Kitabı oku: «Страшное дело. Тайна угрюмого дома», sayfa 2
Шепот сердца и наветы разума
Супруги Краевы не были влюбленной парочкой.
И тот и другая, рано предоставленные самим себе и вынужденные более заботиться о насущном, чем предаваться мечтательности, сохранили в себе только единственное сознание строгого отношения к жизни и ее условностям.
Несмотря на молодые годы, это, можно сказать, был союз отсталых людей.
Новые веяния и новые взгляды на свободу отношений мужчины и женщины не нашли отголоска в сердце Татьяны Николаевны.
С того самого дня, когда Краев зашел в бельевой магазин, где она работала поденно, чтобы купить себе пару манжет и воротничок, с того самого момента, когда Павел Павлович пристально поглядел на нее, а она смущенно вспыхнула, все между ними было решено Он в знакомстве с ней увидел не интрижку с белошвейкой, и она за это полюбила его, потому что никогда ни за какие блага не решилась бы ни с ним, ни с кем другим вступить в легкомысленные отношения.
Она чувствовала, что высоко чтит свое женское достоинство, и в этом-то и была ее отсталость от века, где страсть и увлечение возводятся на пьедестал, к которому приносятся чуть не ежедневные жертвы.
Она знала, что может быть только женой, в любовницы не годится, таков был у нее склад характера, таковы взгляды.
Павел Павлович, несмотря на то что ему в ту пору было всего двадцать четыре года, был того же мнения. Он считал постыдным делать из женщины наложницу, когда можно решить проще, сделав ее женой, сравняв правами с собой, да и детей ее считая своими.
Ведь только этим, кажется, и отличается человеческая пара от всех прочих пар фауны, где процветает «свободомыслие», вернуться к которому толкают передовые мыслители.
Если женщина нравится, если у нее милое, честное личико и такая же репутация, то, стало быть, судьба сталкивает его с нею не для пошленькой и гнусной историйки, а для чего-то более серьезного – так рассудил Краев. Он и Татьяна Николаевна к тому же были оба круглые сироты, обоим жилось несладко и обоим показалось, что хоть в моральном, по крайней мере, отношении вдвоем им будет житься легче.
Решили они и сделали.
Тогда еще Краеву оставалось два года университета. Но он надеялся на уроки, а потом место, служба, – как-нибудь и выкарабкаются.
Трудно временами, тяжело было, но оба они были молоды, а молодость живет всегда под крыльями надежды.
И мало-помалу его скромные желания уже начали выполняться… к пятидесяти рублям прибавили еще двадцать пять, начальство отметило скромного и умного труженика, были уже шансы и к более заметному повышению. Поверив в близкое счастье, Татьяна Николаевна даже пополнела немного, и побледневшие было щеки ее опять вспыхнули румянцем, и вдруг… Вдруг… все это рушилось, да так ужасно, словно дикий кошмар, а не жизнь, окружил бедную женщину.
В первый день она свалилась в постель, с ней сделался припадок-столбняк, она лежала, будто неживая.
Глядела на детей и не видела их. Гладила их головы, слышала их лепет и не понимала, рука ее заученным машинальным жестом дотрагивалась до них.
Ночь на второй день она спала, а наутро не встала, а вскочила с постели.
Девочка-прислужница чуть не бросилась бежать, увидя искаженное, покрытое багровыми пятнами лицо барыни.
Татьяна Николаевна быстро собиралась куда-то, она оделась, причесалась, бормоча одну фразу:
– Нет, этого не может быть!..
Затем она ушла, приказав девочке неотступно смотреть за детьми до ее прихода, а придет она скоро.
Было ясное теплое утро.
На листьях и на траве еще дрожали слезинки росы, все вокруг улыбалось этой чудной улыбке утра после мглистой и дождливой ночи, которая походит на улыбку сквозь слезы на лице капризного, но милого ребенка.
Татьяна Николаевна теперь, казалось, окончательно пришла в себя.
Какой-то прилив энергии чувствовался в каждом ее движении.
Она шла бодро, высоко подняв голову, глаза ее блестели, и не будь этих пятен на лице, этих признаков страшной внутренней борьбы, ее можно было бы счесть за очень счастливую женщину, наслаждавшуюся утренней прогулкой.
Сперва она отправилась на станцию и послала сестре телеграмму такого содержания:
«Со мной страшное несчастье, приезжай скорей.
Твоя Таня».
Отослав эту телеграмму среди шепота и улыбок на вокзале, Татьяна Николаевна углубилась в сламотовский парк.
Тихо шептались столетние сосны, березы и ели.
Ароматная прохлада опахивала разгоряченное лицо Татьяны Николаевны, и глубокая тишина как бы немного утоляла невыносимую боль души.
Татьяна Николаевна шла быстро.
Она думала теперь, приедет ли Анна. Такой ли она человек, какой себя показывает, и так ли она любит ее, как уверяет в письмах.
Анна Николаевна Болховская была дочь отца от второго брака и всего на год младше Татьяны Николаевны.
Она жила в доме тетки по матери, а в этом году, к началу августа, должна была все равно приехать в Петербург, чтобы поступить на акушерские курсы.
В последний приезд свой Анна очень понравилась Татьяне Николаевне.
Она выглядела героиней; она так хорошо, так умно говорила; она была так прелестна, у нее такие чудные глаза, такие пышные, тяжелые волосы.
Кто ни видел Анну, все влюблялись в нее, но она отвечала на искательства своей кривой, немного презрительной улыбкой.
«О, она, наверно, не покинет меня в моем страшном горе!» – думала Татьяна Николаевна, и ей казалось, что с приездом Анны все изменится к лучшему, все разъяснится, она, не кто иной, как она, распутает этот адский клубок, она оправдает бедного Павла!
Теперь же Татьяна Николаевна шла на ужасную встречу.
Она верила в свой инстинкт, она хотела видеть того, кто обвинил ее мужа, хотела вынудить его на очную ставку.
Сперва она бросится на колени перед графом, упросит его заставить своего управляющего еще раз в лицо сказать ей то, что он говорил властям.
Это была дикая, ужасная выходка, но что же делать, если немая сила влекла ее на это свидание, как будто в нем именно и заключалась разгадка всего страшного происшествия.
От возрастающего волнения Татьяна Николаевна шла все быстрее и быстрее.
Вдруг она вздрогнула и остановилась, почти лицом к лицу столкнувшись со стариком в белом летнем костюме и широкополой панаме, надетой немного набок.
Типичное красивое лицо его с горбатым носом и седой эспаньолкой дышало добродушием и той старческой свежестью, которая характеризует с хорошей стороны всю пройденную жизнь. В руках старика была тростниковая палка с серебряным набалдашником, а руки – в перчатках. Это был граф Сламота.
Татьяна Николаевна видела его раз, когда он подъезжал к вокзалу в коляске, видела очень близко, потому что вошли вместе и он в дверях уступил ей дорогу.
Она тогда же рассказала мужу про эту встречу, и долго потом вспоминалось ей славное, типичное лицо старого аристократа.
Татьяна Николаевна теперь опять стояла лицом к лицу с ним, на расстоянии каких-нибудь двух шагов.
На лице графа застыло выражение смущения.
Он видел, что глаза незнакомки (впрочем, как будто и знакомой, он видел ее где-то) прямо устремились на него и в них светились испуг, мольба и даже ужас.
Еще напряг старик память, чтобы припомнить, где он видел это лицо, и вдруг, вспомнив, вздрогнул.
Это была та женщина, которая на станции стояла на коленях перед арестованным мужем.
С полминуты оба стояли молча, глядя друг на друга.
Грудь Татьяны Николаевны высоко вздымалась от волнения, а граф не имел силы пройти мимо несчастной, сделав вид, что не замечает ее. Да и куда же она идет?
Она шла уже по той дороге после перекрестка, откуда путь только вел к подъезду сламотовского дома.
Стало быть, она имеет какое-нибудь дело к нему?
И, не пускаясь в догадки, какое это дело, чувствуя только прилив жгучего сострадания к этой несчастной и теперь, видимо, растерянной женщине, граф мягко спросил ее:
– Вы не ко мне ли, сударыня?
– Нет, граф! – дрожащим от волнения и слез голосом отвечала Татьяна Николаевна. – Я к вашему управляющему.
Лицо графа сразу изменилось.
Седые брови его вздрогнули, и голова выжидательно опустилась.
– Зачем? – так же тихо спросил он.
– Я жена Краева, граф… Вам ведь все известно. О! Граф!
Татьяна Николаевна упала на колени, и Сламоте больших трудов стоило поднять ее.
– Граф, – задыхаясь, говорила она, – прикажите вашему управляющему принять меня… я хочу… Я должна говорить с ним с глазу на глаз. Я молю вас об этом. Я все равно сперва бы просила видеть вас, потому что он, наверно, не примет меня!..
– Но зачем вам это свидание? Оно только еще больше расстроит вас и ничуть не поможет делу.
– О нет! Это поможет мне! Поможет душе моей. Оно облегчит ее.
Граф пожал плечами.
Уже чересчур странно было то, что говорила эта женщина.
На минуту в голове Сламоты мелькнула даже мысль, с добрым ли намерением идет она, не план ли мести обдуман ею. Не спрятано ли у нее орудие этой мести?
– Послушайте, госпожа Краева, – вдруг как-то особенно мягко и задушевно сказал старик, пристально перед тем поглядев на молодую женщину. – У вас есть дети! Вы ради них должны совладать с своим горем. Если ваш муж решился на такой шаг, то вам надо стараться примириться с ожидающей его карой и обратить всю любовь свою на детей ваших.
– А его бросить? Забыть? Предоставить судьбе?
– Да.
– От вас ли я это слышу, граф? Вы, о котором вокруг идет такая хорошая молва, вы, делающий столько доброго… и вы говорите, чтобы жена забыла мужа в несчастии… в страшном несчастии, обрушившемся на него незаслуженно?… Да знаете что, граф, сердце мое говорит мне, что он не виновен… я знаю его… Он не мог сделать этого, тут что-то ужасное, замешалась какая-то тайна.
– Что? – спросил граф и даже сделал шаг назад.
– Да, да, я твердо уверена! И вот за этим-то я и иду… Я хочу только поглядеть в лицо вашего управляющего и на нем прочесть, правду ли он говорит. Правда ли он видел моего мужа среди злоумышленников. О! Я прочту на лице его все, что мне нужно. Вы знаете, граф, когда человек находится в таком состоянии, как я, он может читать мысли другого. Я знаю, что вы думаете, вы боитесь, что я хочу отомстить Шилову, может быть, убить его? Ха, ха, ха! Нет, нет. Пусть Бог сам его убьет, коли он заслуживает этого! Мне же нужно видеть только его лицо… потому что я видела сон… а он кажется мне правдивее действительности.
Сламота слушал молодую женщину с все более и более возрастающим изумлением. Все, начиная с того, что она действительно угадала его мысль, и кончая ее горячим убеждением в невиновности мужа, несмотря на все улики против него, окончательно сбили его с толку, и он сам чувствовал, как сомнение в чем-то таком, в чем он побоялся бы сознаться даже самому себе, начало закрадываться в его душу.
А Татьяна Николаевна, молитвенно сложив руки, продолжала:
– Граф! Одной милости прошу у вас именем моих детей, которые будут благословлять ваше имя, помогите мне увидеть его!
Она опять упала на колени.
В эту минуту неожиданный порыв ветра пробежал по деревьям, и вершины их грозно зашумели, словно негодуя на кого-то.
Сламота опять поднял Краеву.
– Пойдемте! – глухим голосом сказал он, повернувшись к дому. Сомнение бог знает в чем и отчего росло в душе до степени нервной тревоги.
Солнце задвинул край дождевой тучи, и в парке стало темно.
Ветер шумел по верхушкам сосен и берез.
Они шли молча.
Горе лишает рассудка
Сламота вышел на прогулку без чаю, немного взволнованный.
Рана, нанесенная Шилову в грудь, оказалась далеко не такой пустячной, как сперва предполагал доктор.
Конечно, нечего было и думать о каких-нибудь роковых последствиях, но все-таки у больного открывалась маленькая лихорадка, и врач объявил, что он должен пробыть в постели несколько дней.
Граф любил Шилова, как родного сына. И это несчастье, происшедшее с ним, отразилось сильно на его моральном состоянии.
Сегодня, какой-нибудь час назад, между ним и раненым, когда он зашел к нему узнать о здоровье, произошел довольно неприятный разговор.
– Я не перенесу этого, граф! – сказал Шилов.
– Чего?…
– Этого сознания причиненного вам убытка.
– Но Боже мой! Разве вы виноваты?…
– Несчастный всегда виноват.
– Полноте.
– Нет, нет, граф, не говорите!.. Эти сто тысяч, если они не найдутся, если преступник или его сообщники, а может быть и сообщница, жена его, не захотят возвратить вам… мне ничего не остается, как подвести последний итог наших счетов с вами…
Шилов отвернулся к стене и замолчал.
Старик знал твердый и энергичный характер своего управляющего и поэтому в последних словах его услышал намек, заставивший его содрогнуться.
– Дмитрий Александрович! – сказал он, потом подумал минуту и вдруг, тяжело дыша, сказал: – Дмитрий! Если уже так… если тебя так заботит этот пустяк, то вот же, что я тебе скажу. Знай, что большая часть моего состояния после смерти моей принадлежит тебе и ты потерял не из моих, а из своих денег.
По мере того как граф говорил это, впервые называя Шилова на «ты», лицо последнего делалось все бледнее и бледнее… И вдруг от слабости или от чего другого локоть его подвернулся, и он со слабым стоном упал на подушки.
Сламоте показалось, что он умер.
Старик вскочил, хотел кинуться к звонку, но раненый вновь открыл глаза и слабым жестом остановил его.
– Ничего! Это так! От слабости!.. – прошептал он… – Пройдет!.. Уйдите… оставьте меня на несколько времени одного… что, что вы сказали?… Я… – Шилов, видимо, делал над собой какие-то страшные усилия, он боролся со слабостью… и, к удивлению графа, стал побеждать ее. По крайней мере, лицо его из бледного вновь окрасилось. Теперь он лежал неподвижно, нахмурив брови и глядя пристально в одну точку.
Граф, увидя эту перемену и решив, что это волнение было естественным следствием его слов о наследстве, сам нашел, что лучше оставить больного на несколько минут в покое.
Но едва он вышел, едва его шаги замерли за поворотом из коридора в парадную залу, больной сел на постели и, схватив голову руками, долго не отнимал их и только качался из стороны в сторону, словно человек, страдающий зубной болью.
Граф вернулся через полчаса.
Больной лежал уже совершенно спокойно… Демонически красивое лицо его имело уже обыкновенное выражение, но зато лицо графа теперь было бледно и встревоженно.
– Вас зачем-то хочет видеть жена Краева, – тихо сказал он, подойдя к самой постели, – она тут, за дверью…
– Что же ей нужно? – удивился Шилов.
– Странная женщина! Я и сам не знаю, чего ей нужно… даже, может быть, и она сама не знает, но она валяется в ногах, чтобы допустили к вам. Она говорит, что хочет что-то сказать вам и в то же время сама хочет в чем-то убедиться. Вернее всего, она хочет услышать из ваших уст, что среди нападавших был и ее муж. В ее положении, естественно, потеряешь голову. Надо вам сделать эту уступку для несчастной.
– Для несчастной?! – воскликнул Шилов, и темные, мрачные глаза его сверкнули, как у волка. – Для несчастной?! Нет, она не несчастная, она сообщница преступления… она-то и есть укрывательница денег… она…
– Тише! – шепнул было граф, но в это время дверь отворилась и на пороге показалась Татьяна Николаевна, трепещущая, но тоже сверкающая глазами.
Она слышала, что говорил про нее Шилов, потому что он говорил громко, а граф полушепотом, она слышала все от слова до слова.
Вот шаг, еще шаг, еще, и Краева остановилась у постели раненого.
– Ты говоришь, что у меня скрыты деньги? – спросила она хриплым голосом. – Ты говоришь это!.. А!.. Теперь все ясно. Я гляжу в твои глаза и вижу твою преступную душу!.. Ты!.. Ты… сам украл эти деньги!..
Сказав это, Краева пошатнулась и как сноп упала на пол.
Граф кинулся к ней, потом нажал кнопку звонка, а Шилов каким-то странным холодным тоном, вовсе не гармонирующим с его сверкающими глазами и бледностью, сказал:
– Вы пустили, ваше сиятельство, ко мне сумасшедшую.
Приезжие
Прошло три дня после описанной сцены.
Татьяна Николаевна лежала у себя на даче в нервной горячке.
На этот раз, однако, граф Сламота принял самое живое участие в ужасающей семейной драме.
Доктор и две сиделки окружили больную, вновь нанятая няня была около детей.
Сам граф каждый день посещал окраинную дачку.
Он положительно не мог разобраться теперь в своих чувствах.
Они метались между Шиловым и этой несчастной женщиной.
Граф даже строго заметил первому, что тот напрасно обозвал Краеву укрывательницей, потому что он, Сламота, уверен в противном. Если муж негодяй, не всегда жена должна быть его сообщницей.
Шилов согласился с этим и выразил полное сожаление в поступке, объяснив его своим болезненным состоянием.
Тем временем, пока на даче Краевых все более и более осложнялась так ужасно начавшаяся драма, в одном из дачных поездов приближались к здешней станции двое путешественников, мужчина и девушка лет двадцати.
Последняя была стройная, красивая брюнетка, мужчина – с приятным открытым лицом, блондин.
Они вели тихий, но горячий разговор. Казалось, он возобновился после долгого молчания и представлял окончание тех бесед, которые они вели в течение дальней дороги.
– Ты знаешь, – говорила девушка, – я люблю Таню так, как никого, кроме тебя, не любила на свете, и вот ты видишь, что я вся дрожу, когда разгадываю смысл этой телеграммы, думаю, что с ней случилось!.. Это такая несчастная женщина и вместе с тем такой честный и хороший субъект, что ее несчастье мне близко, как мое личное…
– Успокойся, Анна, ради бога успокойся, – говорил ее спутник, – побереги свои силы для того, чтобы стать с действительностью лицом к лицу. Преждевременные предположения – только напрасные терзания… Поговорим пока лучше о другом.
– О чем же?
– Да хотя бы о том, когда мы назначим нашу свадьбу, как устроимся на первое время.
– Какой ты эгоист, Андрей!.. Ты хочешь говорить о счастье за несколько станций до места, где Таня, может быть, гибнет…
Оба замолчали.
Поезд мирно громыхал, мимо окна вагона, кружась и танцуя, мелькали стволы жиденького березового молодняка…
Пора, однако, объяснить, что путешественниками были: Анна, вызванная телеграммой Татьяны Николаевны, а ее собеседник и спутник – молодой петербургский адвокат, ездивший в уездный город, где жила Анна, в отпуск к старухе-матери. Звали его Андрей Иванович Смельский. Там молодые люди познакомились, там вспыхнуло в них взаимное чувство, и в скором времени уже готовилась их свадьба, если бы не помешала ей эта телеграмма, на призыв которой Анна поспешила, забыв все остальные свои дела и соображения.
Между нею и Татьяной Николаевной существовала та хорошая женская дружба, примеры которой хотя и редки, но зато истинно достойны этого названия.
Татьяна в два последние приезда Анны ближе познакомилась с сестрой, которую раньше слабо помнила такою же малюткой, как и себя. Анна много слышала о сестре Тане, проживающей своим трудом в Петербурге и, по отзывам всех знавших ее, воплощавшей собою лучший тип одинокой женщины-труженицы.
Анна была немного экзальтированное существо. Она много читала; многому сама научилась в своей крошечной комнатке дома тетки, и в конце концов у нее явилось страстное желание вступить на стезю какой-нибудь полезной живой деятельности.
Она решила сначала поступить на акушерские курсы, а потом мечты уносили ее выше, указывая на поприще врача-женщины.
За последнее время Анна поглотила массу медицинской премудрости и чувствовала к этой науке особенное влечение не потому, чтобы она сама собою удовлетворяла запросам ее вкусов, но потому, что дальнейшая ее деятельность казалась ей такой блестящей, такой героической!
Со Смельским Анна сошлась очень просто.
Он понравился ей с первого взгляда; в тот момент, когда он выступил защитником в местном суде по какому-то земельно-крестьянскому делу.
Он говорил сильно и искренне. Это был не дебют краснобая, а речь человека, глубоко сочувствующего горю ближнего.
Анна стала искать случая познакомиться с ним и нашла его легко, благодаря тому, что тетка ее и старуха Смельская оказались давнишними хорошими знакомыми.
Тетка поняла замысел Анны и решила, что ей пора и действительно позаботиться о замужестве. Может быть, тогда Анна и выкинет из головы всю эту книжную дурь.
Два месяца провели молодые люди в обменах мыслями и чувствами; но вот наступила весна, дунуло ароматом молодой листвы и первых цветов, и сердца их не выдержали.
Состоялось обычное объяснение, и новая пара влюбленных стала ожидать случая соединиться навеки под брачными венцами.
Но вот и день был уже назначен, как вдруг прилетела эта странная и ужасная телеграмма от Тани, и Анна бросилась на призыв сестры. Вагон громыхал, поляны и кусты по-прежнему мелькали мимо его окон, но теперь уже было близко.
Поезд подъезжал к станции, где жила Таня. Лицо Анны было взволнованно и задумчиво. Смельский тоже молчал.
Наконец и станция, поезд заскрипел тормозами и остановился.
Взяв несколько пакетов и чемодан, Анна направилась по адресу, а Смельский решил остановиться у старого приятеля своего по университету, Шилова, нынче ставшего управляющим у графа Сламоты.
Этого Шилова Смельский всегда считал за ловкого, но умного и честного малого. Его немного потребительский взгляд на жизнь находил со стороны Смельского свое оправдание в неодолимом веянии времени, против которого решиться идти могут только люди неблагоразумные, собственною рукою решившие устроить свою гибель.
Это были слова Шилова, часто повторяемые в приятельских беседах, и Смельский в конце концов согласился, что Шилов прав.
«На всяком поприще можно быть честным, – говорил Шилов. – Всякие идеалистические градации, что безусловно хорошо и что безусловно худо, являются бреднями».
Теперь, проезжая по парку к сламотовской вилле, все это припоминал Смельский, и ему искренне хотелось скорей увидеться с человеком, который всегда производил на него такое глубокое впечатление своей неотразимой логикой.
Он даже завидовал немного Шилову, втайне считая его гораздо умнее и даровитее себя.
Парк окончился, и показался сламотовский дом.
