Kitabı oku: «Падение с яблони. Том 2», sayfa 7

Любаша этому не препятствовала, но со мной не вышла. Она хотела поспать перед отъездом.

– А что же ты делала всю ночь? – спросил я.

– На тебя смотрела, – смущенно пошутила она.

Я оставил с ней свое нежное чувство. Сам же вылез из палатки очумелым говорливым матерщинником, под стать своему другу Дешевенко.

И где-то через пару часов, прикончив последние запасы, мы шумно собрались и шумно уехали.

Настроение у всех было нормальное. Только, казалось, все друг от друга немного устали. Особенно Дешевый, который был пьян, угрюм и молчалив. Маринка, выспавшись, накрасившись, явно скучала. Харьковский раздражался по пустякам и безбожно ругался. Галчонок таращилась по сторонам мечтательными глазами и наверняка рисовала что-то красивое в своем поэтическом воображении. Может быть, даже любовь. Кнопка не сводила глаз с Сопилы. А тот совершенно не видел ее.

Что касается нас с Любашей, мы все так же парили над этой компанией, нежно обнявшись. Она выглядела усталой, но такой миленькой, тепленькой и сладенькой, что бесконечно хотелось ее целовать.

126. Где-то оно и в самом деле есть

17 июня. Воскресенье.

Каждый день хожу на завод, вечерами в автошколу. И через день остаюсь ночевать у Харьковского. Но не для того, чтобы любоваться его физиономией. А для того, чтобы на сон грядущий прогуляться с Любашей. Эта игра в любовь затянулась и завлекла меня. Я не знал еще более приятной игры.

Любаша теперь живет на новой квартире по 21-му переулку. Вдвоем с Галчонком. В девять прихожу к ним, Галчонок, с которой мы стали лучшими друзьями, деликатно исчезает на пару часов. А мы с Любашей продолжаем мучить зверя.

Вчера после работы с Сопилой напились как поросята. Харьковский, подлец, отказался. Говорит, нашел себе неподалеку молоденькую вдовушку. И теперь каждый вечер ныряет к ней. Все это, конечно, похоже на басню Дешевого. Тот мне как-то уже хвастался вдовушкой. Но Харьковскому, как ни странно, в этом отношении я доверяю больше. Ведь где-то и в самом деле есть такие вдовушки, коль о них так часто говорят. Где-то оно и в самом деле существует.

127. Оно совсем рядом

20 июня. Среда.

Вчера случайно столкнулись с Сопилой у проходной. Остановились. Задумались. Сопилкин сказал, что это дурная примета и на завод идти не следует. Я возразил:

– Это хорошая примета! Если она означает, что нельзя идти на завод.

Мы потрясли свои карманы и обнаружили в них целый трояк!

День убили в кинотеатрах, под вечер расстались. Сопила с кислым видом отправился домой, а я в автошколу. Чтобы хоть чуточку искупить отвратительное чувство вины, которое накатывает в конце такого дня.

И вдруг у самого входа в автошколу вижу две улыбающиеся физиономии. Обе под мухой.

– Леха, – говорит Харьковский, – кричи ура!.. Есть повод.

Оказалось, что старики Харьковского уехали на целый месяц. И, помимо строгого родительского наказа, оставили ему целый четвертак!

Мы тут же купили бутылку водки и отправились к Харьковскому благословлять его стариков. И так нам хотелось пожелать им здоровья и всяческих благ, что до дома не дотянули, по пути осушили за них по стакану вина.

Дома Харьковский от водки отказался. Заявил, что хочет приберечь себя для вдовушки. Мы с Дешевым набросились на родимую, аки псы алчущие. Даже о закуске позабыв.

Нашу попойку Харьковский сопровождал сочными рассказами о своей ненаглядной. И нагло утверждал, что сиськи у нее не меньше, чем у Любаши! Пару раз я видел эту вдовушку. Она снимает квартиру через три дома от Харьковского. И, скорее всего, именно это удобство делает его таким пылким. Ибо вдовушка внешне (тоже, кстати, Галя) мало чем напоминает его несравненную мечту – Джульетту. И сам он давно помалкивает о своем стремлении к высокой и чистой любви.

В конце концов водка закончилась. Мы с Дешевым заставили Харьковского прерваться с баснями и притащить соловьям самогонки.

Потом стемнело, и Харьковский отправился на блуд. Я решил проводить Дешевого.

По дороге в меня закралось желание видеть Любашу. Я прислонил Дешевого к дереву и тут же бросился к ней. И с каждым шагом, впечатанным мною в асфальт, во мне росла уверенность, что эта ночь будет наша! В груди закипала сладкая боль, слеза просилась из глаза, и горы нежных слов уже вертелись на языке. И один только бог знает, на какие вершины мы с ней могли бы улететь в эту ночь. Если бы не трижды проклятая всеми женами и матерями эта кристально чистая и вечно влекущая водочка!

В общем, не успел я с любимой и словом обмолвиться, как уже почувствовал змею в желудке. Чуткая Любаша вмиг заметила перемену в лице. И с состраданием предложила мне пойти проспаться. Я икнул в знак согласия, кивнул в знак прощания и побежал разыскивать подходящий кустарник.

После освобождения желудка немного полегчало. И я решился на последнее средство – промывание. Способ испытанный, отработанный в Залевской балке. Для этого мне следовало заглотить три литра воды, сжать зубы, попрыгать несколько минут, а потом сунуть пальцы в рот, чтобы оттуда ударил гейзер.

На 20-м я отыскал колонку с водой. И во имя чистоты и невинности моей Любаши проделал эту процедуру аж три раза. Затем вернулся к ней настоящим огурчиком.

Она была восхищена.

– Тебе уже лучше?

– Конечно! Какие пустяки. Просто самогон у Харьковского был чуток перетравлен. Дедушка, сволочь, перестарался. Он его на мышах настаивает.

– Правда?! Ты что!

– Или на пауках. Когда что попадется. Для крепости.

– Ой, ф-фу!.. Перестань, мне уже дурно.

Но зря я так пошутил. И зря Любаша напомнила, что от этого может быть дурно. Меня тут же свело. Хотя было совершенно непонятно, что еще могло зашевелиться в моем пустом и чистом желудке.

И я вынужден был еще раз проститься с Любашей и еще раз проделать с собой изуверскую процедуру.

Потом опять вернулся к ней. И опять оставил.

И так четыре раза. Пока наконец с последней горькой отрыжкой меня не покинули последние силы.

В глубокой ночи, когда на Собачеевке уже не лают и собаки, одинокий, у журчащей колонки, стоящий на коленях и, как тряпка, перевешенный через ржавый гусак, я подумал: «Когда-нибудь обязательно надо написать такую картину. И хорошо, что никто меня не видит. Никто не украдет сюжет с названием “В поисках любви!”»

И больше уже думать ни о чем не хотелось. Было только слабое желание добраться до постели.

* * *

В пять утра меня разбудил стук в окно. Это Харьковский воротился от вдовы сладкогрудой. Он просил меня открыть калитку.

– Прикинь, сил нет через забор перелезть, – сказал он, заволакивая свои ноги в комнату и одетым заваливаясь в постель.

Вид у него и в самом деле был потрепанный, как у щенка, которым мальчишки поиграли в футбол. Но в отличие от меня он выглядел героем. И, подобно настоящему герою, завершившему победный бой, тут же издал громовой храп.

А я, забитый и несчастный, вечно гонимый судьбой и терзаемый внутренним страданием, уже не мог сомкнуть глаз. И долго-долго сверлил себя мыслью: «Насколько же умней меня этот Харьковский, который прочел всего одну книжку!»

И до тех пор, пока солнышко не влезло в окошко и не закричало, что пора вставать, я все ворочался и страдал.

Нет страшнее утра, когда не спится и лежать невыносимо, и встать нет сил, и подниматься надо. Состояние было хоть уже и не блевучее, но значительно хуже, чем ночью. Тошнота сменилась бесконечной тихой болью и невыносимым упадком духа.

Подлец Харьковский вскочил как заведенный. Как будто ночь безмятежно проспал. Свеженький и полный задора, готовый для трудовых подвигов. И стал собираться на завод. А я, чтобы хоть как-то поддержать себе настроение, принялся обвинять его в том, что вчера он угощал нас отравленным самогоном.

Он пошел на завод, а я серьезно подумал о будущем, о поступлении в Ростовское художественное училище. Но, как заявила Рыжая, пока не отработаю два года на заводе и потом еще столько же не отслужу в армии, никаких Ростовов мне не видать! Оставалась одна надежда – наш уважаемый директор Иван Иваныч Иваницкий. Это в его силах освободить меня от завода и направить в училище.

И сегодня на больную голову я поймал его и обрисовал ситуацию.

Он ответил сразу и определенно. Непонятно было только, для чего, слушая меня, он хмурил брови, жевал губы и мял свой блестящий от выбритости подбородок.

– Об этом не может быть и речи, Соболевский! Я при всем своем желании ничем не могу помочь. Я понимаю, у тебя способности, которые надо развивать, тебе, конечно, надо учиться. Но пойми и ты! Государство затратило на тебя огромные средства. И существует поэтому положение: два года ты должен отработать. Тебе даже от армии дают отсрочку! Настолько это важно.

Я поблагодарил его за участие и отчалил. И решил про себя развивать свои способности самостоятельно.

* * *

Размышляя таким образом, я не заметил, как очутился на 21-м переулке.

Любаша была дома. Но готовилась к отъезду.

Я предложил ей прогуляться.

– Куда? – спросила она.

– Разве это имеет значение! – сказал я влюбленно.

– Да нет…

– Пойдем куда-нибудь за город, на природу. Хочу природу и тебя!

Она счастливо улыбнулась и пошла переодеваться.

А я поймал себя на мысли, что ничуточки ей не соврал. Мне и в самом деле хотелось побыть с ней наедине. Ни веселье, ни друзья, ни одиночество – ничто так не лечит израненную душу, как любовь!.. Такое вот неожиданное открытие я сделал, пока дожидался Любашу.

Любаша вышла в белом платье. Оно, конечно, было очень красивое и очень ей шло. Но слишком нарядное. Никак не для прогулки, на которую меня подталкивали черти.

Я знал десятки мест за городом, где можно было укрыться, как в лесу. И меня тянуло именно туда. Откуда Любаша могла вернуться полноценной женщиной. Хотя особо я и не раскатывал губы. Но эта мысль была неистребима, и на всякое свое действие я смотрел сквозь призму этой мысли.

– У тебя такое платье!.. Как у невесты перед брачной ночью, – пошутил я для поднятия своего духа.

Любаша юмора не поняла. Польщенно улыбнулась.

Прогулка оказалась даже приятнее, чем я ожидал. По пути выпили газированной воды, и последнее действие алкогольной отравы в моем организме закончилось. Как будто бес отпустил свою удавку. В голове просветлело, и мир вокруг окрасился в естественные краски. А та энергия, которую Любаша всегда излучает, помогла мне быстро набрать силу.

Настроение мгновенно поднялось. Я сделался разговорчивым, шутливым, стал нести всякую чепуху. Девчонки всегда любят, когда им несут чепуху. В общении с ними очень важно что-нибудь чепуховенькое. Так что серьезная братва имеет у них мало шансов.

Незаметно мы очутились за городом. Поболтались по садам и в конце концов забрались в густющую посадку, где трава была толщиной в сорок персидских ковров. И птички там тоже были, и цветочные ароматы, и покой…

Я услужливо раскинул свой пиджачок. И тут же не удержался с предложением:

– Не лучше ли сразу снять это платье?

Любаша осталась глуха.

* * *

Через два часа она принялась твердить, что ей уже пора. Два часа мне потребовалось, чтобы узнать, что под белым ее платьем имеются еще такие же белые трусики!..

И чтобы не выйти из равновесия, я подумал, может, она затем и едет домой, чтобы отчитаться маме в своей целости. Или просто ей для этого дела необходимо родительское благословение.

Я проводил ее до дому. Потом помог дотащить до вокзала тяжелую сумку. Посадил ее в поезд. И там ее расцеловал, прямо на завистливых глазах молодой проводницы.

Очень не хотелось выпускать ее из рук.

Домой вернулся с легкой тоской. Но физически здоровый. Будто вовсе не пил. Будто только с работы.

128. Успех упирается в мастерство

24 июня. Воскресенье.

Простившись с Любашей, я плотно уселся за изучение истории искусств. Но теория лишь часть моей напряженной работы. Основное – краски и холсты. Корплю над своей техникой. Мазюкаю всевозможные портреты и пейзажи. Голых баб не трогаю. Это, я понял, несерьезно.

Все больше и больше склоняюсь к тому, что прежде всего надо уметь! Всегда найдешь, что изобразить. Но никогда этого не сделаешь, если элементарно не можешь! Мастерство – это качание мускулов. Собственные мышцы не обманешь. Не заставишь их расти ни уговорами, ни обещаниями. Только работать, работать, работать!

Недавно прорезалась еще одна мыслишка относительно своего будущего. Может, удастся сорваться в Ростов и там утрясти вопрос без документов. Документы эти пока в бурсе, но скоро будут переданы в заводской отдел кадров. Не знаю, что получится. Надежды мало. Говорят, будут разыскивать, как беглого крепостного. Да и там, в Ростове, без бумаг вряд ли будут со мной разговаривать.

А мне, как назло, загорелось вырваться именно сейчас. Кажется, если застряну на заводе, так никогда и не выберусь.

Я чувствую, что могу своротить горы, если только работа будет доставлять мне удовольствие. Наверно, жизнь на том и держится – на стремлении к удовольствию.

Правда, еще плохо представляю, каким у художника может быть это самое удовольствие. Зато прекрасно знаю, какое оно у токаря. И не хочу его!

129. А мастерство – это терпение

5 июля. Четверг.

Черт знает сколько времени прошло! И на сколько еще у меня хватит энтузиазма. Очень плохо, что остаешься один, когда дело касается самого важного – твоего будущего. Поговорить на эту тему можно и с Харьковским. Но идти приходится в одиночку.

У меня нет ни одного знакомого художника. Я никогда не видел, как работает мастер. Ни разу не был в художественной мастерской. Если не считать нашей заводской шараги, где пьяницы пишут производственные плакаты да малюют портреты Ленина. И никогда еще ни с одним человеком серьезно не говорил ни об искусстве, ни о живописи.

Но самое скверное – я сам еще не знаю, чего стою!

Все это мало вдохновляет. Все это удручает и портит настроение.

И все эти дни как-то совсем глупо слились в один, бестолково прожитый. Не могу даже вспомнить, что было позавчера. Похоже, жизнь моя совсем уже превратилась в одно сплошное ожидание, в одну длинную и ровную линию, которая, если на нее посмотреть в торец, превратится в паршивую точку.

А не ожидание ли это ее? Не тоска ли это по женскому телу?

Слишком часто я вспоминаю Любашу вместе с ее грудью. Так, наверное, только ребенок скучает по своей мамке. Но я и на труды свои смотрю сквозь воспоминание о ней. Как будто ради нее хочу достичь чего-то!

Не знаю. Я не придумываю чувства. Они сами рождаются во мне. Растут и умирают. Или формируются.

130. Прощай, бурса!

13 июля. Пятница.

Наконец настал тот день, когда на бурсе можно ставить крест!

Не знаю. Почти три года ждал этой минуты, а теперь вот как-то все равно. Кроме того, что получил диплом токаря-универсала, никаких изменений не произошло. Даже Любаша не приехала.

Вчера сдавали госэкзамен. Нервные нервничали, спокойные делали вид, что спокойны. Мы с Дешевым и Харьковским сдали первыми. И, чтобы наполнить это событие праздничным содержанием, пошли и тяпнули по стаканчику. Потом вернулись в бурсу, чтобы поднять тонус товарищам.

И вот мы клином движемся по коридору. Я в центре с бутылкой, завернутой в газету, по бокам не очень надежная охрана – Харьковский и Дешевый. А навстречу неприятель, значащийся в моих списках за первым и единственным номером. Лариса Васильевна была со своей дочуркой, которую шумно за что-то отчитывала.

Воспользовавшись этим, я решил избежать столкновения и сделал левый крен в актовый зал. Но был захвачен прямо в двери, чуть ли не за шиворот.

И чисто из желания избавить ребенка от неприятных сцен я с готовностью пообещал встретиться с ее мамой в этот же день в парке и вернуть несчастного Данте.

Еще час мы валяли дурака, дожидаясь Сопилу. Потом вчетвером забрались в пустой кабинет математики и торжественно раздавили из горлышка приготовленную для этого случая виновницу.

Потом Харьковский куда-то исчез. А мы завели серьезный разговор о своей ужасающей судьбе. То есть о двух предстоящих годах отбывания повинности. И обсудили случаи, когда кому-то удавалось забрать свои документы с завода. Случаев таких было мало. И особой надежды они не вселяли.

Очень скоро мы поняли, что тема эта слишком тяжела для праздничного настроения. И мигом переключились на девочек.

Тут и явился Харьковский с довольной и загадочной физиономией.

И начал:

– Леха, тут одна девочка хочет провести с тобой ночь. Такая девочка!.. Даже согласна поехать в Залевскую балку!

– Это случайно не та девочка, которая в этой бурсе преподает английский? – поинтересовался я на всякий случай.

– Не-е, ты шо! Стал бы я тебя подкалывать!

Вмешался нетерпеливый Сопила:

– Может, у нее подруга есть?

И еще более невоздержанный Дешевый:

– Две! Пускай подгонит нам еще двух телок! Иначе Леху не получит! Так и скажи ей. Скажи, шо это я так сказал!

– Вы оба пролетаете, – сказал Харьковский. – Нет у нее ни подруг, ни друзей – одна только дочка…

– A-а!.. Все ясно, – догадался Сопила. – Я и впрямь подумал, девочка!..

Дешевый был разочарован глубже:

– Ты, Хорек, так больше не шути! А то у меня вообще на девок охота отпадет.

И Харьковский замял свою неуклюжую шутку.

* * *

Однако через час, когда мы уже вдвоем шли к нему домой, он заговорил серьезно:

– Ты знаешь, шо мне Крысятина сказала? Она сказала, шо переспит с нами обоими.

– Сла-авик! Это уже было. Уже неинтересно.

– Да не-е, не то! Слушай сюда. Она говорит, шо научит нас всему, шо тока можно делать с женщиной!..

– И это было. Остынь, дорогой, остынь.

– Не, это совсем другое. Сейчас она уже точно!.. Сама поклялась. Я три раза переспросил.

– Тогда поезжай сам. Я для этого дела отдам тебе Данте. Отнесешь ей, а там уже разбирайтесь сами.

– Не, она без тебя не поедет. Это точно.

– Почему же? Она не со мной договаривалась.

– Не, не. Я знаю.

Минуты три шли молча. И я хорошо видел те картины, которые Харьковский рисовал в своем прозрачном воображении.

– Выкинь ты это все из головы! – посоветовал я. – Мы с тобой, помнится, начинали новую жизнь, в которой была одна-единственная любовь…

Харьковский поморщился, как будто я разворошил кучу навоза. И даже чуть отстранился от меня. Но вскоре физиономия его обмаслилась.

И он завелся:

– Леха, ты никак не поймешь. С бурсой покончено. Теперь надо только поставить точку! Красивую большую точку!..

– Тебя понесло, Славик, с точками… Какие точки? Где ты видел красивые точки? Точка, она и есть точка – маленькое грязное пятнышко. Хочешь его сделать большим?

– Ой, да ну тебя! Ты как упрешься, так тебя ломом не убедишь! Ты вот прикинь. Женщина!.. Взрослая женщина, с большим жизненным опытом, с такими способностями!.. Женщина, преподаватель того заведения, в котором ты столько лет мучился!.. И эта женщина говорит: «Я напоследок научу вас всему, шо тока должен знать мужчина!..»

– Славик! Тебя опять потащило. Ты что, не знаешь Крысятину? Она может научить только бегать от таких, как она!

Но Харьковский не слушал. И я не стал напрягаться.

Еще несколько минут мы шли молча.

Потом хитрый Харьковский сменил тактику. Принялся выкладывать мне сочные плоды своего воображения.

Сначала я совсем его не слушал. Потом прислушался, и во мне проснулся некто! И я заслушался…

131. Последний урок дает англичанка

15 июля. Воскресенье.

В назначенное время я прибыл в парк с дорогим моему сердцу Данте.

Англичанка уже сидела с Харьковским на лавочке и улыбалась.

– Ну что, Соболевский, принес? – сказала она вместо ответа на мое приветствие.

Я отдал ей Данте со словами:

– Будь его воля, он бы к вам не вернулся от меня.

– Вот видишь, какой ты, Соболевский! Больше никогда тебе не дам!.. Книжку, разумеется. Лучше я дам тебе себя почитать.

– Не стоит беспокоиться, Лариса Васильевна. Мы уж как-нибудь читальным залом обойдемся.

– Соболевский!.. Никогда не смей так говорить женщине! Сколько вас можно учить обращению с женщинами?

Тут вмешался Харьковский, который опасался разлада.

– Лариса Васильевна, так вы ж нас совсем не учили! Нас все время немки недоделанные учили. А вы ж тока собирались нас поучить в Залевской балке.

– Никуда я с вами не поеду, Харьковский!

Бедняга отвесил челюсть и выкатил глаза. Но я пришел ему на помощь:

– Ничего страшного, поедет кто-нибудь другой. Пошли, Славик!

Я повернулся и, не попрощавшись, пошел. Но тут же пулеметная очередь прошила мне спину:

– Соболевский, ты окончательно стал хамом! Не знаю, с кем ты привык так разговаривать, но со мной не смей! Ты хотя бы из приличия дослушал бы женщину до конца! Я же не сказала, что вообще никогда не поеду! Просто сейчас, в эту минуту, я не могу поехать. И не могу там остаться на всю ночь. У меня ведь все-таки ребенок!

Так мы и сговорились.

Она сказала, что возьмет с собой бутылку водки и в половине третьего будет ждать нас на автостанции. Нам за оставшийся час следовало раздобыть рюкзак, палатку, одеяла и жратву.

С деньгами на этот раз было туговато. Помимо платы за прокат туристских принадлежностей, нам хватило всего лишь еще на одну бутылку вина. С закуской поэтому решили вообще не связываться.

* * *

В назначенное место мы явились минута в минуту в полной боевой выкладке. Она, как всегда, опаздывала. Мы имели счастье увидеть ее ровно через двадцать минут после того, как проводили глазами свой автобус.

– Лариса Васильевна, – сказал я, – вас не смущает, что вы пришли несколько позже, чем следовало бы?

– Я еще раз вам повторяю: я не свободная девочка!

– Придется ехать на последнем рейсе, с ночевкой, – сказал Харьковский.

– Я не могу. Девочек своих будете возить с ночевками!

– А шо ж вы тогда предлагаете?

– Я ничего не предлагаю. Вы мужчины – вы и думайте!

– Выход один, – сказал я, – придется разбивать палатку здесь, на остановке…

– Идея! – воскликнул Харьковский. – Садимся в тачку и катим до ближайшей посадки. Ставим там палатку и будем думать, шо это Залевская балка!

Идея пришлась по душе, и мы быстро поймали такси.

Лучшее, что попалось нам по пути, – это широченная посадка возле асфальтового завода в двух километрах от города.

Мы попросили таксиста тормознуть. Таксист, который всю дорогу рассматривал в зеркало англичанку, остановился и ухмыльнулся. Затем вышел помочь Харьковскому вытащить вещи из багажника. А я, следуя за ним, деликатно намекнул англичанке, чтобы она расплатилась.

И она неожиданно взорвалась:

– Подлецы! Негодяи! Привезли женщину в лес и еще заставляют ее платить! Господи, с кем я связалась! Подонки! Настоящие подонки! Завезли в какую-то грязь, а сами еще и без денег оказались!..

Поливая нас таким образом, она все же вынула из сумочки кошелек и принялась в нем копаться. Через минуту выкопала рубль и, не прекращая ругани, протянула его таксисту. Тот ухмыльнулся шире прежнего, так что один его ус вытянулся до самого уха, и сказал, что ему ничего не надо. И англичанка впопыхах вместо благодарности обозвала его сволочью. Таксист не обиделся, но улыбаться перестал. Прыгнул в машину, с визгом развернулся и дал по газам.

А мы двинулись походным порядком. Англичанка плелась за нами и продолжала ворчать, как старая бабка. И я в конце концов пристыдил ее:

– Лариса Васильевна, вы, оказывается, жадная женщина. Это очень опасная болезнь. У нас в Дарагановке у одной старухи от жадности лопнул желчный пузырь.

Ее это задело.

– При чем здесь жадность, Соболевский? При чем жадность, если вы поступаете не как мужчины! Ты абсолютно меня не понимаешь! Вы что, сразу не могли сказать, что у вас нет денег? А то – выходи, плати!.. Как будто я вещь какая! Ты что, меня за вещь принимаешь? Да, Соболевский?..

И она еще долго продолжала бубнить в том же духе. А я шел и думал о том, как после этого она собирается переключаться на любовь. И не мог себе такого вообразить.

Харьковский, идущий впереди, остановился и бросил рюкзак на землю.

– Хорош, пришли!

Местечко, честно говоря, было не очень. Слегка пыльное, с вызревшими колючками и жидкими деревьями вокруг. С одной стороны безобразный черный завод кое-как заслонялся кустарником, с другой открывалось чистое поле с сорняками. Было время, мы в этом поле протяпывали подсолнухи и кукурузу. Когда подрабатывали в колхозе. Теперь уж, видно, таких дураков нет. И поле без них гибнет.

Харьковскому эта посадка была тоже памятна. Где-то здесь он делал привал с Галей Петуховой. Когда совершал паломничество в Дарагановку. И я не исключаю даже, что на том месте, где бросил рюкзак.

Англичанке пейзаж ничего не навевал. И поэтому она возмутилась:

– Вы что, думаете, я в этой грязи буду ложиться? Ф-фу, сколько пыли! Вы бы еще на свиноферму меня завели!..

Мы пытались ее успокоить.

– Лариса Васильевна!.. Сейчас поставим палатку.

– Протрем листья, сдуем пыль.

– Накроем стол!

– Так шо все будет как в лучших домах Парижа!

И, пока она успокаивалась, мы установили палатку, застелили ее одеялом, поставили посередине бутылку. Потом пригласили королеву.

Обещанную водку она, конечно же, забыла в холодильнике. Но, слава богу, и от вина отказалась. Только прочла название (очень поэтичное, кстати, «Аромат степи») и сразу стала ссылаться на кучу болезней. Хотя мы ей вовсе ничего не предлагали.

За отсутствием стакана пришлось алкать из горла. А за отсутствием закуски – довольствоваться сигаретой. Англичанка наблюдала за нами с ужасом и возмущением, словно вдруг обнаружила себя в обществе людоедов.

Нам стало весело.

Теперь даже не припомню… Но все пошло как-то само собой.

Ей сделалось жарко, и она бессовестным образом сняла с себя платье. Харьковский хоть и не переставал смеяться, но все-таки смутился. И в этом была его первая ошибка.

Потом она заявила, что не хочет пачкать свой белоснежный бюстгальтер, и сняла его. Сиськи беспомощно и жалко, как две попрошайки, шлепнулись на живот и испуганно посмотрели на нас. Их не хотелось трогать.

И я полез к ней в трусы.

– Ты что там потерял, Соболевский? – пошутила англичанка.

И, взглянув на Харьковского, добавила:

– Я тебя не смущаю, Харьковский?

– Это я его смущаю, – сказал я.

И дал знак товарищу, чтобы он делал то же самое.

Но Харьковский почему-то вдруг поднялся и сообщил, что намерен прогуляться. Я попытался удержать его. Но было бесполезно.

Оставшись одни, мы совсем перестали разговаривать. Она без единого слова сняла трусы, легла на спину и безобразно раскинула ноги.

Это был момент, когда мне захотелось выйти вслед за Харьковским.

Но я покорно обнажился и взгромоздился на нее…

Честно говоря, до этого мне даже в самых диких фантазиях женщина не являлась так некрасиво. С таким выражением лица, с каким только садятся штопать носки… Видно, я слишком быстро протрезвел и стал обращать внимание на всякие мелочи.

Жара, духота, совершенно мокрое от пота тело, чавканье животов. Потом все эти любовные выкрики, стоны и стенания, жалобы на то, что она уже не может, что я натер ей лобок. И прочее, что лучше не вспоминать, чтобы не осквернять представление о женщине вообще.

Добросовестно пробыв полчаса в роли самца, я стал подумывать о Харьковском. И начал потихоньку отделяться от объекта.

Она тут же встревожилась.

– Ты что, уже?!

– Да, уже.

– Врешь, ты же не кончил!

И я, сползая с нее, сказал:

– Да я как-то в душе кончил.

И слова мои безобидные подействовали на нее страшно. Она напряглась, как человек, которого толкают с обрыва, вцепилась в меня судорожно и потребовала продолжения.

– Я могу больше, чем тебе кажется, Соболевский! Но ты не должен ни о чем думать! О чем ты все время думаешь? О чем?

– О вас.

– Перестань! Не надо обо мне думать. Ты должен только чувствовать меня. Нечего обо мне думать, я тут вся! Ты только чувствуй меня, чувствуй! Понял?..

Но во мне уже началась необратимая реакция отторжения. Я резко высвободился и сказал:

– Все! Теперь очередь Харьковского.

– Нет! Нет, я не хочу его!

– Тогда не надо было вешать лапшу!

– Я тебя люблю, Соболевский, тебя! – закричала она в отчаянии. Закричала совершенно не к месту.

– Мне кажется, вы с Харьковским больше подходите друг другу, – закончил я холодно и рассудительно.

Конечно, может, и не следовало мне произносить последнюю фразу. Но кто из нас разберет все тонкости в этом скотстве!

Она вскипела, как после пощечины. И вновь принялась сквернословить.

Потом неожиданно сказала:

– Я хочу задать Харьковскому два вопроса.

– Хоть четыре! – ответил я.

– А ты оставайся здесь.

С этими словами она накинула платье и, наклонившись, стала вылезать из палатки. А мои глаза уперлись в ее открывшийся зад, откуда хищно улыбнулся и показал мне язык какой-то бородатый Карабас.

Мне стало смешно и настроение поднялось. Я даже вспомнил Чосера:

 
Тут Алисон окно как распахнет
И высунулась задом наперед.
И, ничего простак не разбирая,
Припал к ней страстно, задницу лобзая.
Но тотчас прянул он назад,
Почувствовав, что рот сей волосат.
Не взвидел света от такой беды:
У женщины ведь нету бороды!..
Я застегнулся и выскочил следом.
 

Харьковский сидел на пеньке и уныло вертел в руках пустую бутылку. Она стояла рядом, одергивая платье.

Я сказал, что отлучаюсь по надобности. И оставил их. Харьковский пытался еще мне что-то возразить, но я не стал его слушать. И даже не видел, какими глазами на меня смотрела она.

Минут десять я болтался в посадке. Потом увидел Харьковского с кислой рожей.

– В чем дело? – спросил я.

Но он не был настроен на объяснения. И сказал, чтобы я шел до своей дуры.

Вернувшись к палатке, я увидел только спину уходящей англичанки. Догнал ее и задал тот же вопрос.

Она остановилась, и я увидел лицо в слезах. Тогда я повторил вопрос. Но она только плакала. Плакала как ребенок, прямо рыдала. Из всего, что она пыталась сказать, я понял лишь то, что она не собирается здесь оставаться.

Я спросил, не сделал ли чего дурного Харьковский. Но она пустилась взахлеб, и уже было невозможно разобрать ни единого слова.

Не ожидая такого поворота, я смотрел на нее совершенно беспомощно. Не знал, что сказать. И почему-то очень хотелось, чтобы она и в самом деле побыстрее ушла.

Она не смотрела на меня, но мысли мои, наверно, читала. Тут же повернулась и пошла. Жалкий и неприятный был у нее вид. Сгорбившись и обнимая свою сумочку, она качалась из стороны в сторону, делала маленькие шажки, чтобы не упасть, вся сотрясалась и громко, громко рыдала.

Я вернулся к Харьковскому.

– Так что у вас произошло? Ты что, дал ей по башке?

– Это у тебя надо спросить, шо ты ей сделал! Ты тока ушел, смотрю – она уже в соплях. Шо-то пролопотала про тебя, шо ты подлец. Потом на меня бочку покатила. И разрыдалась. Ну, я постоял, как идиот, и думаю: шо я ей мамка, что ли? Думаю, разбирайтесь сами! Так шо ты ей сделал?

Я пожал плечами.

В общем-то, Кошелка занимала нас недолго. Вскоре поднялся более существенный вопрос: что делать дальше?

Немного пошевелив мозгами, решили отправиться в Дарагановку с палаткой. А там уже разработать стратегию относительно Залевской балки.