Kitabı oku: «Логика оценок и норм. Философские, методологические и прикладные аспекты. Монография», sayfa 6

3. Социальный прогресс и ценности

Идея социального прогресса как неуклонного движения общества вперед, от низшего к высшему, перехода на более высокие ступени развития и изменения к лучшему одно время считалась непререкаемым законом истории. Однако она сложилась и окрепла только в эпоху Просвещения. Г.В. Лейбниц первым сформулировал в качестве единого принципа исторической науки принцип возвышения духа, возникающего из природы, обретающего самостоятельность и в силу внутренней необходимости постоянно движущегося вперед. Историческая наука Просвещения, проникнутая оптимизмом своего времени, считала всесторонний культурный прогресс очевидным следствием освобожденного от религиозных предрассудков разума. Идея прогресса стала формулироваться как всеобщий закон, детерминирующий динамику истории. Прогрессизм как вера в неуклонный прогресс опирался прежде всего на очевидный прогресс науки и техники. Однако он не останавливался на этом, распространяя идею восходящего развития на все другие области культуры. «Его влияние в некоторые исторические периоды, – пишет о прогрессизме П. Тиллих, – было столь же сильно, как и влияние любого великого религиозного символа, включая символ Царства Божия… Несмотря на содержащуюся в нем внутреннюю историческую цель, это был квазирелигиозный символ»⁶⁷.

К. Досон обращает внимание на то, что вера в прогресс является в определенном смысле новой интерпретацией христианского представления о ходе истории. Эта вера, говорит Досон, не была чисто рациональной конструкцией, она являлась, в сущности, не чем иным, как секуляризованной версией традиционного христианского взгляда. От христианства она восприняла его веру в единство истории и в духовную и моральную цель, которая придает смысл историческому процессу в целом. Вместе с тем перенос этих понятий в чисто рациональную и светскую теорию культуры привел к их резкому упрощению. Для христианства смысл истории являлся тайной, открывающейся только в свете веры. Однако апостолы религии прогресса отвергли потребность в божественном откровении. Они полагали, что человек должен следовать только свету разума, чтобы раскрыть смысл истории в законе прогресса, определяющем жизнь цивилизации⁶⁸. Вера в прогресс получила особое распространение в XVIII в., в период торжествующей национальной и культурной экспансии, когда Западная Европа сделалась своего рода центром мира. Но даже в данный период, отмечает Досон, «трудно было согласовать этот поверхностный оптимизм с историческими фактами»⁶⁹.

Маркс, как и Гегель, был убежден в восходящем прогрессивном развитии, лежащем в основе всей истории, и измерял это развитие прежде всего ростом производительных сил. Всемирно-историческими ступенями прогресса у Маркса являлись общественно-экономические формации, каждая последующая из которых характеризовалась более высоким, чем у предыдущей, уровнем развития производительных сил и, соответственно, более совершенными производственными отношениями. Резко подчеркивая отрицательные стороны капитализма и предрекая его скорую гибель, Маркс тем не менее не считал крах капитализма закатом культуры вообще. Напротив, он видел в неизбежной мировой революции начало новой, более прогрессивной, чем капитализм, эпохи человечества. Эта эпоха должна была не только резко увеличить приобретенную при капитализме производительность труда, но и обеспечить равное участие всех в распределении его результатов.

Обычно различают две формы прогрессизма: веру в прогресс как в бесконечное восходящее развитие, не имеющее предела, и веру в прогресс как в развитие, ведущее в конце концов к совершенному обществу. Элемент бесконечного прогресса есть у Гегеля в его диалектических триадах. Наибольшее значение для развития идеи поступательного движения без определенного завершения имело неокантианство, истолковывавшее действительность как никогда не кончающийся акт творения, порождаемый культурной деятельностью человека. Вторая форма прогрессизма – это утопизм, характерным примером которого является теория социального развития Маркса. «Утопизм, – пишет Тиллих, – это прогрессизм, в котором существует вполне определенная цель – достижение такой исторической ступени, когда будет побеждена неопределенность жизни»⁷⁰. Утопическое побуждение возникает из прогрессистского, но выделяется верой в то, что совершающееся революционное действие приведет к окончательному изменению действительности, к той новой ступени истории, когда утопия (место, которого нет) станет местом, которое есть везде. «И именно благодаря человеку на Земле будет осуществлено все то, что в раю было лишь потенциальностью»⁷¹. Утопические концепции, активизировавшиеся начиная с эпохи Возрождения, продолжают питать революционные движения и в наши дни.

XX в., вместивший две мировые войны, социалистические революции и тоталитарные режимы, уничтожившие десятки миллионов людей, обнажил проблематичный характер прогресса. Стало очевидным, что идея прогресса вовсе не является всеобщим историческим законом. Прогресс распространяется далеко не на все сферы социальной жизни, а его результаты в тех областях, где он все же имеет место, неоднозначны. Неожиданность и радикальность, которыми сопровождался распад прогрессизма, говорит Тиллих, были столь поразительны, что многие из тех, кто в свое время боролся против идеологии прогрессизма, почувствовали себя призванными защитить те ее элементы, которые достойны оправдания.

«…Мы потеряли веру в „прогресс“ и считаем прогресс понятием ложным, туманным и произвольным, – пишет русский философ С.Л. Франк. – Человечество вообще и европейское человечество в частности вовсе не беспрерывно совершенствуется, не идет неуклонно по какому-то ровному и прямому пути к осуществлению добра и правды. Напротив, оно блуждает без предуказанного пути, подымаясь на высоты и снова падая с них в бездны, и каждая эпоха живет какой-то верой, ложность или односторонность которой потом изобличается»⁷². Франк полагает, что подлинного прогресса не было даже в Новое время, когда возникла сама идея прогресса. Прогресса, заключает Франк, не существует. Нет такого заранее предуказанного пути, по которому бы шло человечество и который достаточно было бы объективно констатировать, научно познать, чтобы тем уже найти цель и смысл своей собственной жизни.

Мрачные мысли были навеяны Франку, судя по всему, Октябрьской революцией и принудительной высылкой его в 1922 г. из советской России. Но основная идея, лежащая за его рассуждениями, проста: как можно говорить о прогрессе, охватывавшем несколько веков и предполагавшем совершенствование во всех областях, если одним из его результатов оказалось большевистское варварство?

Не менее резко высказывается против идеи прогресса Ю. Бохеньский. «Вера в постоянный прогресс человечества, идущего ко все более высокому, совершенному состоянию, к раю на земле, к „свету“ и тому подобному, – пишет он, – одно из самых вредных заблуждений, унаследованных от XIX века»⁷³. Такая вера предполагает, что человек в основе своей – существо прогрессивное и как род все более совершенствующееся. Это проявляется во всем: в мировоззрении человек переходит от суеверий к науке; в науке он приобретает все более глубокие знания; с помощью техники во все большей степени овладевает миром; в сфере морали постоянно совершенствуется; в политике изобретает все более прогрессивные формы правления; в искусстве создает все более прекрасные произведения. Прогрессу подвержены даже отдельные личности: подобно тому как млекопитающие находятся на более высокой стадии развития, чем птицы, современный человек превосходит людей древности или средневековья. Подобного рода перенос биологических категорий на человеческую историю безоснователен хотя бы потому, замечает Бохеньский, что в человеческой истории изучен промежуток времени в три тысячи лет, это около ста поколений, а сто поколений на шкале биологической эволюции – величина ничтожная. Говорить о прогрессе в пределах биологической секунды невозможно. Бохеньский отрицает также прогресс в сфере культуры, где он скорее как исключение, чем правило, проявляется в течение относительно кратких периодов и лишь в некоторых областях культуры. Нет, по мнению Бохеньского, и нравственного прогресса: в сфере морали на смену прогрессу, как правило, приходит регресс. Не очевидно также, что современные формы социального устройства совершеннее древних. Значительный прогресс достигнут в последние столетия в технике, но не потому, что человек в этот период заметно поумнел. Трудно сказать что-то определенное о прогрессе в искусстве и в чисто интеллектуальной области. «Зададимся вопросом: достигает ли современный художник благодаря более совершенной технике больших высот, чем Микеланджело? Скажем прямо: мы этого не знаем. Во всяком случае, когда речь идет о чем-то существенном, прогресс далеко не очевиден.

Суждения Франка и Бохеньского о прогрессе чересчур скептичны. В них не различаются с достаточной ясностью области, в которых прогресс очевиден, области, в которых он чередуется с периодами регресса, и, наконец, области, в которых он просто отсутствует или не может быть обнаружен из-за краткости известной нам истории.

Есть несомненный прогресс в знании и техническом умении, причем результаты его постоянно передаются дальше и все более становятся всеобщим достоянием. Прогресс в науке и технике не является, конечно, всеобщим законом истории. Это только длительная историческая тенденция, которая, несомненно, продолжится и в будущем. Научный и технический прогресс ведет к единству в области знания, но не к единству человечества.

Сомнителен прогресс в искусстве. Будучи всеобщим достоянием, оно достигает высокого совершенства лишь у определенных народов и в определенные исторические периоды. Затем, взойдя на неповторимую высоту, оно как бы исчерпывает заложенные в нем потенции. Свершенное становится классикой, и новая волна в искусстве представляет собой уже иной стиль и не считает себя продолжением или даже преодолением того, что было достигнуто ранее. Искусство развивается стилями, или волнами. На смену классицизму пришло бакрокко, его вытеснил романтизм, затем появились реализм, модернизм и сегодняшний постмодернизм. Каждый из стилей порождался культурой своего времени и был лучшим для нее. Наивно искать ростки реализма в античном или средневековом искусстве, так же как упрощением была бы попытка связать социалистический реализм прошлого века с классическим реализмом второй половины ХIХ в. Каждый стиль искусства не просто хорош по-своему, а является наилучшим и даже единственно возможным в свое время и в своем месте.

Нет сколько-нибудь заметного прогресса в человеческой природе, в человеческой доброте и мудрости, в развитии интеллектуальных способностей человека. Высокоразвитые культуры не вызывают восхищения у народов, значительно уступающих им в развитии. «Быстрый рост усредненности, неразмышляющего населения, даже без борьбы, самим фактом своей массовости, торжествует, подавляя духовное величие, – пишет Ясперс. – Беспрерывно идет отбор неполноценных, прежде всего в таких условиях, когда хитрость и брутальность служат залогом значительных преимуществ»⁷⁴.

Нет прогресса в формах социального устройства. Это хорошо согласуется с идеей двух полюсов истории, между которыми движутся, подобно континентам, все многообразные цивилизации. Если коллективистическое общество и индивидуалистическое общество – два разных, несовместимых типа общественного устройства, те два полюса, между которыми разворачивается история, то приближение к какому из них можно было бы считать восходящим развитием? Каждый из них необходим в свое время и в своем месте, и переход от коллективистического общества к индивидуалистическому или наоборот, не является шагом в социальном прогрессе.

Подводя итог, можно сказать, что идея прогресса, чрезвычайно популярная еще сто лет назад, в свете событий прошлого века оказалась неочевидной и неоднозначной. Прогресс – не закон истории; прогрессивное развитие в тех областях, где оно существует, – результат человеческого разума и человеческих усилий.

Если прогресс в каких-то областях и достигается, то происходит это не в силу неких таинственных, изначально заданных «законов прогресса», а благодаря неуклонной человеческой активности. Естественно, что опираться она должна на объективные и выверенные опытом ценности, вырабатываемые самим человеком.

4. История самосозидающегося человечества

История – результат деятельности людей, направленной на определенные, сформулированные ими самими цели и ценности, и прежде всего выработанные людьми оценки и нормы. Как средство достижения выработанных самим человеком ценностей история имеет отчетливо выраженный субъективный, зависящий от человека смысл. Другой вопрос, что, преследуя свои, казалось бы, ясные и хорошо продуманные цели, люди нередко приходят к совершенно неожиданным и нежелательным результатам.

Цель истории – не финал, к которому история придет со временем независимо от обстоятельств и даже от стремлений и деятельности людей. Цель истории – это тот выработанный самими людьми оценочно-нормативный идеал, реализации которого они должны настойчиво добиваться и который может остаться пустой мечтой, если они не приложат максимальных усилий для его воплощения в жизнь.

История является самоосмысленной в том же самом смысле, в каком осмысленны индивидуальная жизнь, познание, истина, любовь и иные «практические» действия. Жизнь человека в своем течении сама себя оправдывает, что не исключает, конечно, того, что она имеет и инструментальную ценность. Познание и истина также во многом находят оправдание в самих себе. Любят, чтобы любить, ничто не может оправдать любовь, кроме нее самой.

Автаркический смысл истории получил свое классическое выражение в древнегреческом мышлении. С точки зрения последнего история движется по кругу, возвращаясь к своему исходному пункту, она не имеет никакой, находящейся в конце ее или вне ее цели. Течение истории включает возникновение, расцвет и упадок каждого отдельного исторического бытия. Будущее случайно, и оно не может придать ценность и смысл настоящему. В моменты триумфа следует думать о возможных ударах судьбы. Выражая это мироощущение, римлянин Сципион говорил по поводу разрушения Карфагена: та же судьба, которую готовил Рим своему врагу, постигнет когда-нибудь и сам Рим, так же, как некогда она постигла Трою.

Автаркический смысл истории хорошо согласуется с ее субъективным инструментальным смыслом: история имеет ценность и, значит, смысл сама по себе, в самом непосредственном ее течении; но она имеет сверх того смысл как средство реализации определенных человеческих идеалов.

Если история имеет только субъективный смысл, должен быть отброшен старый, не являющийся в своей основе универсальным принцип: высший суд – это суд истории. Данный принцип противоречит убеждению, что высшим судьей своей жизни и своей истории является сам человек. Своей деятельностью, направленной на реализацию определенных идеалов, он делает конкретный фрагмент истории оправданным или неоправданным.

В основе представления об истории как средстве реализации идеалов, выработанных самим человечеством, лежит идея самосозидающегося человечества, будущее которого определяется им самим, а не божественной волей или непреложными законами истории. Человечество, подобно Богу в еретической мистике, должно совершить парадоксальное действие: опираясь на свои собственные, ограниченные (в отличие от божественных) силы, оно должно возвыситься над самим собой.

Подводя итог обсуждению пониманий смысла истории, можно сказать, что, если истории приписывается объективный, не зависящий от деятельности человека смысл, философская теория ценностей, или аксиология, вырождается в рассуждения о том, как может человек способствовать реализации той глобальной цели, которая в общем-то объективно не зависит от его деятельности. Иными словами, аксиология превращается во внутренне противоречивое занятие. Оно подобно организации общественного движения, настаивающего единственно на том, чтобы камни падали на землю, когда их выпускают из рук.

Если какая-то конкретная цивилизация приписывает истории объективный смысл, эта цивилизация истолковывает историю как однозначно предопределенное движение к цели, реализация которой объективно не зависит от усилий человека. Неудивительно, что в философии такой цивилизации аксиология как самостоятельный раздел отсутствует.

Аксиология обретает пространство для своего существования только в случае, если человеческой истории придается субъективный, зависящий от деятельности человека, и в частности от его оценок и норм, смысл.

Глава III
Описательно-оценочные высказывания

1. Особенности описательно-оценочных высказываний

Отличительной особенностью наук о культуре является то, что почти все сколько-нибудь важные их принципы и заключения представляют собой двойственные, описательно-оценочные утверждения.

Такого рода утверждения нетрудно найти и в науках о природе, если последние рассматривать в динамике – не только как результат, но и как процесс научной деятельности. Однако в естественно-научных теориях двойственные утверждения подобны строительным лесам, нужным в ходе построения теории. Как только возведение теории завершается и она приобретает хорошую эмпирическую и теоретическую поддержку, оценочный компонент двойственных утверждений уходит в тень, и они начинают функционировать как обычные описания. В социальных и гуманитарных теориях двойственные высказывания – необходимые составные элементы как формирующихся, так и устоявшихся теорий.

Распространенность двойственных высказываний

Двойственные выражения присутствуют не только в научных, но и в любых иных рассуждениях.

Причина универсальной распространенности таких выражений проста: человек не только созерцает и описывает реальность, но и преобразует. Для этого он оценивает существующее положение вещей и намечает перспективу его трансформации. Ценности, являющиеся, по выражению Ф. Ницше, «пунктуациями человечecкой воли», представляют собой необходимое условие активности человека. В процессе реальной практики созерцание и действие, описание и оценка чаще всего неразрывно переплетены. Это находит свое отражение и в языке: одни и те же выражения нередко выполняют одновременно две противоположные и, казалось бы, несовместимые функции – описание и оценку.

Приведем несколько примеров.

Простым и наглядным примером двойственных высказываний служат определения толковых словарей. Задача словаря – дать достаточно полную картину стихийно сложившегося употребления слов, описать те значения, которые придаются им в обычном языке. Но составители словарей ставят перед собой и другую задачу – нормировать и упорядочить обычное употребление слов, привести его в определенную систему. Словарь не только описывает, как реально используются слова, но и указывает, как они должны правильно употребляться. Описание он соединяет с требованием.

Еще одним примером двойственных выражений являются, как указывает П. Стросон, правила грамматики: они описывают, как функционирует язык, и вместе с тем предписывают, как правильно его употреблять⁷⁵. Если в определениях толковых словарей ярче выражена их дескриптивная роль, то в правилах грамматики доминирует их прескриптивная функция.

Почти все определения, употребляемые в науке, также являются дескриптивно-прескриптивными. Именно поэтому трудно провести границу между реальными определениями, описывающими некоторые объекты, и номинальными определениями, требующими наличия у объектов каких-то свойств.

Проблема двойственных высказываний – одна из самых сложных и вместе с тем одна из наименее исследованных проблем в теории оценок. Сама ее постановка способна вызвать недоумение: если описание и оценка являются результатами двух противоположно направленных движений мысли, как могут возникать описательно-оценочные высказывания? Исследование двойственных высказываний в первую очередь должно ответить на вопрос: как можно обосновать такие высказывания, если обоснование описаний и обоснование оценок – две совершенно разные процедуры.

Описания обосновываются прежде всего ссылкой на прямое или косвенное соответствие их реальности, и итогом обоснования является заключение об истинности (или ложности) обосновываемого описательного высказывания. Оценки в конечном счете представляют собой руководство для деятельности и обосновываются главным образом путем ссылки на эффективность направляемой ими деятельности, а результат обоснования – заключение об эффективности (или неэффективности) выдвигаемой оценки. Правомерен вопрос: в каких терминах оценивать двойственные высказывания: «истинно – ложно» или «эффективно – неэффективно»?

В принципе ответ на этот вопрос является простым. Описательно-оценочные высказывания соединяют описание и оценку. В одних контекстах они выступают как описания и должны, подобно всем описаниям, быть истинными или ложными и их обоснование должно быть таким же, как и обоснование обычных описаний. В других контекстах эти высказывания функционируют в качестве оценок (чаще всего стандартов или правил оценки иных высказываний) и не имеют, как и все оценки, истинностного значения.

Вместе с тем никаких общих принципов, позволяющих разграничивать ситуации, в которых двойственное высказывание употребляется как описание, и ситуации, когда это высказывание истолковывается как оценка, не существует.

Еще Сократ столкнулся с затруднением, связанным с возможностью и истинной, и ценностной интерпретации одного и того же утверждения. На вопрос, может ли справедливый человек однажды совершить несправедливый поступок, он отвечал, что нет: если это произойдет, человек перестанет отвечать идее справедливого. Сократ придерживался ценностного подхода и шел от идей к вещам. В рамках же истинностного подхода такая ситуация вполне возможна. Если истинностный и ценностный подходы смешиваются, ситуация оказывается двусмысленной. Не случайно Л. Шестов писал, что сократовское уверение, будто с дурным не может приключиться ничего хорошего, а с хорошим – ничего дурного, есть «пустая болтовня» и «поэтический образ», подобранный Сократом на «большой дороге или в еще худшем месте»⁷⁶.

Дело усложняется тем, что, во-первых, между двумя полюсами – чистые описаниями и чистые оценки – располагается чрезвычайно широкое поле разнородных описательно-оценочных утверждений, и, во-вторых, отдельные высказывания мигрируют между описательным и оценочным полюсами.

Например, высказывание, появившееся в какой-то теории как чистое описание, может со временем приобрести значение правила, т. е. оценки, или стать определением и оказаться чем-то подобным тавтологии. С другой стороны, высказывание, первоначально звучавшее как оценка, с течением времени способно сместиться в сторону типичных описаний.

Предварительным образом все двойственные выражения, располагающиеся между полюсом чистых описаний и полюсом чистых оценок, можно разделить на три группы:

– выражения, в которых описательная часть заметно доминирует над оценочной; характерным примером таких выражений могут служить научные законы;

– выражения, в которых описательное и оценочное содержание относительно уравновешены; типичным примером подобных выражений являются обычные в социальных науках утверждения об устойчивых тенденциях социального развития;

– выражения, в которых оценочная (обычно нормативная) составляющая выражена гораздо более ярко, чем описательная; примеры таких выражений – принципы морали, правила логики и математики и т. п.

Контекстуальность двойственных высказываний

Вопрос о том, является ли какое-то высказывание описанием, оценкой или же оно парадоксальным образом соединяет описание и оценку, обычно невозможно решить вне контекста употребления этого высказывания. Изолированные примеры описаний и оценок («А есть В», «А должно быть В» и т. п.) не ставят под сомнение этот общий принцип, так как подразумеваются типичные контексты употребления высказываний соответствующих форм. Приведенное подразделение двойственных выражений также предполагает определенный контекст – взятую в статике, одномоментно систему утверждений, составными элементами которой являются эти выражения. Но если система утверждений рассматривается в динамике, может оказаться, что выражение, когда-то функционировавшее как описание, со временем переместилось к противоположному, оценочному полюсу, или имело место обратное движение.

Если наука истолковывается как деятельность и рассматривается в движении, то сходным образом должны пониматься и отдельные научные утверждения, и системы таких утверждений, или теории. Утверждения и теории как продукты деятельности имеют свою историю, и эта история – фрагмент той более обширной целостности, которую называют историей конкретной научной дисциплины.

Подразделение всех утверждений на описательные, оценочные и двойственные не может стоять вне истории науки и не зависеть от нее. Оно исторически конкретно и всегда связано с определенным «настоящим».