Kitabı oku: «Караван»

«Ты не перевернул игру. Это игра тебя перевернула».

ST

«Разум – есть способность живого существа совершать нецелесообразные и неестественные поступки».

Борис и Аркадий Стругацкие

«Знай, я хотел убежать, но мне некуда деться

Ноты и тексты ты утром получишь по почте

Я пришёл с войны, распахнул шинель, а под ней билось сердце

И это сердце никто никогда не растопчет».

Александр Васильев

Здесь фигурируют реальные имена, названия и события. Однако все нижеизложенное – художественный вымысел, ничего не пропагандирующий, ни к чему не призывающий и не преследующий цели оскорбить или унизить чьё-либо достоинство по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе.

Любые попытки обвинения в дискриминации – заведомая ложь, вырванная из контекста. Автор одинаково уважительно относится ко всем и к каждому, вне зависимости от мировоззрения кого-либо.

Любые совпадения случайны. Все мысли, взгляды и идеи, изложенные ниже, стоит воспринимать исключительно как субъективные позиции персонажей художественного произведения, на которых они не настаивают.

Присутствует нецензурная лексика. Запрещено для детей.

Апрель 2020 – Ноябрь 2021

«Полигон»

– Пулково-613, выполняйте разворот влево, курс 320. – по ушам собравшихся резанул помехами звонкий женский голосок, обволакивая густое ничто̀, нарастающее в кабине пассажирского ТУ-204.

– Погода за 00:35. Ветер 230 градусов, 16 метров в секунду, максимум 18 метров в секунду, видимость пять километров, разбросанная облачность четыреста восемьдесят, поправка шестьсот тридцать метров. – безымянная особа, которая останется в умах под кодовым наименованием «Москва-Подход», окончила свой короткий доклад в строгом соответствии с буквой протокольных предписаний.

– Спроси за того парня, что только что шёл. – сиюминутно реагировал командир воздушного судна, скользя цепким взглядом между мерцающим дисплеем бортового компьютера и с трудом различимой в ночи молочной дымкой. За ней, как за серой дверцей холодильника, кто-то, такой же безымянный, как и барышня-диспетчер, под присмотром поименованных созвездий, упрятал снежный оранжевый лоск столичных высоток, проспектов и развязок. Благо этому «кому-то» санкций да инструкций требовать и смиренно выжидать было не по статусу.

– Пулково-613, информацию принял. Выполняю разворот влево, курс 320. – улучив момент, отвечал второй пилот, повинуясь указаниям командирского баса, пронёсшегося слева, – Не могли бы вы дать информацию о предыдущем борте, который был за нами в очереди на посадку?

– Пулково-613, к вашему сведению, предыдущий борт ушел на запасной из-за сдвига ветра. – оперативно протараторила диспетчер, в труху размолов надежды маленький оркестрик, салютовавший командиру воздушного судна Сергею Рудневу, второму пилоту Глебу Якимову и бортинженеру Александру Терехову.

– Принял информацию об уходе предыдущего борта, Пулково-613. – скрипя зубами от досады, с усилием выдавил Якимов, украдкой цепляясь глазами за простоватое, чуток мятое, но, как сперва могло показаться, сохранявшее присутствие духа командирское лицо. Однако тот даже не пытался навязать иллюзию удовлетворенности, а лишь осатанело вцепился в штурвал с такой непосильной злостью от услышанного, что едва не направил машину коршуном к земле, только бы развидеть и навигационную панель, и этот самый штурвал, и эту бесконечную тьму за лобовым стеклом, чтобы освободиться наконец от оков смердящего чувства тревоги и бессилия.

Лишь бортинженер Терехов, на первый взгляд, из всех из этой троицы, к слову – впервые собравшейся в озвученном составе – был близок к определению «Стрессоустойчивость» после пяти часов изначально планируемого двухчасового полёта. Тем не менее, Терехов, в сердцах матеря поочередно командира, погоду и диспетчеров московской воздушной зоны, не в силах унять липкий мандраж всего тела, не сводил глаз с топливного индикатора. Стремительно уменьшающиеся яркие цифры совсем скоро перепрыгнут критическую отметку в три тысячи килограммов, и надо будет принимать решение – второй раз пытаться сесть в Москве или уходить в Нижний Новгород.

Пусть нервные струнки и сдавили глотки находившихся в кабине, экипаж продолжал точно выполнять ворох сложных технологических задач. Никто не стремился прервать молчание, подогреваемое глухим рёвом двигательной установки, и сей факт настораживал, кажется, только бортинженера Терехова.

Не успели члены экипажа занять искомые места, как командир принялся разносить подопечных на чем свет стоит, выуживая претензии из таких мест, куда даже мама не заглядывает. Угнетение подневольных приобрело угрожающий размах, но второй пилот и бортинженер, не в силах покуситься на авторитет бывшего военного лётчика Руднева, мужественно, а главное, молча, сносили все обиды, до хруста сжимая кулаки.

Неудовольствие командира не имело четких критериев для разграничения. Сначала Руднев в назидание отчитал компаньонов за недостаточный, по его мнению, уровень владения английским, вследствие чего парочка в устной форме получила самые что ни на есть подробные инструкции по использованию их сертификатов «ИКАО» четвертого уровня в качестве предметов личной гигиены на завершающем этапе обмена веществ в организме.

Командир сперва был готов этим и ограничиться, однако, его собственная забывчивость, продиктованная банальным переутомлением, преподнесла неприятный сюрприз. Ещё на земле, не сумев сразу найти кнопку включения самолетного переговорного устройства, а затем и вовсе проморгав момент срабатывания предательской кнопки, Руднев в свойственной для офицера вооруженных сил отечественного образца манере обратился за помощью к Терехову и Якимову для скорейшего преодоления возникшего замешательства.

Стоит ли говорить о случившейся оказии? Когда вместо «Добрый вечер, уважаемые пассажиры», эти самые пассажиры и бригада бортпроводников до кучи в смятении пережидали поток грозной матерной брани, зазвеневшей по салону, как рассыпавшиеся чайные ложки. Теперь это всё казалось далёким прошлым, отставшим на границе календарных суток. Чем громче распевался циклон, перекрывший кислород всем столичным аэропортам, тем молчаливей был командир, сильнее проваливаясь в гон от осознания того факта, что перспектива провисеть несколько часов кряду перегоревшей лампочкой в январской ночи, бороздя зону ожидания в поисках благоговения погоды, перетекала из перспективы во вполне состоявшуюся реальность.

– Я был влюблен в неё ужасно. – прорезался вдруг голос Терехова, в конец истосковавшегося по не имевшей ничего общего с воздушной тематикой бестолковой человеческой болтовне, призванной заполнять вакуум такой же бестолковой человеческой жизнедеятельности. Поддавшись увлечённому наблюдению коллег за бесплодными попытками очередного борта прорваться сквозь зубодробящий воздушный полигон к взлётно-посадочной полосе аэропорта «Шереметьево», что, тем самым, в случае успеха, ознаменовало бы «зелёный свет» и для ТУ-204 с позывным «Пулково-613», бортинженер отложил ранее начатый душещипательный рассказ о далёких юных летах, в которых нашлось место самой чистой первой любви без памяти и пространственной ориентировки.

– Она знала? – дежурно поинтересовался второй пилот, поддержавший затею по выкарабкиванию из молчаливой трясины.

– Знала. – выдержав театральную паузу, горько выдохнул Терехов и продолжил прискорбной походкой, замедляясь на передышках, – Но у неё был другой молодой человек. Я всегда, перед тем как ложиться спать, бегал в её темный двор. Останавливался напротив её окон, стоял и смотрел. – он с трудом сдержал вздох сожаления, жадно прикусив губу, – Видел, как она там обнималась с этим человеком. Ревновал жутко, но ничего не мог сделать. Но зато у нее под окнами была футбольная площадка. – досадный марш Терехова сменился озорной поступью. – Не могу сказать, что я хороший футболист, но, когда она смотрела на меня из окна – я играл, как Марадона! Кричал, командовал, словно у меня была торпеда в заднице. Эх, где бы был сейчас, будь у меня мозгов погуще тогда? У нас бы всё могло получиться, имей я чёткий план вместо гормональной аранжировки.

– Да-да-да! – низким голосом восклицал Руднев, не в силах более слушать усыпляющий бубнеж напарника, – Если бы молодость знала, если бы старость могла. Знаем мы эти ваши сказки. Какой план? О чем ты вообще говоришь? – командир набрал полную грудь, готовясь пуститься в наставнические песнопения.

– План никогда ничего не решает – начал он спокойнее. – Во всяком случае, если речь идёт о долгосрочной перспективе. А кто думает иначе – пускай идёт к зеркалу рога разглядывать. Чтобы понять, насколько всё далеко зашло, лучше всего вернуться к началу. Вот вспомните себя на школьном выпускном. Сто пудов вы рисовали себе амбициозные перспективы профессиональных профессионалов, верных и счастливых мужей, отцов и законных владельцев тридцати соток под Киевом. Ну и что? Всё идёт по плану? – последнее слова Руднев протянул с особой брезгливостью. – Кем ты хотел стать, Сашка? Только честно.

– Архитектором – в смятении ответил Терехов то ли от неожиданной постановки вопроса, то ли от того, что командир впервые за время полёта назвал его по имени в лёгкой форме.

– Вот видишь! – засмеялся командир, – архитектором! Да если б меня бабушка не отвела в десятом классе в кружок по авиамоделированию, только чтобы я хотя бы несколько вечеров в неделю приходил домой трезвым, то я бы не собрал тогда из говна и палок настольный ЛА-5 и не сидел бы сейчас здесь с вами. О чём это говорит? О плане? Не-е-е-т. Знали ли вы о том, что за воротами школы с вами случится жизнь? Знали ли всех людей, которых встретите, в каких местах окажетесь? Где свернёте и почему? Нет, конечно. Потому что не план жизнь разукрашивает, а Его Величество Случай. Только он всем руководит. И никогда не знаешь, где в него вляпаешься. Если хорошо покопаешьсяся в памяти – обалдеваешь от понимания того, какие иной раз крошечные мостики из мимолетных встреч и нескольких, на первый взгляд, незначительных минут, проведенных когда-то, где-то, зачем-то и с кем-то, приводят тебя к тому, каков ты есть.

– Это же круто. И никакой расчерченный до поноса план тебе не поможет. Потому что один случай умножает его на ноль. Так что вместо того, чтобы, сидя в облачных замках, кормить себя заранее обреченными на гибель ожиданиями, надобно учиться адекватно реагировать на подсказки судьбы, чтобы выжимать из подвернувшихся случайных авантюр максимальную пользу.

– Знаете, – подытоживал Руднев, – Всегда веселило, что некоторые попрекают меня за то, что у меня ни царя в голове, ни плана. Кто-то всерьёз рассчитывает на то, что какой-то план иногда посещает мой разум? – командир цокнул языком, подчеркнув исчерпанность диалога, и кабина вновь налилась гулким воем двигателей.

– А ты кем хотел в школе стать? – как бы случайно обратился робкий Терехов ко второму пилоту, чувствуя вину за то, что последнему не досталось в отгремевшей беседе сколь-нибудь вменяемой реплики.

– Человеком. – сухо отозвался Якимов, подведя черту под разговором, который оказался самым продуктивным, по части слов, с того времени как экипаж разделывал ситуацию провальной попытки захода под орех, только чтобы утолить голод необузданного любопытства. Хотя, в сущности, событие, из которого произросли семена для того обсуждения, выглядело вполне рядовым для лётчиков, у которых на троих имелось более десяти часов налёта на самолётах данного типа. Во всяком случае, в теории всё выглядело именно так.

На практике же экипажу, как и подобает новообразованному оркестру, ещё только предстояло сыграться друг с другом, поэтому любое действие музыкантов заведомо отправлялось на поселение в перекрёстный лабиринт злоупотребляющего скептицизма. Во всяком случае, в теории всё выглядело именно так. На практике же, вотумы недоверия развешивал только командир, в то время как его сотоварищи по воздухоплаванию оставили эту затею сразу после взлёта.

Пускай задача поддерживать атмосферу миролюбия в кабине была, по большей части, наглым образом проигнорирована и спущена Рудневым в выгребную яму, совсем иначе он смотрелся в ситуациях, когда от его профессиональных навыков требовалась максимальная выкладка. Нужно сказать, что с точки зрения пилотирования, он был человеком исключительной грамотности и умения. Слава о подвигах, не раз спускавшаяся на землю вместе с командиром, воодушевляла подчинённых на молчаливое снисхождение к его дурной манере поведения, ибо за этой манерой скрывалось лётное мастерство высшей пробы. Значительные достижения сотен предшествующих полётов вскружили голову и самому Рудневу, убедив последнего в собственной правоте и полной непогрешимости по части принятия решений в небе.

Это и возымело эффект несколькими часами ранее, когда при заходе на посадку, на высоте восемьсот метров, началась сильная болтанка.

– Сейчас потрясёт, потом успокоится. – ободряюще бросил командир, отключив автопилот и автомат тяги.

На высоте четыреста восемьдесят метров ТУ-204 вывалился из облаков, и Руднев увидел полосу.

На высоте триста тридцать пять метров в кабину ворвался механический голос бортовой системы, безразлично засипевший «Go around. Windshear ahead». Сработавшая сигнализация была прогностической, фактическая же сигнализация о сдвиге ветра не дождалась своего часа. Тем не менее, командир, до блеска полировавший подобные ситуации на тренажере, спиной почуяв цену промедления, в ту же секунду скомандовал:

– Уходим на второй! Сдвиг ветра.

– Уходим на второй. – отчеканил второй пилот, не теряя концентрации. После чего уже бортинженер мгновенно установил максимальный режим работы двигателей, и машина стала набирать, потянувшись носом в облачное сплетение.

Позднее, находясь в зоне ожидания на эшелоне «80», экипаж примется возбуждённо мусолить произошедшее, попутно обговаривая стратегию дальнейшего, как им казалось, недолгого полёта. Поначалу среди лётчиков воцарилось полное единодушие касательно их ближайшего будущего. Руднев рассудил так: ждать улучшения погоды и не прибегать к поспешным действиям, тем более что благоприятный прогноз лишь сопутствовал этой тенденции. Его коллеги без особых возражений поддержали данную затею, не найдя в соображениях командира никакой крамолы.

Спасибо тому доброму руководителю полётов, который постановил заправить их самолёт под завязку, чтобы 613-му с лихвой хватило топлива ещё и на обратную дорогу. Конечно, он не сильно обрадуется, узнав, что этот горючий запас будет израсходован не по назначению, но зато экипаж теперь мог провести в зоне ожидания до двух с половиной часов без лишних нервов.

– Не больше часа, ребята. – констатировал второй пилот Якимов, не преставая запрашивать у диспетчера данные о погоде в столице. По правде сказать, никто в кабине тогда не предполагал, куда их заведёт эта лёгкая прогулка.

Тем сильнее отдавался в ушах сокрушительный лязг надежды, когда постепенно, один за одним с радаров стали пропадать уходившие на запасные аэродромы самолёты, оставившие попытки тягаться со стихией. А командир, словно не замечающий нависшую над самим собой угрозу, как мантру, усиленно продолжал твердить одно единственное слово: «Ждём».

Наконец, пошёл третий час томительного ожидания, и от былой сплочённости в коллективе не осталось ни капли. Смолкли разговоры о любви, планах на жизнь и её архитекторах. Напряжение густело с каждой минутой, и Якимов, не скрывающий негодования по поводу того, что машина под их креслами пылесосом высасывает последние топливные резервы, вступил с командиром в ожесточенную словесную перепалку, настаивая на немедленном уходе подальше от Москвы.

Руднев же к ведению ситуации второго пилота отнесся без энтузиазма и, отмахнувшись, как от назойливой мухи, продолжил стоять на своём, упрекая подопечного в неумении грамотно распределять имеющиеся возможности. Он, как истинный руководитель, любил как можно дольше оттягивать любое решение, которое ему было неприятно, но без которого он все же не мог обойтись. Возникшее бурление походило на старинную забаву русского чиновничества под названием «Решение проблем, которых не существовало ровно до тех пор, пока их не начали решать».

Конечно, командир серьёзно рисковал, но риск этот, по его мнению, был осмысленным. Уйти на запасной, какой бы сложной ситуация не была, – только половина успеха. Основные занозы поджидают на земле, когда значительная часть рабочего времени экипажа будет уже потрачена. А летать больше положенного нельзя. Кроме того, на запасном самолёт никто не ждал – потребовалось бы размещать пассажиров, появилось бы нарушение графика использования самолёта и прочие удовольствия. Руднев не питал никаких иллюзий, поэтому нежелание отправиться в опалу руководства авиакомпании усиливало мотивацию командира совершить посадку именно в аэропорту назначения. Не использовать шанс на повторный заход равнялось преступной халатности, после которой ему не видать командирского кресла, как своих ушей. Тем более что он мог успешно завершить и первый заход, если бы не злосчастная сигнализация.

Парировать Якимову было решительно нечем, но и менять своего мнения он не желал, тщательно скрывая подкативший к сердцу комок отчаяния. Повышенный тон командира непроизвольно толкал на такой же ответный. Бортинженер же, никак поначалу не вмешивающийся в партию настольного тенниса побратимов, где вместо ракеток были испепеляющие взгляды, а вместо мяча – острые фразы, теперь пытался разрядить обстановку шутками, на что и командир, и второй пилот пригвоздили Терехова тяжелыми взглядами к креслу, хоть в чём-то достигнув консенсуса.

– Сядем здесь! И точка! – проголосил Руднев так, что, казалось, никакая звуконепроницаемая дверь кабины не спасёт неискушенные уши дремлющих пассажиров. Затем он впервые за долгое время поднялся на обе свои, только сейчас ощутив всю тяжесть усталости, повисшей на шее чугунной гирей. За всю карьеру ему так и не удалось разгадать, почему последний перед отпуском полёт всякий раз вместо будничного оборачивался сущим кошмаром с кучей поганых эксцессов, от которых хотелось удавиться.

– Господи, да закончись ты наконец. – вдогонку умоляюще прошептал командир неизвестному адресату, покинув кабину.

Не успела за командиром защелкнуться дверь, как Глеб Якимов принялся сокрушать воздух, выплёскивая закипающую злобу.

– Что сидишь, как на сортире? – риторически сорвался он, обращаясь к бортинженеру, – Все борта ушли. Мы тут одни, как в жопе дырочка! Болтаемся и напрасно сжигаем время. У нас ещё достаточно топлива. Нет же – упёрся. Упрямый баран! Помяни моё слово, Сашка, он нас под монастырь подведёт такими выходками. Оно того не стоит, понимаешь? На самом деле я ума не приложу, чего ради они планируют подобные полеты ночью, когда уже при свете дня известно, что тут дрянь-погода? Зачем они ставят это на ночь?

Гневную тираду прервал вернувшийся Руднев. Едва он успел опуститься в кресло, как на топливомере правового бака загоралась желтая надпись «LAW», сигнализирующая о малом остатке топлива. Через несколько секунд такая же лампочка загорится и на левом баке. Троице впервые в жизни приходилось наблюдать эту самую лампочку в действии, что должно было отправить систему нормального полёта в разнос. Но, как это часто бывает, дорогу постигает идущий, а удача – целует терпеливого.

Казалось бы, ожидаемый Якимовым критический момент постучался в окно, но следом за сработавшими лампочками диспетчер подхода, будто назло выжидавшая апофеоза, только сейчас послала в гарнитуры экипажу манну небесную, обнадеживающе доложив: «Пулково-613, к вашему сведению, метеослужбе не докладывают о сдвиге ветра на полосе».

Чувствуя, как ледяное напряжение, соблазнённое долгожданной возможностью повторного захода, цепями спадает с позвоночника, командир, сложив два и два, повелел готовиться к посадке. А его простецкое лицо с трудом сдерживало улыбку, предвкушая триумфальное шествие по головам скептиков.

Следом экипаж чётко выполнял все полётные процедуры и находился в оптимальном рабочем состоянии, пускай и на пределе этого самого «оптимального».

С включенным автопилотом и автоматом тяги самолёт начинает снижаться, выгрызая себе коридор в чёрном свинцовом московском небе. На тысяча ста метрах вновь началась сильная болтанка, сопровождаемая усилением перегрузки, но лётчики, измотанные тягостным ожиданием перемен, не повели и глазом, молча вжавшись в кресла. На высоте шестьсот метров и удалении двадцать километров от полосы произощёл захват курсового маяка системы ILS: автоматика, как швейцарские часы, начала выводить самолёт на посадочный курс.

До полосы – двенадцать километров. Захватывается глиссадный радиомаяк, теперь автоматика управляет самолётом и по высоте, начиная снижать его точно к полосе.

– Пулково-613, ветер у земли 160 градусов, семь, порывы десять метров в секунду, ВПП-21 левая, посадку разрешаю.

– Принял, Москва-Круг. Ветер у земли 160 градусов, семь, порывы десять метров в секунду, ВПП-21 левая, посадка разрешена, Пулково-613. – продублировал Якимов команду диспетчера и выпустил шасси, еле сдерживая себя от неуёмного девчачьего трепета. На высоте пятьсот тридцать метров командир взял лайнер под ручное управление, сладостно процедив проносящимся внизу первопрестольным кварталам: «Иду на вы».

Высота триста тридцать метров. Всё те же на манеже, как не докладывай – безучастный голос сигнализации о сдвиге ветра срывает с петель последнюю преграду, обнажая нервы второго пилота. «Go around!» – призывает система, что по инструкции однозначно трактуется как уход на второй круг, но, если командир уверен, что угроза сдвига ветра лишь иллюзия механического воображения, то он имеет право продолжить заход.

– Уходим! – внемлил бортинженер.

– Тебе надо – ты и уходи. – язвительно буркнул Руднев, дав понять, что всякие предупреждения для него сейчас, как с гуся вода. Якимов был готов вцепиться тому в кадык, наплевав на любые деликатные устои, трезво оценив, что неровен час, и ветер надменно снесёт их с заданной траектории на самом ответственном участке снижения. Тем не менее, в отместку командирским замашкам разразилась только малодушная тишина.

Самолёт подходил к полосе на повышенной скорости. Подобный стиль посадки характерен для всех пилотов, летающих на ТУ-204. У командира Сергея Руднева он выражен особенно дерзко. Однако в этот раз скорость оказалась слишком велика.

– Проверь скорость. – командует второй пилот, дабы сохранить ничтожные шансы на нормальное приземление, утекающие, как из дырявого ведра.

– Скорость проверена. – тут же рявкнул раздраженный командир, будто отгородившись частоколом от всякого презрения. В этот момент, как и предупреждала система, ветер резко меняет свой взор и самолёт проваливается под глиссаду под завывание сигнализации «Glide slope!».

– Продолжаем! – кричит Руднев наперекор любым возражениям ошарашенных коллег, увеличивая обороты двигателей, чтобы догнать глиссаду и не грохнуться раньше положенного.

Ему всё-таки удаётся дотащить борт до полосы, перейдя Рубикон. Высота – пятнадцать метров. Терехов, ещё как следует не распробовавший обжигающий вкус обостряющейся ситуации, поспешно начинает отсчёт:

– Пятнадцать, десять, девять, восемь, шесть, пять, четыре, три, два, один, ноль. Посадка! – бортинженер чуть не подпрыгнул от восторга. Наконец, с перелётом в девятьсот метров от торца полосы, самолёт касается вожделенной земли. Впереди – ещё два километра бетонной прямой, которой с лихвой хватило бы для полной остановки, если бы в правую стойку шасси не вцепился порыв ветра, отчего той суждено было зависнуть над землёй в считанных сантиметрах.

Накалённый экипаж не замечает этого, продолжая катиться на двух ногах меж посадочных огней. В умах лётчиков картина складывается удачно – сейчас автоматически поднимутся интерцепторы, прижмут их к земле и станет возможно включить реверс. Будет ложью сказать, что никогда прежде бортинженер Александр Терехов не сталкивался с похожими прецедентами, для нивелирования которых ему требовалось всего-навсего выпустить интерцепторы вручную. Но судьба-негодяйка именно сейчас наслала на него проклятье забвения.

– Что за чёрт?! – сатанел командир от непонимания, уперевшись рукой в намертво застывший рычаг реверса.

– Реверс! – кричал бортинженер вдогонку приближающемуся концу полосы.

Минуло всего мгновенье, и Руднев, ломая самого себя через колено, пересилил механизм блокировки и, к собственному облегчению, включил-таки реверс. Но правая стойка шасси по-прежнему не коснулась земли, поэтому электроника настойчиво считала, что самолёт всё ещё находится в воздухе, и та, обратившись к заложенным алгоритмам, расценила движение командира не иначе как команду на взлёт.

Повинуясь воле искусственного интеллекта, двигатели начинают набирать обороты. Руднев никогда не отрабатывал ничего подобного на тренажерах и не видел ни одной лётной инструкции с описанием кратчайшего пути по восстановлению статус-кво. Он окончательно теряется в понимании происходящего, беспомощно рыская по приборам глазами маленького мальчика, смотрящего на уносящийся ввысь воздушный шарик, который три секунды назад был у того в руке.

– Уходим, Сережа! – начали поступать панибратские команды от второго пилота, видевшего, что им ещё хватает полосы для набора. Всё естество Якимова металось, дёргалось, требовало действа, но командир застыл в растерянности и абсолютной глухоте. Тем не менее, руки его сами, по инстинктивному наитию, потянули штурвал на себя.

Со скрежетом, но машина отрывается от земли в самый распоследний момент, чудом не зацепив антенну и крышу радиомаяка, установленного прямо за полосой. В то время как Терехов отчаянно старается докричаться до командира, чтобы вернуть его в русло нормального управления, Якимов полностью овладевает инициативой и берёт это самое управление на себя.

– Угол, мужики! – кричит бортинженер, дабы упредить слишком сильное задирание носа на малой высоте. Второму пилоту на пару с командиром, у которого будто что-то надломилось внутри, удаётся стабилизировать самолёт на первых порах, однако Якимов замечает, что их скорость растёт слишком быстро, цепляя косые полосы критических значений.

– Проверь скорость! – просит он, надеясь, что командир успевает за машиной.

Тщетно.

Пройдена отметка в двести пятьдесят метров по высотомеру, но самолёт по-прежнему стремится задрать нос. Невиданной частью сознания Руднев все же цепляется за реальность, но у него так и не получается создать требуемый угол тангажа в пятнадцать градусов. В бешеном танце метаморфоз его действия мешкают, а тангаж – постоянно гуляет.

Отклоняя штурвал, командиру приходится прикладывать недюжие усилия. Чтобы сбалансировать машину и снять толкающее усилие со штурвала, Руднев жмёт стабилизатор на пикирование. Проделывать такую комбинацию можно только кратковременно, раз за разом возвращая штурвал в нейтральное положение, но Руднев этого не делает.

– Нет-нет-нет-нет! – из груди Якимова вырывается звериный вопль, предвещающий катастрофу, – Не делай этого! Держи штурвал, прошу тебя! – но этот финальный аккорд оказывается напрасным.

Точка невозврата пройдена. На высоте восемьсот метров, из-за отклоненного от себя штурвала и нажатого стабилизатора, нос лайнера быстро опускается вниз, и самолёт начинает смертельный забег к земле под углом шестьдесят градусов.

Второй пилот, наскребя остатки мужества, вдавленный в кресло сумасшедшей перегрузкой, сумел обернуться из последних сил, но вместо Терехова увидел только его почерневшее от ужаса лицо, крохотные частички пыли, взмывшие в воздух и проплывающие прямо перед собой испарины прямиком с раскаленного лба. Якимов никогда не грезил мечтами о космосе и о супергеройском быте космонавтов, поэтому всегда представлял собственные шансы столкнуться с невесомостью приблизительно не выше нуля. Тем не менее он с ней столкнулся.

– Всё. Пиздец. – металлическим оттенком в голосе заключил он бортовому речевому самописцу, зная, что тот сохранит его речь от пожаров, потопов и времени. После чего посмотрел на командира. Руднев добродушно что-то восклицал низким голосом, но глаза его оставались холодными и пустыми, как у старого урки. Якимову на мгновенье показалось, что командир заранее предвидел подобное развитие событий сегодняшней ночи. Могло сложиться ощущение, что для него сейчас великая услада – нестись вот так пулей с небес на землю без всякой надежды, только чтобы душой отскочить обратно в облака и разрыдаться косым дождём. Или командир, наоборот, покоренный чувством безутешной подавленности, пытается отмотать время вспять, стараясь разглядеть тот самый лопнувший узелок? Как бы то ни было, ничего уже не могло взволновать Якимова. Жизнь подходила к концу – исправить опечатки было невозможно.

Постепенно все эмоции вытеснила холодная ярость.

Вдруг все звуки сделались ослепительно чёткими, словно до них можно было дотронуться кончиками пальцев. Он слышал такой же, как и доселе, безразличный механический голос бортового компьютера, игравшего прощальную симфонию под названием «Pull up!»; слышал бортинженера Терехова, пронизанного страшным треском во всём теле и его захлебывающееся «Не убивайте!»; слышал краткий блок из утренних новостей, где картонный ведущий назовет его по имени, показывая картонные лица скорби, несущие пары картонных гвоздик и игрушек; видел тысячи цифровых символов под чёрными фотографиями суточных соболезнователей; слышал запах воска поминальных свечей и последний удар своего бешено стучащего сердца, навсегда задраившего клапаны.

Может, он даже готов был повиноваться дрожащей команде диспетчера, озабоченно высматривавшего за стеклом наблюдательной вышки яркий столб огня и черные, как сама ночь, клубы дыма:

– Аварийные службы на полосу!