«Расцвет и упадок цивилизации (сборник)» kitabının incelemeleri

Книга раскрывает глубину нашего учёного через его работы и воспоминания других людей. Удивительный человек. Жалею только что не познакомился с его работами и мировоззрением 30 лет назад

Любищев A. A. Расцвет и упадок цивилизаций. — [2-е изд.] — СПб.: Алетейя, 2018. — 466 с. — Тираж не указан.

Есть ли что-то более приятное, чем беседа с умным человеком? На темы, интересные для вас обоих? По-моему, нет.

Знакомство с разнородными заметками Александра Любищева (1890—1972) даёт иллюзию такой беседы: все тексты очень живые, с разговорными интонациями. Будучи биологом с «еретическими» взглядами, Любищев имел ещё и обширный круг интересов вне сферы своей научной деятельности, а также неудержимую тягу к полемике. Суждения его всегда категоричны и нередко выглядят экстравагантными («Я люблю трепаться и валять дурака», признаётся он в одном из писем).

Уже в молодые годы Любищев приучил себя после прочтения любой статьи или книги делать их письменный анализ. Процесс изложения мыслей на бумаге явно доставлял ему удовольствие: он много писал на протяжении всей своей жизни, и особенно активизировался после выхода на пенсию (1955 г.). Высказывался он всегда предельно откровенно, нимало не смущаясь тем, что советская цензура мало что пропустит в печать.

В конце рецензируемого сборника помещён Список опубликованных работ Любищева, выстроенный в хронологическом порядке, по датам публикаций (до 2004 г. включительно). Учтено 172 публикации, из них только 69 прижизненных. Тексты, отобранные для рецензируемой книги, в количественном отношении составляют очень малую часть архива учёного, но они дают неплохое представление о круге его интересов и о сложившейся в его голове системе общественно-политических взглядов. Составитель пытался расположить эти немногие тексты (их 22) в тематическом порядке, но вышло это не слишком удачно. Я в этой рецензии «переформатирую» материалы сборника, расположив их в порядке появления на свет и снабдив краткими характеристиками. Начнём!

Н.Г. Чернышевский. «Что делать?» (1948)

Роман, в своё время «глубоко перепахавший» Володю Ульянова и множество других русских юношей, Любищев прочёл в возрасте 58 лет. Но лучше поздно, чем никогда. Рецензия остро критична и написана, конечно, не для советской печати. При Сталине за такое даже и посадить могли.

От этого прославленного романа я получил совсем не то, что ожидал. Я думал, что он насыщен политическими и социальными идеями, поданными, может быть, в скучной, но достаточно убедительной форме. На самом деле роман читается очень легко и увлекательно, но центр тяжести его — проблема любви, новое решение вопроса о взаимоотношениях мужчины и женщины.Социальная утопия — четвёртый сон Веры Павловны — подана в такой наивной форме,что сейчас на неё можно указывать лишь как на пример того, до чего же наивны были прежние социалисты и до чего же у них отсутствовало представление о подлинной трудности задачи построения социализма.(с. 322)

Далее Любищев констатирует, что Чернышевский проповедует равноправие полов «в смысле полного отрицания каких бы то ни было нравственных обязательств» (324; ниже ещё сильнее: «прямо проводится откровенная теория полного распутства»). Метко подмечено, в чём именно тлетворное воздействие романа: «из справедливой, основанной на высоком чувстве морали, критики лицемеров возникает софизм об отсутствии морального императива; этот софизм безвреден для лиц, его провозгласивших, так как их уста не отражают их подлинных моральных основ, но он крайне вреден для слушающих их, так как они воспринимают это за чистую монету» (с. 323).

Любищев видит, что последствия проповеди Чернышевского катастрофичны и непоправимы:

Чернышевский и другие революционеры шли под знаменем материализма (практического, исторического, механистического, диалектического и пр.); они боролись с лицемерием своих отцов и преодолели его, но им казалось, что они вместе с лицемерием ликвидировали всю мораль отцов, а на самом деле они сохранили прочную основу морали; а вот их духовные дети переняли от них уже чистую аморальность, и сейчас мы видим колоссальное падение морали во всех областях и приходится применять героические, но крайне наивные попытки к восстановлению морали, неизвестно, на какой основе.(с. 324—325)

И. С. Тургенев. «Вешние воды» (1948)

Кратенькая заметка с впечатлениями после прочтения повести.

«Двух станов не боец...» (7 марта 1953 г.)

Письмо Любищева близкому другу, зоологу В. Н. Беклемишеву (1890—1962), с рассуждениями об этике в научной и политической борьбе.

Апология Марфы Борецкой(22 августа 1953 г.)

Наиболее слабый текст сборника. Здесь Любищев, имея довольно поверхностные сведения об эпохе покорения Новгорода Москвой, фантазирует на тему литовской альтернативы (которая мне представляется мнимой).

О значении битвы при Сиракузах в мировой истории (1954)

Здесь любознательный учёный-биолог размышляет о неудачной осаде Сиракуз афинянами в 415—413 гг. до н. э.

Казалось бы, если бы в этой битве верх одержали Афины, то они сумели бы под своей гегемонией объединить всех эллинов, создать обширное государство, в рамках которого шло бы безостановочное развитие эллинской культуры, непрерывно, без катастроф, пережитых эллинским миром в Римской империи, не сумевшей вобрать в себя подлинно эллинского духа. Эту точку зрения я всё время воспринимал без критики.(с. 404)

Но вот он решил усомниться и покритиковать. Любители античной истории не найдут здесь ничего принципиально нового, но следить за рассуждениями Любищева всё равно интересно: они вполне самостоятельны и приводят к довольно здравым выводам. Исключением является высказывание о Карфагене, который якобы «объединил в своих пределах высокую материальную и духовную культуру» и «имел более предпосылок для прогрессивного развития, чем Рим» (с. 410). Видимо, этот странный тезис порождён филосемитизмом Любищева (который вообще многократно проявляется в данном сборнике). Карфаген был населён семитами, вот он и милее Любищеву, чем Рим.

Дадонология (1954)

Это изящная пародия на творчество учёных-гуманитариев, склонных к фантастическим построениям. Пушкинская «Сказка о золотом петушке» имеет вполне определённый литературный источник, но Любищев самым уморительным образом «исследует» её текст с использованием приёмов, типичных для так называемой Исторической школы русской фольклористики. В результате всё происходящее в сказке успешно локализуется во времени и пространстве, а у царя Дадона обнаруживается исторический прототип!

В СССР именно в таком духе «исследовал» былинные сюжеты академик Рыбаков. Аналогия настолько близкая, что я непременно подумал бы, что пародия Любищева метит именно в Рыбакова; однако книга Рыбакова «Древняя Русь. Сказания, былины, летописи» была издана в 1963 г. (то есть «Дадонология» Любищева на 9 лет старше).

Интересно было бы знать, как отреагировал Рыбаков на приготовленный ему кем-то сюрприз — публикацию «Дадонологии» в научном журнале «Вопросы литературы» (1965, № 9, с. 238—240). За этим не совсем обычным фактом явно скрывается какая-то интрига.

Об идейном наследстве Н.В. Гоголя (4 августа 1955 г.)

Очерк вроде бы литературоведческой тематики, но для меня наиболее интересными оказались отсылки Любищева к современной ему действительности (в частности, сопоставление царской цензуры с советской, с. 318).

Н. С. Лесков как гражданин (1958)

Речь идёт преимущественно о травле Лескова современной ему «прогрессивной общественностью». В этой связи ярко и убедительно показан забытый ныне публицист Зайцев, один из сотрудников Писарева. А забывать таких персонажей обществу не следует: именно Зайцев воплотил в себе тип «нигилиста» во всей его несказанной красе. Известные мне литературные воплощения этого типа, в том числе и у Лескова, много беднее.

О кинофильме «Иван Грозный», часть вторая (1958)

Блестящая характеристика идеологической составляющей известного фильма, и справедливый вердикт: «фальсификация истории несомненна» (с. 420).

Идеология де Сент-Экзюпери (2 марта 1960 г.)

Вопреки заглавию очерка, здесь идёт речь преимущественно о теневых сторонах жизни в СССР.  Ограничусь самой острой цитатой:

У нас полное отсутствие гражданских свобод (слова, печати, собраний, союзов, неприкосновенности личности) рассматривается сейчас не как некое временное состояние, а как уже достигнутый идеал подлинной свободы (тут вспоминают старика Гегеля: свобода есть осознанная необходимость; если ты осознал, что тебя необходимо посадить в тюрьму, то ты садишься в тюрьму, отнюдь не теряя свободы).(с. 133)

При этом иллюзии в отношении социализма как желаемой системы организации общества Любищевым отнюдь не изжиты (с. 161).

Замечания по поводу романа Б. Пастернака «Доктор Живаго»(между 1958 и 1960 гг.)

Восторженная апология Пастернака. Особенно интересно, как оправдывает Любищев очевидную художественную слабость его романа: «Он создал произведение, вынашивавшееся им всю жизнь, произведение новое по форме,только условно названное «романом», ибо нельзя нашу смятенную и всклокоченную жизнь, нашу историческую метель втиснуть в узкие рамки раз и навсегда законченной формы: с началом и концом, с фабулой и резко очерченными характерами» (с. 385)

О Марке Твене и его размышлениях о религии (1963)

Многостраничное письмо в «Литературную газету» с развёрнутым протестом против атеистической пропаганды (которая при Хрущёве, как известно, была весьма навязчивой, а нередко и уродливой).

О сектантстве, горилке и злых языках (1963)

Письмо в редакцию «Известий», опять-таки с протестом против атеистической пропаганды. Любищев объясняет редакции, «какое должно быть отношение подлинно культурных атеистов со своими идеологическими противниками: совершенно свободная дискуссия» (с. 450)

Мысли о Нюрнбергском процессе (26 ноября 1965 г.)

Мысли здесь в такой степени крамольные, что за них посадили бы даже и в наше время. Не буду пересказывать: небезопасно.

Слава миролюбивой Швеции!(1965)

Это — неоконченное письмо в редакцию газеты «Известия»,очень резкое (Любищев чуть-чуть было не начал карьеру открытого диссидента, но вовремя одумался). Среди прочего, текст содержит мини-экскурс в историю Швеции, где автор, при крайней самоуверенности, проявляет крайнюю степень исторического невежества. Видно, что многотомную «Историю» Соловьёва он не осилил: читал выборочно.

Ещё раз о Дон-Кихоте и Санчо Панса(1966)

Это — фрагмент № 3 из переписки Любищева с Главной редакцией художественного вещания Ленинградского комитета по радиовещанию и телевидению. С фрагментами № 1 (первое письмо Любищева) и № 2 (ответ редакции) составители сборника почему-то не захотели нас познакомить.

Центральный тезис Любищева следующий:

Я возражаю против того, чтобы единственное толкование, данное в широковещательной передаче, посвященной какому-либо классическому образу или исторической личности, было основано на ошибках или сознательных искажениях образа или личности, сделанных даже самыми выдающимися представителями культуры.

Неприятное явление, вызвавшее протест Любищева, принципиально неустранимо, что вроде бы должно быть очевидно любому мыслящему человеку. Но Любищев пишет вовсе не для того, чтобы кому-то что-то доказать. В финале данного письма он раскрывает свой мотив:

... хочется подчас излить на бумаге то, что накапливается даже без всякой надежды на опубликование: я ведь не имею соответствующего диплома. Говорят, что такое излияние мыслей полезно для поддержания нервной системы в хорошем состоянии.
(с. 438)

Здесь становится понятным, почему Любищев напротяжении последних двух десятилетий своей жизни упорно писал, по самым разным поводам, предельно откровенные и заведомо «непубликабельные» заметки.

Расцвет и упадок цивилизаций (1966)

Этот огромный очерк, давший название всему сборнику, занимает в нём центральное положение (с. 182—294). Он представляет собой развёрнутый критический обзор последних пяти глав («социологических») книги английского учёного Рональда Фишера «Генетическая теория естественного отбора».

Разбираемая книга принадлежит уже сейчас к числу классических, которые, как известно, характеризуются тем, что их часто цитируют, но очень мало читают.(с. 185)

В данном случае Любищев выступает в главной своей ипостаси: как квалифицированный учёный-биолог с ярким полемическим дарованием. Поскольку речь идёт о социологии, неизбежно обращение к советскому опыту и к идеологической доктрине классического марксизма. Здесь Любищев не менее свободен в суждениях, чем при критике буржуазного социал-дарвиниста Фишера. В результате блестящий очерк Любищева остался в рукописи (первая публикация — посмертная, да ещё и очень поздняя: Любищев A. A. Расцвет и упадок цивилизаций. — Самара—Ульяновск, 1994).

О мире во всём мире (1967)

Здесь Любищев изливает желчь по поводу внешней политики СССР. Местами даже не «изливает желчь», а прямо-таки «писает кипятком». Жаль, что не дожил до 1975 года: возможно, сменил бы гнев на милость.

О тирании и измене(1968)

Рассуждения об измене Курбского, протест против взглядов «современных бездарных казённых историков». Много крайне наивного, вплоть до ссылок на художественные тексты (вместо неизвестных биологу Любищеву источников). Поверхностное знакомство с «Историей» Соловьёва не спасает: выводы обусловлены исключительно либеральной идеологией Любищева, а вовсе не историческим анализом исходного казуса.

Ф. Достоевский и Л. Толстой как гуманисты (1968)

Взгляды этих писателей Любищев рассматривает сквозь призму собственного мировоззрения — атеистического гуманизма, игнорируя тот вполне очевидный факт, что ни Толстой, ни Достоевский его мировоззренческих установок не разделяли. То есть анализ Любищева в корне антиисторичен, а следовательно, и курьёзен. Дорогого стоит откровенное признание Любищева: «Непонятна мне личность Достоевского в целом» (с. 377). Но при этом почти все конкретные наблюдения Любищева верны. Особенно интересен анализ того политического бреда, которым наполнял Достоевский свой «Дневник писателя» во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг.

Франц Верфель. «40 дней Муса Дага»(14 августа 1968 г.)

Рецензия на роман о геноциде армян в Турции, с размышлениями Любищева об истоках некоторых социальных и политических учений (очень разных,но объединяемых антигуманной сущностью):

Ужасен не чистый разум, а несовершенный разум, подкрепляемый неосознанный чувством, плохой и слепой верой, и в особенности тогда, когда чисто эмоциональные истоки плохой веры, подлинного суеверия не осознаются и потому думают, как наши марксисты, что они целиком базируются на науке, разуме. То же и социал-дарвнисты, которые также базируются на плохой науке, дарвинизме.

И вот, пожалуй, можно перечислить иррациональные, эмоциональные, метафизические основы различных социальных и политических учений: 1) фидеизм: основан на религии, т. е. на внушении какого-то сверхъестественного существа, 2) этатизм — обожествление государства (особенно Рим, Муссолини), 3) национализм — примат нации, 4) расизм — учение о высшей расе, 5) классовый расизм или «классизм» (новое слово), учение о классовой борьбе как основной движущей силе истории.(с. 80)

Дочитав книгу, я вспомнил цитируемую в предисловии характеристику Любищева, данную в 1950 г. Борисом Сергеевичем Кузиным (1903—1973), тоже биологом, и персонажем не менее ярким:

С точки зрения развития критических способностей Любищев не может сравниться ни с одним из известных мне зоологов. Но чудак он первостатейный и совершенно подкупающий своей простотой и добротой. Для меня его приезд был величайшим удовольствием и настоящим отдыхом.(с. 7)

Следить за ходом мысли Любищева по текстам его обширного архива — тоже величайшее удовольствие и настоящий отдых. А соглашаться со всеми его суждениями совсем не обязательно.