Kitabı oku: «Орфей! Орфей!»

Yazı tipi:

Только четырёхэтажность тавтологии и даёт возможность в конечном счёте возвратиться к магическому аспекту. Недаром ты повторяешь «Отцы-пустынники и жёны непорочны».
Павел Улитин

Рисунки Александра Бренера и Барбары Шурц

От автора

Я просыпаюсь по ночам и не понимаю, где я.

Потом вспоминаю: в чужой квартире в Цюрихе.

Или в чужой халупе в Базеле.

Или в чужом доме на окраине Триеста, на зелёном холме.

Или в Безансоне на чердаке.

Всегда – в чужом, всегда – чужой.

Сообразив это, я встаю и, спотыкаясь, иду в сортир.

Сортир – средоточие бытия человеческого.

Можно обойтись без кухни, но без сортира – никак.

Сортир – или полиция.

Мочиться на улице запрещено!

Какать – тем более!

Поэтому: сортир.

О, как там тесно и темно!

Я мочусь, не зажигая свет.

Я не хочу смотреть на свой член.

На эту прерывистую, бьющую в унитаз струю.

Я не хочу ничего видеть и ощущать.

Только спать, спать, спать.

Однако я забрызгал стульчак.

Вот пентюх!

Мне приходится включить свет.

Чтобы найти туалетную бумагу и обтереть унитаз.

Я нащупываю на кафельной стене выключатель: трык!

Загорается омерзительный мертвенный свет.

И тут мой взгляд, несмотря на все мои старания, влипает в висящее на стене зеркало.

Хлоп!

И что я вижу там?

ЧТО Я ВИЖУ ТАМ?!

А вот: жулика, который не поехал в Израиль на похороны своей матери.

РАЗ.

Урода, который не поехал к ней, когда она год лежала на смертном одре.

ДВА.

Субъекта, у которого тихий ужас в глазах.

ТРИ.

Типа, у которого прыщ на носу.

РАЗ.

Недоросля, который уважает только мертвецов, а всех живых держит за подлецов.

ДВА.

Придурка, который не знает, что с ним будет через месяц или два, когда ему придётся съехать из этого гнусного жилья.

ТРИ.

Субчика, который хотел обходиться без душа и сортира, но не смог.

РАЗ.

Хлюста, читавшего недавно стихи Бориса Слуцкого и думавшего: «Этот поэт был честен с собой хотя бы наполовину, хотя бы чуть-чуть, а я – нет».

ДВА.

Шаромыжника, который уже три года существует без паспорта.

ТРИ.

Папашу, чей сын порвал с ним всякие отношения.

РАЗ.

Ублюдка, который навалил всё бремя жизни на свою подругу, а сам не притрагивается к деньгам.

ДВА.

Прощелыгу, который ест сыр и фрукты, которые его подруга ворует в магазинах, а он в это время стоит на улице.

ТРИ.

Пройдоху, который моет посуду после обеда, но оставляет грязной сковородку на плите.

РАЗ.

Афериста, который издаёт книжки в России, хотя давно оттуда сбежал.

ДВА.

Бегунка, который получает по почте свои авторские экземпляры (он заказывает всего два или три), но не может не только перечитывать эту писанину, но вообще смотреть на неё.

ТРИ.

И прячет экземпляры с глаз долой.

РАЗ.

Слабака, который никогда не достаёт в своих книжках до нужной глубины.

ДВА.

Штукаря, который всё время повторяет «я» вместо того, чтобы сказать себе: «Пошёл вон».

ТРИ.

Ёбаря, который смотрит порнуху на компьютере перед тем, как трахнуться.

РАЗ.

Бездаря, который хотел уйти из общества, но продолжает писать книжки, а это значит, что далеко он не ушёл, а просто торчит на пороге с протянутой рукой: «Почитайте меня, пожалуйста!»

ДВА.

Бздушника, у которого душа уходит в пятки при виде полицейского.

ТРИ.

Шибздика, который читает газеты, чтобы забыть о самом важном и неотложном, чего не найдёшь ни в какой газетчине.

РАЗ.

Пустобрёха, который пытается сформулировать нечто необходимое, но может повторять только: «Уйди, уйди!»

ДВА.

Молодчика, который в разное время воображал себя трикстером, анархистом, поэтом, бунтарём, клоуном, говнометателем, «художником из третьего мира», хулиганом, сквоттером, аристократом духа, плебеем, Вечным жидёнком, Иваном-дураком, скоморохом и профанатором, а на самом деле переживал, что остался без издателя.

ТРИ.

Гаврика, который скорбно созерцает обглоданные кости своего прошлого.

РАЗ.

Размазню, который читал «О нищете духом» Мей-стера Экхарта и мечтал стать нищим по-экхартовски, а через час возмечтал о сладком пирожке.

ДВА.

Ухаря, который бросался своими какашками в разных европейских городах – кидал говно в людей, срал на пол в галереях, пачкал калом витрины, измазывал собственное тело и лицо – и всё это для того, чтобы оскорбить систему, но, вполне вероятно, втайне хотел получить признание тех самых людей, которых забрасывал своим дерьмом.

ТРИ.

Впрочем, в этом я не уверен: вполне вероятно, что я на самом деле хотел порвать все социальные отношения и оказаться нигде, в пустоте, ни с кем, единственно со своей подругой, один.

Вот так!

Возможно, я не юлил, а был совершенно честен, когда забрасывал людей говном или яйцами.

Во всяком случае, это были мои лучшие миги на земле, не считая траханья.

А порнуху я смотрел, чтобы быть ближе к праматери Лилит!

И, скорее всего, я правильно сделал, что не приехал к умирающей матери.

Ведь единственное, что я мог сделать для неё – сидеть рядом и держать за руку.

РАЗ.

Или подмывать её.

ДВА.

Или удушить подушкой, когда она спала.

ТРИ.

Но я предпочёл купаться в Цюрихском озере.

Потому что мне была невыносима мысль, что я буду сидеть с умирающей, подмывать её, подушкой душить…

Кретин!

Я хотел, чтобы моя мать осталась у меня в памяти молодой и красивой женщиной!

Урод!

И она, кстати, тоже этого хотела, о чём не раз говорила мне!

Слюнтяй!

Моя бывшая жена, целых два года ухаживавшая за моей матерью, позвонила и сообщила мне о её кончине, когда я вылезал из озера.

И я подумал: «О, наконец!»

Подумал: «Свободна ты!»

Подумал: «Слава тебе, Господи!»

Подумал: «Славься во веки веков, монастырь Господа нашего Аполлона прекрасного!»

Вот!

Всё, чего я хотел по-настоящему: дать волю своей матери!

И себе!

Чтобы она улетела из этого мира, как воробей!

Как пчела!

Как лимонница!

Как ласточка!

Но я не умел, не знал, как ей это дать.

Я не знал даже, как добыть свободу для самого себя.

Я всегда только из тюрем убегал.

А на свободе не жил.

Я ничего не постиг, не открыл, не прозрел.

И поэтому мне нужно снова читать, вникать, смотреть, созерцать, переживать, страдать, воображать, сочинять, размышлять, вспоминать, формулировать.

Рифмы смыкать.

Ритмы искать.

Над собой хохотать.

Погружаться в тишину.

Слушать голоса.

Заниматься археологией.

Вглядываться в мифологию.

С мёртвыми говорить.

Чужие мысли передумывать.

Свой опыт переваривать.

Искать – и не находить.

Находить – и утрачивать.

Ох, много, много дел!

А покоя – нет.

Про то, как я был фашистиком

1

– Вы – фашисты!

Так кричала моя мама, увидев, как мы с моим другом Лёкой Роденко отрываем головы муравьям.

Или мы их стравливали друг с другом?

Или мы их спичками поджигали?

Или это вообще были не муравьи, а гусеницы?

Страшно вспоминать.

2

Мама, конечно, была права.

Фашизм есть не что иное, как проявление наглой силы в отношении слабейшего.

Неважно, муравей это или человек.

Культ силы – это и есть фашизм.

Как сказал Элиас Канетти: «Все люди нацисты по отношению к зверям».

3

Фашистский элемент засел во мне сызмальства.

Речь идёт о микрофашизме, по определению Делёза и Гваттари.

К фашистской идеологии я не тяготел, в фашистских группах не состоял.

Но микрофашизм: он почти в каждом человеке есть!

Поэтому молюсь:

Мерзкие фаши
И все козни ваши —
Утоните в параше,
Изойдите в дренаже,
Ничего нет вас гаже —
О мерзкие фаши.

4

Вспоминаю школьный эпизод.

В наш класс пришёл новичок по фамилии Сухих.

Он и правда был длинный, сухой.

Его невзлюбили – уж не помню, за какие грехи.

Кажется, он был слегка приблатнённый (или просто прикидывался).

И ещё – нахал.

Ну так вот: мальчики решили устроить ему «тёмную».

После уроков накинули на него пальто и стали лупить.

Я костяшками пальцев ударил по чему-то твёрдому: хрясь!

Это был череп Сухих.

Он завизжал, как резаный:

– Аааа! Кастетами бьёте, сволочи!

О, чёрт!

Мне стало не по себе.

В глубине всколыхнулся мамин крик: «Фашист!»

Что ж, я и был тогда фашистом, а кулак мой – фашистским орудием.

5

Как и многих, меня в отрочестве привлекала фашистская эстетика.

Мундиры, фуражки, портупеи, значки – вся эта бутафория.

Ну и, конечно, свастика.

Это было в фильмах, которые тогда шли.

Даже такой фильм, как «Обыкновенный фашизм», нравился тем, что в нём показывались ритуалы фашистские, все эти рожи, штандарты, толпы с факелами, римские приветствия.

Это прямо-таки завораживало.

6

Мы с отцом ходили в филателистский клуб.

Там собирались дядьки, торговавшие марками, монетами, медалями.

Как в прозе Вагинова: одержимые коллекционеры и спятившие собиратели.

Мы с отцом тоже заболели этим на пару лет.

Покупали марки, вставляли их в альбомчики.

Однажды отец приобрёл серию марок гитлеровской Германии.

Это были отменные зелёненькие марочки.

С дубовыми листочками, с орлами, с физиономией фюрера, со свастикой.

Мне они нравились.

Я их долго-долго рассматривал.

Было в них нечто демоническое, инфернальное, потустороннее.

7

И вот случилось так, что я марку с головой фюрера проглотил.

Почему, зачем?

Чёрт догадал!

Мне вздумалось попробовать на язык оборотную сторону марки – ту, на которой клей.

Я подумал: «Как это на вкус?»

Взял и лизнул языком.

Болван!

Марка приклеилась!

Прямо-таки приросла к языку.

Мне ничего не оставалось, как сжевать её и проглотить.

С этого момента микрофашизм ещё пуще утвердился во мне.

8

Разумеется, я был не единственным микрофашистом в Алма-Ате.

В нашем дворе жил Серик – красивый паренёк.

Постарше меня.

Он был похож на Кришнамурти в молодости.

Прямо арабский скакун.

И приторговывал порнографией.

Я купил у него за рубль одну очень соблазнительную карточку.

До сих пор помню: голая девушка с разверстыми чреслами.

Её лобок был похож на колобок.

И посреди колобка – вертикальный рот!

Серик сказал:

– Будешь на неё дрочить?

Я промолчал: не любил дрочить.

Просто смотрел и наслаждался обнажённостью.

Но он намеревался продать мне не одну, а три фотокарточки.

Я три рубля не смог у отца украсть.

Серик на это рассердился – и как закричит:

– Таких, как ты, немцы отправляли в газовые камеры!

Я удивился, а он:

– Еврей! Жид!

Так меня впервые сделали евреем, жидом.

А до этого я и не знал, кто я такой.

Дома мне никто про это не объяснял.

Не знать было хорошо, а знать – унизительно.

Фашизм зиждется на унижении.

Одна из главных особенностей фашизма состоит в том, что высшая раса – силовики и хозяйчики – тычут в нос низшим, что они – низшие.

Это как у блатных:

– Твоё место у параши, тварь!

Ну а я в то время хотел быть не тварью и не жидом, а графом или герцогом.

Потому что читал Дюма.

9

Фашизмом было проникнуто тогда всё.

Сталинизм ведь отнюдь не увял.

А в сталинизме фашизма – через край.

Вообще весь советский строй был фашизоидным.

В основании СССР лежал абсолютно фашистский карательный аппарат: ВЧК – ГПУ – НКВД – КГБ.

Вот уж поистине: «Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз».

Государство.

Милиция.

Вообще все институции.

Телевизор.

Общество.

Всё было фашизоидным!

Но не дедушка Мося, нет!

Он, профессор и обладатель волшебной трости с инкрустацией, впадал в маразм.

И был очень добр.

Моисей Абрамович Бренер, уважаемый врач-терапевт.

Он читал мне по-немецки сказки братьев Гримм, хотя я немецкий не понимал.

Маразм защитил его от худшего недуга – фашистского.

Но кроме него – все, все!

Ну почти.

10

Некоторые знакомые девушки были от этой заразы защищены.

Иногда – своей невинностью.

Иногда – блядовитостью.

А иногда комбинацией обоих факторов.

Нина, например.

Или Алмагуль.

Или Таня Камалова.

Или Люда Рукавицина.

У Тани были губы – на лице и внизу, – позволявшие забыть обо всём фашизме вокруг.

11

Фашизмом была пропитана, конечно, школа и школьные учителя.

А иначе почему я испытывал перед ними такой страх?

И раболепие, и стыд.

Учился я хуже некуда.

Это была средняя школа № 25 имени Дзержинского.

Из её стен вышли Владимир Жириновский и Касым-Жомарт Токаев – нынешний президент Республики Казахстан.

Казарменное здание с фальшивыми колоннами.

В этой школе презирали слабых учеников.

Везде одно: слабые и сильные!

Только этому и учат учителя всех мастей: как из слабых попасть в сильные.

Разве это не фашизм?

Я каждый день кричал внутри: «Почему вы меня мучите?!»

Большие люди смотрят на маленьких как на гусениц, родившихся специально, чтобы их на две, на три, на четыре части рвать, рвать, рвать!

Только звери в моём детстве были ласковыми и странными.

А вольготно мне было только в зарослях парка Горького.

Поэтому молюсь:

Коты,
Помогите,
Киты,
Спасите,
Кроты,
Сохраните.

Кусты,
Защитите,
Сады,
Схороните,
Цветы,
Прорастите.

Персты,
Уместите,
Мечты,
Уведите,
Следы,
Заметите.

12

Гоголь когда-то сетовал: «Перо всё время тычется в запрещённые места».

Это и хорошо.

13

Вспоминаю со стыдом.

У меня была возлюбленная.

Звали её Венера Улдашева.

Она была настоящая Венера – площадная и небесная.

Смуглая красавица с фиолетовой промежностью.

Полу-узбечка, полурусская.

Я прилип к ней, как пиявка к недужному.

Не хотел вылезать из её влагалища.

Но она мне изменяла чуть ли не каждый день.

Или лучше сказать: ЕЙ НЕ ХВАТАЛО МЕНЯ.

Ведь Венера в любви – ненасытная.

О, какая она была ненасытная!

14

От неё исходило дикое благоухание.

Как от вспоротой самаркандской дыни, пролежавшей на солнце целый день.

Один мой знакомый сказал:

– Как ты ходишь с ней? От неё воняет пиздой!

Ну и что?

Во-первых, не пиздой, а чудными чреслами.

А во-вторых, мне это нравилось.

Я любил нюхать её влагалище.

И подмышки, и ступни, и ушные раковины.

Я любил их лизать.

Но она изменяла мне!

Такова уж сущность Венеры – и ничего тут не поделаешь.

Это как солнце, которое палит.

Она трахалась с разными молодыми мужчинами.

По три-четыре раза в день.

Иногда сразу после нашего с ней свидания.

Я это точно знал.

Как?

А в окошко за ней подглядывал!

По ночам приходил к её бараку и подсматривал.

Наблюдал, как она с ними трахается.

И слышал звуки их соития:

– Яб-юм!

– Юб-ям!

– Ям-юб!

15

Да, я соглядатайствовал!

Шпионил за ней, выслеживал.

Как какой-нибудь фельдфебель, полицай, чекист.

Как какой-то моссадовец или гестаповец.

Одним словом: фашист.

Микрофашист.

И потом я ей скандалы закатывал!

Венеру попрёками донимал!

Мол, почему она не только со мной сношается?

Почему с другими якшается?

Почему отдаётся кому-то ещё?

Я, сукин сын, её ревновал.

И в пылу скандала ударить мог!

Пощёчину дать.

Толкнуть.

Вот такой злодей.

Собственник и фашист.

Она, видите ли, изменяла мне!

16

Однажды, в ответ на мои обвинения, она заметила:

– Ты что – фашист? Или просто дурак? Прекрати это.

И быстро скинула с себя сарафан, чтобы показать себя голую.

Я, конечно, остолбенел.

Когда она была голая, я забывал обо всём.

В том числе и о её прелюбодеяниях.

И прыгал на неё, даже не попросив прощения.

Она легко прощала меня.

17

На самом деле в ней жила душа иеродулы.

ИЕРОДУЛА – так в Древней Греции называли служительниц богини плодородия.

Эти девушки занимались любовью с приходящими в храм мужчинами.

Существовала ведь священная проституция.

Существовала метафизика соития.

Были жрицы божественной похоти.

Были храмовые совокупления.

Были мистерии с запахом умащённой промежности.

Была Афродита – площадная и небесная.

Её жрицы отдавались чужестранцам и странникам.

Об этом можно прочитать в интернете, если кому-то захочется.

Но лучше – в серьёзных исследованиях.

Лучше читать Бахофена.

18

Впрочем, всё это не то.

Следует просто сказать: БЛАЖЕННАЯ.

Следует просто сказать: МИСТЕРИЯ.

19

Венера Улдашева была великой дарительницей.

И ничего не просила за свои дары.

20

Этой Венеры уже нет на земле.

А если и есть, то не та.

Небеса померкли, площади разворочены.

Впрочем, площади всегда были мерзкими.

Всё лучшее происходило среди деревьев и в траве, а не на площадях.

21

Именно благодаря Венере (и своей матери), я и понял, что во мне засел фашистский глист.

И сосёт, сосёт.

Как Злой Дух, угнездившийся в Уильяме Берроузе.

Я знал, как этот глист выглядит: точно как мои кишки.

И как мне от него избавиться?

Неужто носить в себе до конца?

Бог ты мой!

Так скорей же приходи, конец!

22

Если б я стал рассказывать обо всех своих микро-фашистских выходках, это заняло бы три толстых инкунабулы.

Чего я только не натворил!

Дрался.

Воровал.

Принуждал.

Намеревался убить (не раз и не два).

Ел зверей.

Насиловал (себя, свои и чужие мысли, слова).

Оскорблял.

Ревновал.

Надругался над чужим творением.

Завидовал.

Беспамятствовал.

Лгал.

И снова принуждал, дрался и воровал.

И не у кого больше попросить прощения.

23

Остановлюсь на самом, пожалуй, вопиющем безобразии.

В какой-то осатаневший период своей жизни я начал плевать на людей.

Буквально, физически.

На первый взгляд, это было частью моей художественной деятельности.

Ведь я заделался художником.

Но в действительности это происходило потому, что я слышал голос, науськивавший: «Иди и плюй!»

Сам бы я вряд ли до этого додумался.

Но голос требовал!

Думаю, это был голос того зелёненького Гитлера, которого я проглотил, сунув нацистскую марку в рот.

Он зудел, как комар в ночи:

– Ззззыыыыы!.. Ззззжыыыы!.. Иди!..

24

В сущности, я слышал голоса всегда.

Хотя я не психически больной.

Но и не «нормальный человек».

Многие вполне здоровые люди слышат голоса.

Идёшь по улице и вдруг откуда-то:

– Са-аашенька!

Но голос голосу рознь.

Бывают голоса блаженные, а бывают страшенные.

В раннюю пору жизни я слышал блаженный голос какого-то старика.

Он окликал меня – то ли с неба, то ли из глубин земли.

И я отвечал ему.

Это было хорошо.

25

Чей же это был голос в моём отрочестве?

Думаю, Достоевского.

Я его очень тогда любил.

Я его и сейчас люблю!

В детстве он мне нашёптывал:

– Чтоб исчезли твои горести, прикоснись к стволу вон того дерева. Прикоснись и озеленись!

26

Я шёл и делал, что он сказал.

Прикасался к карагачу, клёну или тополю.

К берёзе или яблоне.

Это удивляло моих друзей, с которыми я гулял.

Ведь я, как сумасшедший, отбегал от них посреди разговора, чтобы совершить ритуал прикосновения.

Они спрашивали:

– Зачем ты это делаешь? Что за дурь?

Уж не помню, что я им отвечал.

Знаю только, что прикосновение было безотказным средством от любых расстройств и неприятностей: от школьного ужаса, от скандалов с родителями, от подросткового уныния.

Это было священнодействие: прикоснуться к шершавому телу дерева.

Ритуал очищения.

Поклонение неведомым богам.

Поэзия.

27

Ну и вот.

А потом, когда я стал московским художником, блаженный голос заглушился сатанинским голосом.

Почему это произошло?

А уж так…

Современный художник – публичная персона, человек напоказ.

А всё, что напоказ – ложь.

Ван Гог не был напоказ.

И Эгон Шиле, и Арто.

Даже Монастырский, может быть.

Но все остальные нынешние – напоказ.

Интервью дают, за круглыми столами сидят, рефлексируют…

Но есть ли у них что сказать?

По-настоящему сказать – так, чтоб у людей щёки запылали, как факелы?

Это мало кому дано.

Фуко это мог.

И Делёз…

Или, скажем, Мейстер Экхарт в своих проповедях.

Но я?

Я?!

Пфу…

Единственное, что было у меня настоящего, – недоверие ко всему этому художественному сообществу.

Отвращение к их бизнесу.

Неприятие.

Но в какой-то момент я в этот бизнес сам вляпался.

Одним большим пальцем на ноге, но вляпался.

Всего-то пальчиком…

Но и этого оказалось достаточно.

Разврат.

28

Ну и вот…

Потихонечку-полегонечку крошка-фюрер одолел меня.

И пошёл буйствовать!

Плевки разбрасывать.

Уж не помню, на кого я плюнул в первый раз.

Кажется, в Вене – на какого-то американского лектора.

Или на Харальда Зеемана?

И мне это понравилось.

Разошёлся я.

Плевание превратилось в амплуа, стало главным способом общения.

«Амплуа» – какое слово мерзкое!

Тьфу!

Я плевал на разных известных и не слишком известных личностей.

На философа Жижека…

На культуролога Гройса…

На всяких кураторов…

На художника Райнера Ганаля…

На писателя Сорокина…

На Маурицио Каттелана – популярного художника.

На писателя Тома Маккарти в Лондоне…

На Оливье Зама – главного редактора «Purple Fashion Magazine»…

На галериста Ларри Гагосяна и какого-то его приятеля…

На директора МоМА Гленна Лоури.

Плевал…

Много раз…

А если не плевал, то говном их закидывал.

Как Тиль Уленшпигель или Панург.

И всегда перед этим голос нашёптывал: «Вот сейчас давай… Плюнь… Встань и плюнь… Подойди и плюнь!.. Ну!..»

И я подчинялся голосу.

Подчинялся Адольфу Гитлеру?

Или Иосифу Сталину?!

О!

29

Есть две страшные книги на земле: «Краткий курс истории ВКП(б)» Сталина и «Майн кампф» Гитлера.

Ни ту ни другую я не читал.

Но каким-то странным образом их гнусный душок проник в меня.

Душок или божок?

И как проник?

Через рот или задний проход?

А в вас?

30

Есть, конечно, и другие подлые книженции.

Вообще, вся книгопромышленность – подлая.

Она служит капиталу и его прислужникам.

Она служит цивилизации и её прислужникам.

Она служит обществу и его прислужникам.

Я ненавижу общество!

ЛЮБОЕ ОБЩЕСТВО.

Но есть, конечно, и хорошие авторы.

Например, Густав Ландауэр.

Всё, что он написал, – замечательно.

Или Жак Каматт, например.

Или Оноре Бальзак.

Или Жиль Делёз.

Или Жильбер Симондон.

31

Иногда мне кажется, что я плевался, потому что хотел того маленького Гитлера с проглоченной мною нацистской марки выплюнуть.

И по той же причине прилюдно какал и кидался какашками.

Чтобы Шикльгрубера из себя выкакать.

Чтобы Джугашвили из себя вытравить.

Но это не помогало, а наоборот.

Я был заражён микрофашистской немощью и не знал, как от неё отделаться.

Фашистский голос скрежетал в ушную раковину: «Иди, малец, и плюй, плюй, плюй!»

32

Между прочим, я и сейчас не уважаю людей, на которых плевал.

И не собираюсь просить у них прощения.

Все они кажутся мне фальшивками.

Даже если некоторые из них – талантливые.

Сорокин…

Гройс…

Маурицио…

Гленн Лоури…

Кто там ещё?

Но…

ПЛЕВАТЬСЯ НЕХОРОШО!

Нужно совершенно иначе поступать!

Нужно от всего нынешнего базара – прочь!

Нужно быть не с современными людьми, а с чудесными предками.

Нужно разорвать все связи с обществом.

И крепко связать себя с тем, что по-русски называется совестью.

В философии это называется этикой.

Нужно слушать голоса мёртвых, которые умели по совести жить.

Нужно слушать голос самого первого поэта, чьё имя – Орфей.

Он был аскет.

Не ел зверей.

Не говорил, а пел.

Для Эвридики, для птиц и зверей.

Вот это и есть кодекс настоящего художника.

А ты, микрофашист Бренер, сгинь!

БОЖЕ, СДВИНЬ МЕНЯ, СДВИНЬ!

Аминь.

33

Кстати, голос Гитлера во мне умолк.

Это само собой произошло.

Возможно, от старости?

Или от новоявленной щенячести?

Или я всё же выкакал того бумажного Гитлера?

34

А голос, требующий прикоснуться к деревьям, снова со мной.

Шепчет: «Сюда! В глушь!»

Хожу, притрагиваюсь к стволам.

Осязаю веточки.

С благодарностью срываю ягоды.

Травку поглаживаю.

Цветы нюхаю.

Смотрю на пчёл, ворочающихся в экстазе среди лепестков.

Хочу быть таким же, как они.

Внимаю их голосам:

– Жжжжжу-жжииии-жааа…

35

И вот ещё (интересное): я недавно прочитал замечательную книгу о голосах: «ПРОИСХОЖДЕНИЕ СОЗНАНИЯ В ПРОЦЕССЕ СЛОМА БИКАМЕРАЛЬНОГО РАЗУМА».

В оригинале так: «THE ORIGIN OF CONSCIOUSNESS IN THE BREAKDOWN OF THE BICAMERAL MIND».

Имя автора: Julian Jaynes.

Книга эта, насколько мне известно, пока не переведена на русский язык.

Джулиан Джейнс был американским психологом, но лучше сказать – оригинальным мыслителем.

Я попытаюсь вкратце передать его главную концепцию, хотя упрощений мне не избежать.

Итак.

Джулиан Джейнс считал, что сознание появилось примерно за тысячу лет до нашей эры (то есть это сравнительно недавний феномен).

А до этого поступки людей диктовались слуховыми галлюцинациями, исходившими из правого мозгового полушария, откуда они транслировались в левое.

Это и побуждало человека к тем или иным действиям.

Отсюда главный термин Джейнса: БИКАМЕРАЛЬНЫЙ РАЗУМ (древних людей).

По его мысли, слуховые галлюцинации правого полушария воспринимались древними как «голоса богов» и возникали в ситуациях, когда человеку необходимо было принять какое-либо важное решение.

Таким образом, голоса богов – это сила, позволявшая нашим пращурам ориентироваться в той зелёной чаще праистории, о которой у нас весьма приблизительное представление.

Ну а что такое для Джейнса сознание?

Это – введение в пространство мышления модели «я» и «другие», определившей позднейшее человеческое поведение.

Это – абстрагированное мышление как продукт развития языковой деятельности, артефакт символического универсума.

Джейнс считал, что становление сознания стало возможным с появлением метафоры.

Метафора – слово или выражение, используемое в переносном значении; сравнение предмета или явления с каким-либо другим на основании их общего признака.

А бикамеральный человек не знал ничего подобного.

Он подчинялся голосам богов, которые прямо указывали ему, как нужно поступать.

Жизнь бикамерального человека определялась привычками, а в непредвиденных обстоятельствах в действие вступали голоса богов.

Согласно Джейнсу, бикамеральный человек имел слабо развитое чувство линейного времени и не умел осмысливать своё прошлое и проектировать своё будущее.

Чтобы доказать свою концепцию, феноменально эрудированный Джейнс обращался к самым разным областям знания: к нейрофизиологии, к антропологии, к античной мифологии, к психопатологии, к древней истории, к изобразительному искусству и поэзии.

Он хотел показать, что в бикамеральном мышлении реальность и миф, действительность и магия были неразрывно связаны.

А разделились они только с появлением философии в середине первого тысячелетия до нашей эры, то есть уже после слома бикамерального мышления.

Ещё Джейнс утверждал, что бикамеральный человек имел примерно такой ментальный расклад, который характерен для так называемых шизофреников.

Эти последние часто слышат руководящие и приказывающие им голоса, подобные голосам богов, определявшим деятельность древних шаманов, библейских пророков и создателей архаической поэзии.

В своей книге Джейнс посвятил целую главу гомеровскому эпосу.

Он считал, что голоса богов в «Илиаде» – это вовсе не поэтический приём, а реальность тогдашних людей: слуховые галлюцинации, провоцирующие их действия.

С другой стороны, в «Одиссее», созданной, по мнению Джейнса, несколькими столетиями позже, явлено совершенно иное мышление.

Одиссей, претерпевающий множество злоключений в ходе своего странствия, тоже внимал голосам богов, но при этом всё больше и больше полагался на собственные смекалку и предприимчивость.

«Одиссея», по мысли Джейнса, – свидетельство слома бикамерального разума.

В Ветхом Завете он находил подобное же движение: от бикамеральных пророков, доносивших до народа Слово Божие – к Экклезиасту с его беспощадной рефлексией и созерцанием человеческой тщетности.

Оракулы, бродячие поэты и сказители также немыслимы без голосов богов, даровавших им вдохновение и способность воскрешать тёмное прошлое и провидеть будущее.

Как полагал Джейнс, слом бикамеральности произошёл в период, когда это мышление уже не могло обеспечить выживание древних людей.

Это случилось довольно неожиданно, в Средиземноморье, когда на западные цивилизации обрушился ряд геологических катаклизмов: извержения вулканов, сопровождавшиеся частичным затоплением земель.

Выжившие люди превратились в беженцев.

В ситуации междоусобной войны и хаоса голоса богов были заглушены криками ожесточения и отчаяния.

Чтобы существовать, человеку понадобились новые свойства разума: хитрость, способность к обману, саморефлексия, изворотливость, враждебность к чужим, страсть к соперничеству.

Впрочем, как отмечал Джейнс, уже и до геологических катастроф вступили в силу факторы, обусловившие кризис бикамерального разума: торговля, рост населения, развитие письменности.

Джейнс посвятил целые разделы своей книги осколкам бикамеральности в новейших обществах: духовидцам-медиумам, автоматическому письму, шизофрении, гипнозу и глоссолалии.

По мысли исследователя, сознание человека до сих пор находится в процессе становления.

36

Прочитав книгу Джейнса, я понял, что никогда не был современным рефлексирующим субъектом с его материальными интересами, моральными суждениями, рациональной пространственно-временной ориентацией, чётким разграничением себя и других, а также стремлением к самореализации и саморегуляции.

Нет, я был изнасилованным и самоубитым обществом последышем дикарей, мелкотравчатым варваром, прислушивавшимся к голосам богов и демонов и не подозревавшим о существовании развитого самосознания.

Секуляризация и расколдовывание мира, длившиеся три тысячи лет, едва коснулись меня, а коснувшись, не модернизировали, а только травмировали.

Я падал и вставал, падал и вставал.

И всё прислушивался к ужасающему рёву цивилизации, силясь различить в нём смолкнувшие голоса богов.

Я был и остался троглодитом, лопухом, отрезанным ухом, недорезанным кочевником.

И моя последняя (слабая) надежда – на голоса пчёл.

Их тоже изводит цивилизация.