Kitabı oku: «Роман с авиацией. Технология авиакатастроф», sayfa 2

«Ратники»

Уже вскоре мы узнали, что мы еще не «спецы», а всего лишь «ратники». «Ратниками» называли тех, кто обучался в спецшколе первый год и еще не прошел «крещения». Процедура «крещения» происходила после окончания учебного года, в летних лагерях. Она заключалась в сбрасывании «ратника» с пятиметровой вышки в пруд. Только после этого «ратник» получал статус «спеца». Но об этом потом, если у тебя, мой читатель, хватит терпения прочитать это житие.

Итак, учеба в спецшколе началась. Я сразу забил постоянное место на предпоследней парте, в левом ряду, вместе с высоким скуластым парнем. С его добродушного лица не сходила улыбка, от которой по углам рта образовались глубокие складки. Это был Володя Кусков. Первые дни в школе мы знакомились друг с другом, с нашими новыми преподавателями, привыкали к новой для нас жизни.

Преподавательский коллектив состоял из людей опытных и знающих свой предмет. Особенно колоритной фигурой был учитель математики Никанор Иванович Рязанцев. Чудесный человек и замечательный педагог. Все «спецы» его очень уважали. Это был единственный преподаватель, у которого двойку было получить гораздо труднее, чем тройку. Никанор Иванович умел вытряхнуть из незадачливого ученика (уже готового получить двойку и не мучиться больше) мельчайшие крупицы знаний, которые каким-то образом задержались в его голове. Было смешно и одновременно страшно смотреть, как маялся у доски, решая какую-нибудь задачку, этот бедолага. А Никанор Иванович в это время прохаживался вдоль крайнего ряда парт, скрестив пальцы рук на большом животе и иногда покрикивая на подсказчиков. Выбив таким образом из вспотевшего ученика все, что тот знал, Никанор Иванович глубоко вздыхал и говорил: «Садись на место, бездельник!» – и… ставил тройку. А если Никанор Иванович ставил тройку, значит какая-то надежда у бездельника оставалась. А вот когда мокрый и красный от натуги ученик ничего вразумительного сказать не мог, как ни выкручивал его наш учитель, тогда он получал двойку. Но такие случаи были крайне редки.

Преподавателем русского языка и литературы была Васса Николаевна Казанцева. Замечательный педагог, несмотря на молодость, – ей было лет двадцать пять, – и прекрасный человек. Она до самозабвения любила и очень хорошо знала свой предмет, рассказывала интересно, просто и понятно. С ней легко было разговаривать на любую тему. Она старалась привить нам любовь как к произведениям классиков, так и к современным писателям и поэтам. Иногда она вела с нами беседы, казалось бы, на отвлеченные темы: рассказывала о театральных постановках, кинофильмах, филармонических концертах. По нашей молодости и невежеству мы были еще далеки от всего этого, но с интересом и жадностью впитывали в себя эти новые знания. Однако, как ни легко было с ней разговаривать, отвечать у доски было не так-то просто. Васса Николаевна задавала иногда такие вопросы, которые, казалось, не относились впрямую к изучаемой теме, а на самом деле были тесно связаны с ней. И здесь все зависело от сообразительности ученика. Она поощряла в нас самостоятельность, умение мыслить, высказывать и отстаивать свое мнение. Настоящий патриот своего дела, она самоотверженно заботилась о формировании наших еще неокрепших душ. «Я родился во тьме, но люблю свет», – спасибо тебе, наш любимый учитель, ты сделала нас способными отличить зерно от плевел.

Кабинетом физики заведовал Розенберг – круглолицый, розовощекий, довольно веселый мужчина. Предмет свой он знал великолепно и новый материал объяснял доходчиво и эмоционально; втолковывая нам законы физики, увлекался сам и увлекал нас. Как слон, бегая по саванне, машет своими огромными ушами для охлаждения тела, так и наш «ядерщик»: каждый раз по мере объяснения нового материала он, ускоряя темп хождения вдоль классной доски, постепенно расстегивал железные пуговицы на своем военном кителе, затем снимал галстук, расстегивал воротничок и засучивал рукава. Вызывая к доске ученика решать какую-нибудь задачу, он клал указательный палец на свой нос, наклонял лысую, с оставшимися клочками ботвы, голову набок и из этого сооружения, как из дота, очень внимательно следил за ходом ее решения. И стоило тому допустить малейшую ошибку или на минуту задуматься, как разочарованный преподаватель тут же объявлял: «Садитесь! Не знаете! Два, два, два!» Ошарашенный ученик с позором садился на свое место. Уже много позже мы поняли, что, видимо, таким образом преподаватель заранее готовил будущих летчиков к быстрому принятию правильного решения, ибо в летном деле «промедление смерти подобно».

У преподавателя основ дарвинизма был свой любимый «конек». Почему-то из всех обитающих на Земле животных он больше всех любил обезьян, а особенно неравнодушен был к гиббону. Разглядывая нас сквозь линзы своих очков, он так подробно объяснял повадки этого человекообразного, что временами мы видели в нем себя. Мы его так и прозвали – Гиббон. В классе у него было много наглядных пособий, но особенно Гиббон дорожил скелетом человека, запрещая нам даже прикасаться к нему. Но разве для нас существовало что-нибудь запретное? И скелету доставалось. То его, несчастного, кто-то щелкнет по черепу, то похлопает по челюстям, а то и руку пожмет. А однажды его ухитрились вооружить шваброй, которая в момент открывания шкафа неожиданно вывалилась на нашего Гиббона.

Прошла уже неделя занятий, а мы, сверкая бритыми головами, все еще ходили в своей гражданской одежде. Но вот, наконец, поступила долгожданная команда идти на склад. Форма оказалась размеров приблизительных: кому-то длинны брюки и коротка гимнастерка, кому-то наоборот. Но ребята не растерялись – тут же произошел взаимообмен, и все остались довольны. Главное – форма! Теперь мы в городе фигуры заметные. Посторонись, прохожий!

На следующее утро все явились в отглаженной и пригнанной по фигуре форме. Лица сияли от радости. Наголо обритых голов уже никто не замечал – их прикрывали синие, с голубым кантом, летные пилотки. Правда, по сравнению со «спецами» первой и второй рот мы выглядели не так блестяще. Дело в том, что наша форма уже была в употреблении, наверное, сезона три-четыре – старая, выгоревшая и застиранная. А ученики старших рот получали, как правило, новую форму. Но нас это не волновало. Придет время, и у нас тоже будет новая форма. Таков порядок, и мы это понимали. Нужно было сначала научиться носить то, что дают. А это оказалось непростой наукой. Но этого мало. Чтобы тебя уважали твои сверстники, надо было еще что-нибудь заработать «на грудь». У всех «спецов» были значки спортивных разрядов, полученные ими на городских и областных соревнованиях, где наши ребята всегда показывали высокие результаты. Особенно в моде были гимнастика, акробатика, бег, плаванье, бокс, хоккей и лыжи. В спецшколе было два преподавателя физкультуры. Они сразу взялись за нас. Кому-то порекомендовали заняться гимнастикой, кому-то – боксом. Многих направили в спортивные секции окружного Дома офицеров. А поскольку я с моим школьным другом Геннадием Бокаревым уже год занимался в секции бокса, то для меня проблемы выбора не существовало. И до тех пор, пока мы чему-то не научились, слово «ратник» не сходило с уст старых «спецов». Они не стеснялись за нашу серость и неповоротливость иногда дать кому-нибудь и подзатыльник. Но «дедовщины» в современном понимании этого слова не существовало. От армии тогда еще никто «не косил». Бывших «зеков», которые потом и притащили в нее свои порядки, в защитники Отечества еще на улицах не отлавливали. Среди нас тоже были здоровяки и забияки, которые могли хорошо ответить. После нескольких стычек, последнее слово в которых всегда было за старшими, оплеухи и тычки прекратились. Нам просто давали понять, что «спецов» из нас еще надо делать. Так и жили мы рядовой ратью, выполняя всю черновую работу: пилили, кололи, грузили и таскали уголь, чистили и мыли туалеты, выносили из столовой отходы. Но никто никогда не роптал, ибо знали, что «через тернии лежит путь к звездам».

Распорядок дня в спецшколе был установлен еще со дня ее основания. В восемь утра завтрак и до четырнадцати часов учеба, потом обед и час отдыха, затем самоподготовка к урокам на завтра и свободное время – спортивные секции, чтение книг и прочие занятия. Так незаметно прожили мы до дня Красной Армии (так она тогда называлась). На парад войск «ратников» еще не пускали – нужно было пройти соответствующую строевую подготовку. В этот день в спецшколе традиционно устраивался праздничный бал. Мы, «ратники», присутствовали на нем впервые. Это был не просто вечер танцев. Каждый «спец» приглашал знакомую девушку по выдаваемому ему пригласительному билету.

И это делалось специально, ибо отбоя от желающих туда попасть не было. Наряду дневальных у входных дверей приходилось сдерживать толпу девчонок, пытающихся взять вход приступом. Почти у всех «спецов» уже были подружки из разных школ, так как они неоднократно приглашались ими на их школьные вечера и пользовались славой отменных танцоров. Ну а мы, новички, почти не имели знакомых барышень, однако билеты были и у нас. То, что в спецшколе бал, знал весь город, и «ничейные» девчонки толкались перед входом в школу в надежде на чей-нибудь свободный билетик. И когда какой-то «ратник» выходил из школы и поднимал над головой свой билет, его просто разрывали на части. Я тоже торчал у входа в ожидании моей первой симпатии – Риммочки Сысоевой, но она не появлялась. Видимо, как я тогда думал, она считала ниже своего достоинства прийти без официального приглашения. Чувство собственного достоинства этой кудрявой, красивой и умной девочки с отточенной фигуркой превалировало над естественным желанием потанцевать под запрещенную джазовую музыку, которая так импонировала энергии нашей молодости и звучала только у нас. Уже и этим она еще тогда завоевала мое сердце, с ней были связаны мои надежды.

Спецшкола сияла огнями. Сияли и «спецы». Новые кители, отутюженные «клеши», зеркальный блеск паркета, ботинок, кожаных ремней и погон. И среди этого великолепия яркость и пестрота праздничных нарядов приглашенных из женских школ девчонок придавали особую окраску и значение происходящему. А по углам просторного танцевального зала спецшколы толкались неотесанные «ратники», своим присутствием как бы подчеркивая разницу между ними и настоящими «спецами». Одного взгляда было достаточно, чтобы отличить нашего брата от «спеца» – коротенький ежик только что отросших волос, потертый китель с чужого плеча, брюки пока еще дудочкой и кирзовые ботинки. Но все было продумано. Любую форму надо заслужить и уметь носить. И нам предлагалось проявить свои способности в шитье, утюжке и чистке обуви. Совсем скоро мы в совершенстве овладели этим искусством, и сегодня по умению носить форму можно с первого взгляда отличить бывшего «спеца». А пока мы старались принять независимый вид и не смотреть на лихо танцующие пары. Мы еще только-только познавали азы танцевального искусства на уроках бальных танцев в Доме офицеров.

Танго, фокстроты, блюзы, румбы, вальс-бостон – все это было у нас еще впереди. А сейчас танцевали наши старшие товарищи, и танцевали так, как не умели этого делать наши сверстники в других школах. Это как магнитом притягивало девушек на наши вечера. Не последнюю роль здесь играла и особая, сдержанная манера поведения, умение общаться, галантность и вежливость в обращении, военная выправка – форма обязывала!

На наши вечера приходили также и выпускники военных училищ, находящиеся в отпуске, – молодые офицеры из строевых частей ВВС. Безупречная выправка и умение носить офицерскую форму с золоченым кортиком вызывали всеобщее восхищение. Но с какой грустью они смотрели на нас, беззаботно веселящихся юнцов. Потом, попав, как и они, в переполненные аэроклубовцами школы первоначального обучения летчиков, которые были разбросаны по закоулкам России, мы не раз вспоминали их снисходительное отношение к нам и фразу: «Спецуха – это авиационный рай на земле». А пока мы веселились и наслаждались нашей молодостью. На сцене чинно, как у Эдди Рознера, восседал доморощенный джаз-оркестр, на вершине которого выше всех сидел ударник – Володя Новоселов. «Спецы», насмотревшись только что прорвавшихся на наши экраны трофейных немецких и американских фильмов, выделывали сногсшибательные кренделя с ученицами женских школ, содержавшимися в строгости, которой позавидовали бы настоятельницы монастырей. Но вот джаз объявляет перерыв, и «ратнику», запертому в кинобудке, дают сигнал – зал погружается в звуки танго из кинофильма «Серенада солнечной долины» в исполнении джаза Глена Миллера. Объявляется «белый» танец. «Спецы», как по команде, оставляют своих партнерш, дабы дать им свободу выбора, и собираются небольшими группами, чтобы поделиться впечатлениями. Но каждый с интересом следит за своей партнершей. Наиболее активные барышни тут же приглашают приглянувшихся им кавалеров, не поборовшие же свою скромность начинают усиленно демонстрировать независимость и болтать с подругами. Вот тут-то не зевай! У стен остались самые симпатичные и знающие себе цену девчонки, и многоопытные «спецы», не поддавшись на случайные приглашения, с гусарским поклоном и щелчком каблуков выбирают достойных. Весь остальной вечер они ни на шаг не отпускают их от себя.

Но что-то уж очень быстро стал гаснуть свет, а мы только-только созрели для приглашений. Объявляется последний танец. Кажется, мы не успели толком и осмотреться. Вот и конец бала. Школа пустеет. Мы с завистью наблюдаем, как наши старшие товарищи в гардеробе помогают одеться своим подругам и уходят их провожать. А мы, «ратники», так и не успев ни с кем познакомиться, идем приводить в порядок помещение. Утром, к началу занятий школа должна блестеть.

Воспоминания, связанные с нашим первым балом, остались на всю жизнь. Учеба шла своим чередом. Вместе с Юрой мы записались в авиамодельный кружок и стали изучать основы аэродинамики. Из «ратников» нас было только двое, но приняли нас, как родных, – поделились инструментом, материалом, клеем, дали схемы моделей и помогли в их изготовлении. Работа закипела. В конце мая наш кружок должен был выступать на городских соревнованиях. Трудились мы в основном после уроков – тисочки, надфили, шпангоуты и нервюры всегда лежали в портфеле вместе с тетрадками и учебниками по алгебре и литературе. Но иногда скрип напильника раздавался и во время урока (чаще всего – английского). Преподавательница подозрительно посматривала в нашу сторону, но нам до поры до времени удавалось ее обманывать. Но однажды мы так увлеклись, что не заметили, как англичанка (партийная кличка, из-за ее грузного вида – Атомная бомба) тихо, как «Титаник» к айсбергу, подплыла к нашей парте. Не успев спрятать инструмент, мы покорно ждали столкновения. Но вопреки ее характеру, она молча указала на дверь, и мы, не дав ей раскрыть рот, пробкой вылетели из класса. Скрываясь от начальства, побродили по туалетам и к концу урока мы торчали уже возле класса. Около дверей на подставке с роликами стоял тяжелый авиационный двигатель. Мы переглянулись и поняли друг друга без слов. Нам потребовались буквально секунды, чтобы сдвинуть его с места и подпереть им дверь. Звенит звонок… Изнутри ломились добрых пять-семь минут, пока не подошли ребята из соседнего класса и вместе с нами не отодвинули двигатель.

Подходил к концу первый учебный год. В авиамодельном кружке все было готово к предстоящим вскоре соревнованиям. Однажды кто-то принес в кружок пневматическое ружье и подходящую по калибру дробь. И… как будто проснулся инстинкт будущих истребителей – мы вообразили себя в воздушном бою. Началась несусветная пальба по своим же моделям. Лучших мишеней нельзя было и придумать. Когда кончилась дробь, мы просто ахнули, увидев, что мы натворили. Специальная бумага, которой были оклеены наши модели, была изрешечена и висела клочьями. Нервюры, стрингеры и шпангоуты были перебиты и основательно повреждены. А до соревнований оставалось чуть более двух недель. То, над чем мы трудились почти год, надо было срочно восстанавливать… И мы это сделали.

Летние лагеря

Вот и закончился учебный год. Впереди нас ожидал летний лагерь – целых полтора месяца неизвестной нам вольной лагерной жизни. В десятых числах июня нас построили, пересчитали, проверили снаряжение и разместили по автобусам. После часа езды перед нами открылась чудесная панорама. Прямо впереди – невысокие, заросшие лесом холмы, слева – редкий лесок с кустарником, посреди – огромнейший пруд, противоположный берег был еле виден. По берегам пруда были разбросаны пионерские лагеря, в том числе суворовцев и наш. От зеркальной воды несло прохладой. Невдалеке виднелась плотина, две спортплощадки, какие-то спортивные сооружения, пляж с вышкой для прыжков. Въехали в лагерь. По обеим сторонам длинной, засыпанной чистым песком дорожки стояли в ряд большие зеленые палатки, за ними высокие ели. По номеру отыскали свою палатку. Внутри пахло свежей еловой смолой. По бокам были устроены два ряда длинных деревянных нар, посредине стоял стол. Каждый получил постельное белье и мешок для матраца, который предстояло набить заранее приготовленным душистым сеном. Мы с Юркой и Володей нашли себе место в углу у окна, устроились и отправились на пляж искупаться. Но вот горн дневального оповестил о сборе. Нас построили, рассказали о распорядке дня.

Началась наша лагерная жизнь. Кроме предусмотренных распорядком дня занятий в лагере часто организовывались различные спортивные мероприятия – военизированные эстафеты, сдача норм ГТО, соревнования по плаванию и другим летним видам спорта. Конечно, любимым было плавание. За каких-нибудь полторы недели мы физически окрепли, брови и волосы выгорели, а тело почернело от загара. Вскоре, как нам показалось, начальство тоже охладело к занятиям, проводило их все реже и реже, а больше времени посвящало купанию и катанию на лодках. Недалеко от нашего лагеря находился лагерь суворовцев. В то время как мы, раскинувшись на песке, подставляли свои тела лучам солнца, они строем, с полной выкладкой (карабин, противогаз, скатка шинели, саперная лопатка, а иногда и каска), совершали форсированные марш-броски километров по пятнадцать-двадцать. С какой завистью они смотрели на нас! Однажды, чтобы жизнь не казалась малиной, и нам устроили такой марш-бросок, во время которого некоторые до кровавых мозолей стерли ноги и еле доковыляли обратно, а после этого еще неделю зализывали свои раны. «Авиация – не пехота, а дорогостоящая элита армии, которую надо беречь для точных, решительных и самоотверженных атак», – наивно полагали мы.

В лагере продолжал работу мотокружок. А так как Кот исправно следил за смазкой вверенного ему мотоцикла, то ходил в любимчиках у Иценко и всегда имел возможность покататься на нем. Он часто носился по лесным дорогам, посадив в коляску и на заднее сидение всех, кто мог за что-нибудь зацепиться. Но однажды прямо на глазах командира роты он чуть не перевернул мотоцикл вместе с пассажирами, после чего был лишен всех своих прав и привилегий. Тогда Кот переключился на машину командира батальона. У Махно был старый трофейный «мерседес-бенц». Кот часто, по собственной инициативе, возился с ним, подтягивал болты, копался в моторе, менял масло. Постепенно войдя в доверие как опытный механик, он частенько получал ключ от зажигания у самого Махно. Но кататься одному на такой шикарной машине, без зрителей, было неинтересно. И, посадив однажды в четырехместный «бенц» полвзвода, словно пилот авторалли, надавил до упора на педаль газа и помчался по ухабистой дороге. Но на одном из крутых поворотов не вписался в него и вылетел в кювет, оторвав при этом выхлопную трубу. И все это произошло на глазах у появившегося неизвестно откуда самого Махно. Естественно, Кота к машине больше не допускали.

Вскоре в наш взвод прибыл для прохождения практики в должности помощника командира взвода сержант – будущий младший авиаспециалист. Среднего роста, худощавый, белобрысый, с глазами неопределенного цвета. И характер у него был прескверный. Получив над нами предоставленную ему воинским уставом власть, он стал использовать ее по своему понятию. Командир взвода лейтенант Степанов не желал ни в чем разбираться и во всем доверился своему новому помощнику. Наряды вне очереди сыпались один за другим. А это значило, что пришлось корчевать огромные пни, которые торчали по обе стороны центральной линейки лагеря. Мы обливались потом, орудуя киркой и лопаткой, а наш сержант, покуривая свою вонючую самокрутку, еще и отпускал разные шуточки в наш адрес. Вскоре нашему терпению пришел конец, и мы решили напомнить ему, с кем он имеет дело. Напрягая воображение, мы долго придумывали способы мести… Придумали. После каждого отбоя, при шевелении сержанта на своей железной койке на него то внезапно падала подвинутая нами на самый край полки банка с цветами, то из открытого окна палатки влетал на кровать старый, найденный на помойке башмак.

Но выдержке сержанта надо было отдать должное. Он стойко переносил все тяготы и лишения воинской службы, и только все более жестоко наказывал нас – заставлял хоронить каждый найденный на территории окурок, отлавливал запоздавших к отбою и пристраивал их с киркой и лопатой к корчевке пней. Когда строем рота шла в столовую, а штрафники корчевали очередной пень, рота вдруг дружно запевала: «Пусть за нас работает медведь. У него четыре лапы. Вот ему кирка, лопата – пусть работает, пока не околеет». Война продолжалась вплоть до нашего отъезда из лагеря. Характер – это такая данность: его можно сломать, но нельзя изменить. На следующий год к нам прислали на стажировку уже другого сержанта – видимо, усвоившего опыт предыдущего, а потому и покладистого. Эксперимент не прошел даром.