. С кордона в магазин не находишься. А есть ли у него транспорт – неизвестно.
Я принёс настольную лампу на её законное место у кровати. Снял с матраса бельё, постелил свежее. Завалился, скрипя пружинами, и выключил лампу.
А за окном смутно белела туманная июньская ночь.
***
Через четыре часа меня разбудил оглушительный треск будильника. Я нашарил его, шлёпнул ладонью по кнопке и открыл глаза. Зевнул и привычно нахмурился.
Почему привычно? Да потому, что в прошлой жизни после четырёх часов сна я бы ползал, как больная ревматизмом улитка. Пока кофе не выпил – глаза не разлепить. А как выпьешь – сердце колотит так, что грудная клетка вибрирует. Вот и выбирай, что приятнее.
Но сейчас я подскочил с кровати как заяц с лёжки. Поёживаясь, прошлёпал босиком по холодному полу к умывальнику. Плеснул в него ковш холодной воды из ведра. Покосился на чайник и махнул рукой. Снова печку топить, что ли? Ни электрической, ни газовой плитки в доме не было. Интересно – есть в деревне газ, хотя бы привозной? Надо будет спросить.
Ладно, натощак веселее шагается! А чаю я и в лесу у костра напьюсь.
Сую в разные карманы рюкзака два коробка спичек. У поленницы за домом нахожу топор. Он щербатый, сточенный. Не для рубки – дрова колоть. Но на топорище сидит крепко. Обматываю его тряпками и тоже кладу в рюкзак.
Ну, вот и готов?
С рассветом туман осел на траву, и теперь она блестела крупными каплями росы.
К озеру можно было пройти напрямик – сперва совхозным лугом, потом через лес по компасу. Но я выбрал длинную дорогу – вдоль речки. Поэтому, выйдя за калитку, свернул не вправо, а влево, к мосту.
Всего половина шестого, а солнце уже вовсю сияло на небе. День обещал быть жарким.
Не доходя до моста, я свернул на узкую тропинку. Она шла по берегу речки мимо домов. Заборы с этой стороны были значительно хуже, чем с улицы – из кривых жердей, с которых снята только кора.
За одним из заборов я увидел открытую низенькую дверь курятника. Заполошно квохтали куры.
Хорёк залез, что ли?
Выбежал в панике здоровенный разноцветный петух. Взмахнув крыльями, он вспорхнул на забор и подозрительно уставился на меня одним глазом.
Из курятника выглянула сморщенная старушка. Тёмный шерстяной платок наглухо укутал её голову.
Старушка махнула мне рукой.
– Помоги, внучек!
Лезть через забор я не рискнул, чтобы не повалить хлипкую конструкцию. Нашёл скособоченную калитку, висящую вместо петель на двух кусках транспортёрной ленты.
– Что случилось, бабушка?
За домом задорно зазвенела цепь. Залилась звонким лаем собака.
– Рыжуха, зараза такая! Опять под нашестом яйцо снесла! Я уж шарила-шарила – не достать! Помоги бабушке – у тебя спина молодая!
Старушка опиралась на табуретку. На фанерном сиденье перед ней стояла мятая алюминиевая миска. В миске лежало около десятка яиц.
– Сейчас посмотрим!
Пригнувшись, я влез в вонючую темноту курятника. В дощатом сарайчике остро пахло птичьим помётом. Из широких щелей между досками лился утренний свет. Куры, увидев незнакомца, испуганно закудахтали и захлопали крыльями.
– Вон тама, в углу! Видишь?
Я вгляделся в дальний угол курятника и под насестом из жердей заметил яйцо. Лежит себе, перепачканное в помёте и наполовину зарытое в слежавшееся сено.
– Зараза такая! – выругалась старушка. – О прошлой неделе под крыльцом снеслася! Так я и не достала. Крысы сожрали.
Я присел на корточки и потянулся за яйцом. Пальцы коснулись шершавой скорлупы, и в этот момент на голову мне плюхнулось что-то тяжёлое. «Что-то» победно закукарекало и больно клюнуло в темечко сквозь верх фуражки.
– Зараза!
Я взмахнул рукой, пытаясь согнать петуха.
– Пошёл прочь, ирод! – прикрикнула на него старушка. – В суп захотел?
Услышав про суп, петух отцепился от меня и отступил во двор, угрожающе кукарекая.
Я достал яйцо, поднялся и положил его в миску. Потом отряхнул колени.
– Вот спасибо, внучек! – закивала старушка. – Может, яишенки? Куды ты собрался-то в такую рань? Да ишшо с ружом?
– Егерь я, бабушка. Иду браконьеров ловить.
– Кого?
– Браконьеров. Тех, кто охотится без разрешения.
– А, понятно! Чайку, может, выпьешь?
– Спасибо! Спешу я. Давайте, помогу яйца до дома донести.
Я взял у старушки миску, отнёс её к дому и поставил на стол в сенях.
Бабушка, опираясь на табуретку медленно ковыляла за мной. Наклонилась, голой тёмной от загара и старости рукой выдернула с корнем колючку из капустной грядки.
– Опять гусеницы капусту пожрут, – пробормотала она себе по нос. – Ты вечером заходи. Яичков дам тебе. Мне-то одной куды столько? Дочка в городи с мужем – приедут ли на выходных, бог весть.
