Kitabı oku: «Курдюг»

Yazı tipi:

Вологодский страж

Писатель из Вологды Александр Цыганов – человек необычной судьбы. Банально, но в данном случае серьезный факт. Виктор Петрович Астафьев мне как-то с хитринкой говорил, что когда он переезжал в конце 60-х годов из Сибири в Вологду, то о новых своих местах знал лишь присказку: «Вологодский конвой стреляет без предупреждения! Шаг вправо, шаг влево – считается побег!» Не знаю, почему моих земляков по всей стране записали в стражников. Их было у российских острогов не больше, чем тех же красноярских земляков Астафьева.

Так вот – писатель Александр Цыганов именно оттуда, и повесть он написал с таким же, не без вызова (или не без смирения?) названием «Вологодский конвой». Десять лет Александр отслужил начальником отряда в колонии усиленного режима с осужденными, совершившими тяжкие преступления. В местности со зловещим именем – Курдюг. Казалось бы, «зверь-человек»!.. А на самом деле Александр Александрович доброй и даже ласковой души мужичок, и его прежняя «государева повинность» никоим образом отрицательно или даже разрушительно на нем не сказалась. Он так и пишет свои повести и рассказы – с мягким юмором, с шутками-прибаутками, но за которыми, как за служебной шинелькой, бьется ранимое сердце, раздираемое горем людским.

Вообще, здесь неплохо бы нам разобраться. Тем более, пример поведения «добропорядочных» американцев в иракской тюрьме перед глазами. Что это? Плоды самого «демократического» общества с его системой тотального контроля за человеком? Стоит какому-то Биллу или Джону вырваться из привычного для него круга, где он «очерчен» со всех сторон, и он звереет, теряет всякий человеческий облик. В таком случае – перед нами гибельный для нас пример общества, которое пострашнее фашистского.

Я не буду продолжать эту тему, здесь разговор долгий. Пример этот привел для сравнения и удивления. Последнее чувство относится, как я сказал, к судьбе, в том числе и творческой, Александра Цыганова. Для себя он вывел и ответ на мой вопрос: «И только тогда, в осиянные секунды любви ко всему сущему, родилось и стало моей второй натурой сострадание, возбуждение которого, по определению Достоевского, является истинной тайной творчества». Добавлю, что Александр родился в местах, как говорится, благословенных, в деревне рядом с Ферапонтовским монастырем, там, где фрески Дионисия. Льющийся в соборе Рождества Богородицы свет от стенописи, пронзает наши души именно таким состраданием к блуждающему во грехе человечеству, всеобъемлющей любви к нему, неразумному. Так что Цыганов взращен и под этим светом. Прежде всего, под этим светом, а не под американским мраком.

Я хочу пожелать Александру Александровичу Цыганову, моему в какой-то мере ученику по семинару молодой российской прозы в Лемью под Сыктывкаром (как давно это было!), чтобы он оставался вологодским стражем всего того доброго и светлого, что еще есть в наших душах.

Вад. Дементьев,

лауреат Большой литературной премии России

«Не приведи Бог видеть русский бунт…»
О повести Александра Цыганова «Курдюг» (Современная исповедь)

Вологодский писатель Александр Александрович Цыганов прошёл суровую школу жизни, поэтому не случайно его учителем в трудном деле писательского мастерства является Фёдор Михайлович Достоевский. Об этом свидетельствует его книга повестей и рассказов «Помяни моё слово» (Вологда, 2018), наиболее полно представляющая его творчество. Но вот появилась его новая повесть с несколько зловещим названием «Курдюг», как отметил сам автор. Это произведение написано настолько густо, настолько многопланово, что вызывает у внимательного читателя множество мыслей и чувств. Смысловая глубина и сердечное осмысление событий в этой повести требуют достаточного времени для её правильного восприятия. Сюжет подобен беспощадному огню, который жжёт ужасом жестокого преступления и насилия. Эта огненность подчёркивается и невероятной для северных краёв жарой, которая пытается уничтожить всё живое в тот день, когда происходят описанные события. И вместе с тем в повести светит благодать честного человеческого сердца, способного и в бедственной ситуации оказать милосердие даже врагу, даже преступнику, рискуя при этом потерять собственную свободу и благополучие.

На первый взгляд покажется странным, но эта повесть о событиях в колонии усиленного режима в вологодском посёлке Курдюг напомнила мне повесть А.С. Пушкина «Капитанская дочка». Дело в том, что А.А. Цыганов продолжил русские православные традиции, которые так ярко проявились в этой повести А.С. Пушкина. Во-первых, это отношение к насилию и бунту. Всем известны слова Пушкина: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Правда, в повести А.А. Цыганова взбунтовался только один человек: не вытерпев постоянного унижения и отстаивая своё человеческое достоинство, он убил обидчика – закоренелого преступника – Серегу Кожевникова. Но что особенно страшно: он, этот убийца – осужденный Витька Трошин – был самым смирным и работящим. Русский человек долго терпит, но бунт его – беспощаден.

Во-вторых, повесть А.А. Цыганова, так же, как и повесть А.С. Пушкина, проникнута мыслью о единстве русского народа перед лицом истины, несмотря на гражданские междоусобицы. Так же как честный молодой человек Гринёв в «Капитанской дочке», главный герой повести Цыганова, оказавшись среди «разбойников», должен сделать нравственный выбор и при этом «не разминуться с совестью». И этот герой повести – лейтенант, начальник отряда осужденных, поступает по совести даже по отношению к преступникам и духовно побеждает их. Следует отметить, что эта нравственная основа человеческих отношений – очень значима для нашего времени, когда наш народ пытаются разделить на кланы, секты и партии. Тема объединяющей силы совести и правды, которые не умирают в человеке даже в самых страшных обстоятельствах, звучит во многих произведениях писателя А.А. Цыганова.

Вместе с тем отметим, что стиль и язык повести «Курдюг» не является эпическим, как в повести «Капитанская дочка» Пушкина. Автор использует художественные приёмы сказа и психологического повествования – исповеди, как он сам отмечает в подзаголовке к названию своего произведения. Художественное содержание повести построено на принципах обратной перспективы, по терминологии Павла Флоренского. В силу этого роль читателя в воспроизведении сюжета и его осмыслении значительно повышается – требует от него более тесного сопереживания, сердечного сочувствия и даже соучастия в событиях. А это, в свою очередь, толкает читателя к значительному эмоциональному напряжению, на которое не каждый из нас способен, в силу развившихся в последнее время у русского человека теплохладности и малодушия. К сожалению, в последние времена люди привыкают поступать так, как велит им военный или чиновничий мундир и предписание начальства, а не Совесть и Истина.

Таким образом, повесть А.А. Цыганова «Курдюг» своим огненным сюжетом и горячей исповедью главного героя призывает нас услышать грозное пророчество апостола Иоанна Богослова в «Откровении» (ст. 15–16): «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну из уст Моих».

Людмила Яцкевич,

доктор филологических наук, член Союза писателей России

Курдюг

«…ведь он носил мундир и был солдат».
Г.Х. Андерсен «Стойкий оловянный солдатик»

I

– Дуй к себе живо: «мокруха» в зоне, – передо мною предстал разъярённый прапор Псарёв из дежурного наряда по колонии. – У тебя прямо в отряде Кожаного «загасили»! А я пока за медиком слетаю!

И служивый взял курс к жилым баракам возле стрельбища, что рядом с питомником для сторожевых собак, – в сторону места проживания поселкового эскулапа, почём зря деревянные мостки под каблуками забрякали. Только что своими хромачами едва дверь моего жилища на раз-два не вынес, ходуном ходила. Но если человеку после ночного дежурства удалось всего часа четыре от силы подушку «придавить» – разом было и не сообразить, что с обратной стороны блажил, – надрывался от собственного крика лагерный дежурный.

Дальше я в два счёта прыгнул в форменное обмундирование и по таким же тесово-хлябающим мосткам без оглядки наддал ходу к самой зоне, отделённой от посёлка сотрудников высоченным забором с калёной колючкой по всему периметру территории и часовыми на вышках, с утра любо-дорого подсвеченными летне наступающим днём.

За громадными железными воротами – на десятки вёрст окружённая со всех сторон непроходимыми лесами, сокрыта ото всего мира колония, чётко разграфлённая, ограниченная и, вернее верного, неподступно охраняемая.

Сразу от зелёных караульных ворот – обшарпанно-синяя дежурка для наряда сотрудников. Этот линялый утлый домик – вахта дежурного по колонии – с неизменным постоянством производит удручающее впечатление на любого, всяк сюда входящего. Внутри всё подряд покрашено такой тёмнозелёной краской, что она кажется даже чёрной, придавая еще большую муторность помещению. День и ночь – сутки прочь – вверху под железной сеткой меркнет, – тускло светит разбухшая шахтерского вида лампочка.

В дежурке первая комната с переборкой занята контролёром из конвойной роты, во второй – через порог – сам дежурный с расколотым телефоном на кособоком неказистом столе, а последняя – с громоздким топчаном и ржаво-облезшим сейфом, настежь распахнута, глаза бы не глядели.

Дежурный, исполински большого вида мрачный хохол Коля Рева, пожинающий лавры в отгадывании кроссвордов не по смыслу, а лишь по неприхотливому опыту заполнения пустых клеток, даже не чичкался, – от порога и кивнул мне на жилзону: мол, шуруй к себе в отряд, на месте разберёшься. Сами с контролерами и носа из дежурки не высунут: знамо дело, своя рубашка ближе к телу.

Без лишних разговоров я вышагнул на плац, выстланный, как и вся зона, сплошь досками, и наладился, что по полу, в направлении «запретки», – к дальнему, будто бы нерушимая стена, забору с караульной вышкой на углу.

Кругом всё как обычно: по сторонам плаца – большие стенды с неизменными изречениями воспитательного характера, на каждом шагу по паре на брата. Но больше всего их расположено возле бревенчатых бараков-отрядов – места временной прописки тех, кому поперёк горла стала своя волюшка, белый свет. В центре зоны – медчасть: сразу с улицы от плаца – вход для сотрудников и еще один с задней стороны – для осуждённых.

Сюда я и вернулся вскоре из полуторасотенного отряда подопечных, над которыми после случившегося в могильной тишине ещё с утра из одного барачного края в другой тихий ангел пролетел. Через процедурку прошёл с завхозом медчасти комнатой для приёма больных и в малюсеньком стационаре, выкрашенном извёсткой, на подстелённой клеёнке увидел своего бывшего осуждённого Серёгу Кожевникова – Кожаного. Лежит, здоровенный, прямо на полу – ноги, что кегли, блестят босые, по сторонам раскиданы. С левой стороны горла – дырчатокровавый разрыв от заточки с секиристо-зубчатым крючком, – одним махом всё наизнанку выдрало.

Не жилось человеку, как всем, в своей отрядной секции, – панцирной «шконке» с фиолетово-байковым одеялом и тумбочкой у окна, лучшего места не придумать. В этом последнем земном приюте Серёги Кожевникова – вся стенка от второго яруса до потолка была в идеально-точечном красном круге: после удара заточкой артериальной кровью приговорённого даже голову спящего соседа с ближней койки откинуло. А алая тряпка, что рядом валялась, была обычным вафельным полотенцем, которым сидельцы пытались заткнуть рану, пока Кожаный хрипел: «Меня Витька Трошин убил!»

Но его последние слова уже не были услышаны прибывшим медиком, позаглазно величаемым Борей-Тошнотиком за вечную присказку, применяемую ни к селу, ни к городу: «Будем лечить или пускай живёт?»

В скором времени в поселковом штабе сотрудников, возле которого их малолетнее потомство обычно играет в бесконвойников, грозным хозяином колонии Любопытновым было дано распоряжение, от которого и захочешь, да не отвертишься. Как начальнику отряда, где совершилось преступление, мне надлежало за старшего со специальной командой немедленно отбыть водным путём в райцентр для погребения безвременно усопшего Сергея Кожевникова.

С некоторых пор умершие насильственным образом должны были предаваться земле в ближайших местах захоронения, причём без оповещения об этой печальной процедуре близких родственников. Не буди, право, тот и упомянут, у кого в чести эти вести про инструкцию о почивших в бозе «пассажирах», кому ещё сие из зоновских неведомо?

О таковых, отошедших от мира сего, надобно телеграфировать сродственникам в течение суток, но об этом даже и пикнуть не заикайся. Начальство не свой брат: много говорить не станет, за ушко да на солнышко. Недолго и самому одним росчерком пера загреметь под фанфары, не успеешь оглянуться. Поэтому во избежание неутешительной перспективы оказаться на законном месте своих наголо стриженных подопечных, приказы власть предержащих, понятное дело, подчинёнными не обсуждаются, а исполняются.

В походном порядке ко мне прикрепили того же медика Борю-Тошнотика, а еще режимники выделили «двоих из ларца»: пару схожих друг с другом осуждённых в одинаковых робах, вооружённых новыми лопатами на долгих ручках. В сопровождении немногословного прапора Пушистого из конвойной роты, о котором местные ценительницы мужеского внимания шептались, что у него выше пояса – очевидное, а ниже – невероятное, вся компания через узкоколейную дорогу ходко подтянулась к дебаркадеру, соседствующему с местом моего обитания.

Здесь к каждому дому проложена узкоколейка. Посёлок с несколько зловещим названием Курдюг стоял на таёжно-болотистом топком месте, поэтому кругом подсыпали опилками с пилорамы, и везде были построены мостки. По узкоколейным путям, проложенными через всю территорию, мотовозами подвозили дрова жителям и материалы к строящимся домам. Тутошний грунт не выдерживал ни трактора, ни грузовика.

Повсюду – дощатые настилы для хозяйственных нужд, такие же тротуары вдоль и поперёк, некоторые даже на сваях, – дощатое царство. У домов сарайки с дровами прямо в лес глядят, а вокруг, что на картинке, ягодник, – коль охота, трескай себе на здоровье. Или собирай белые грибы, каких хоть косой коси.

С другой стороны – речка, где уже пришвартовалось, так сказать, неповторимое для всех времён и народов плавсредство – наш вечно незаменимый «Курдюг». Наименовка судна в житье-бытье также была произносима с ударением на первом слоге, как и у самого посёлка, находящегося на слиянии Курдюжки с её притоком Копсаркой.

Бывало, идёшь за водой зимним вечером к проруби, в памяти встаёт гоголевская «Диканька», большое сходство: такое же безмолвие, капустный хруст морозного снега под валенками, серебристо-зальделая прорубь и луна золотой царской чеканки, – светло, как днём. А в летне-нынешнюю пору источником утоления жажды служила общая колонка, содержащая омертвело-недвижимую, ржавую жидкость, именуемую водой.

У иных, здесь живущих, что послабже, случалось, даже от этого изнутри разрывало, а других, покрепче, так порой наружно перекраивало, что приезжающие сюда навестить, не сразу после разлуки и признавали своих родных и близких. Вдобавок – повышенная влажность, что способна была запросто помутить любой рассудок, а ещё комары, каких свет не знавал: молодцы-удальцы, лютые дельцы, поселковые шутили: «Второй мотовоз на нижнем складе доедают».

У моего дома была ещё одна особенность: летом он незаметно оседал на болоте, а зимой так же неприметно и неравномерно поднимался. Тогда замочная скважина уже не соответствовала прорези в косяке, и замок на законных основаниях бездействовал. Так и приходилось ходить на службу, не запирая жильё, но посёлок относился к категории закрытых режимных учреждений, поэтому посторонних людей и воровства не наблюдалось.

Между тем «двое из ларца» по качкому трапу старательно затащили домовину с Кожаным на борт «Курдюга» и укрепили на носу у мачты с приспущенным триколором. Сюда же конвойный Пушистый в форменном обмундировании и с оружием на поясе деловито пристегнул наручниками безмолвного Витьку Трошина, бледного, щупленько-ушастого обидчика усопшего, пожалуй, не понимающего ныне ничего из происходящего.

За кормой катера взревел двигатель, гулко вбросив наружу водный колпак кофейного цвета, и мы отчалили от малолюдного по ранешнему времени дебаркадера. «Курдюг» на малых оборотах шёл меж низких торфяных берегов речки, полностью огибающей посёлок, строения которого, что на красочном лубке, панорамно проплыли за спиной, и судно вошло в горловину другой невзрачной речушки, на берегу которой размещался нижний склад. Волны от катера следом нехотя растворялись в береговой ржавой жиже…

II

Вся рабочая зона нижнего склада, в обиходе попросту именуемая лесопилкой, окружена пятирядной стеной из колючей проволоки с караульными вышками по периметру. Мнится, что гигантски-невзъёмные штабеля бревен с первозданными очертаниями подъёмных кранов взаправду вздыбились не только над худосочными деревцами, но и заполонили саму округу сверху донизу. Внутри же выделялось двухстойловое локомотивное депо, самое высокое здание лесопилки. С обеих сторон от тепловозных стойл – цеха для ремонта подвижного состава. Вокруг самого депо – множество наспех изготовленных складских каморок и прочих сооружений, между которыми все узкоколейные, а также иные пути всплошную проторены крепкими деревянными мостовыми.

Вселенско-неумолчный визг лесопилорамы сливается с гусеничным лязгом да рёвом трелёвочных тракторов, с непривычки уши закладывает. И куда ни кинь взглядом, всюду деловито кипит жизнь: копошится работающий люд, безостановочно снуёт туда-сюда, а за охраняемыми снаружи прочными, на запорах, воротами то и дело басовитыми гудками перекликаются тепловозы.

Но только «Курдюг», миновав водно-пропускную преграду, направился к нижнему складу, как работа за один приём и прекратилась. Весь берег, заливаемый сияющим, солнечно-лимонным светом и накрепко пропахший смолой и свежеспиленным лесом, скоро был в сгрудившихся людях, одетых в чёрную униформу с нашивками на нагрудном кармане.

Молчаливо и пристально они глядели на идущий мимо катер с прерывисто, взахлёб клекотавшим двигателем, пока он следом не отвернул в сторону Белого озера, оставив на буях знаки с перечёркнутым якорем, означающими, что в этих краях запрещено кому бы ни было пребывать без особого на то разрешения.

Понятно, что ничего подобного не могло здесь статься, скажем, в те давностные времена, когда в оной приболотной пустыни находился Курдюжский Николаевский монастырь, который через некое время был закрыт, а вослед уже тоже в далёкие шестидесятые девятнадцатого века как раз в данных местах и обосновался лесопильный завод, расположенный на ковжинском берегу. Кто ведает, примерил бы сегодняшний криминальный электорат свою вину со злодеянием человека, появившегося на свет на той самой лесопилке в день отмены крепостного права? Потому как спустя девятнадцать лет, в самое Прощёное воскресение, уроженец лесопильного завода посёлка Курдюг народоволец Николай Рысаков первым из террористов метнул в Петербурге бомбу в Императора Всероссийского Александра, прозванного в народе Освободителем, надолго изменив этим и без того донельзя запутанную историю развития страны.

Тем временем прозрачным, зеркально-озёрным стеклом предстал взору просторный фарватер канала, оставив за собой призрачную зону камышей и плавучих торфов, заодно миновав целиком и полностью гиблые места – чахлые болотца и, по самую макушку, вглухую затопленный лес…

А у меня из памяти никак не выходило увиденное: лица людей в чёрной амуниции, прощавшихся с Серёгой Кожевниковым на складском берегу под небесно-лимонным живым солнцепёком, – ведь они никоим образом не осуждали ушастого убийцу своего сотоварища!..

Может, потому, как беречь честь смолоду в местах не столь отдалённых по определению чтится всегда особенно: это как дважды два – четыре, вернее смерти. И без вины виноватый Витька Трошин, обидчик усопшего, всего лишь защищал свою честь, – кому надо и не надо знали об этом с самого начала заварушки, но помалкивали, не накликая неприятностей на свою шею.

Теперь куда ни кинь, везде клин, то же самое повсюду творится: где сила, там и закон, мудрено кем-то сотворено. И ото всего этого уже никуда не деться: что на воле, что по-за воле, всё равно одна песня, хоть тресни. В местах же заточения кому как не режимной службе и следует держать нос по ветру, потому как о лицах, состоящих на особом учёте, они обычно имеют информацию, вплоть до разговорно-расхожей в обиходе, как то: статья, срок и размер сапог. Но тут и на старуху вышла проруха, прозевали служивые: до последнего тянули кота за хвост, надеясь, что эти «тёрки» – подобные дела разрешаются, как обычно, сами собой, без особых последствий.

Кто на зоне слыхом не слыхал, как «беспредельщик» Серёга Кожаный, кого старались на всякий случай без дела обходить, через день да каждый день «кошмарил» Витьку Трошина? В голову бы не пришло кому-либо запросто «предъявить» лишь за то, что кто-то своим умом, особняком живёт, из-за этого уже и на свет не глядеть? Если у человека ещё натура такая, в чужие дела не терпит соваться. А в узилище принято семешшчатъ, где несколько человек одним кулаком держатся, в случае чего друг за друга встанут. От века до века таким макаром в застенках и решаются поставленные ребром вопросы, чтобы просто выжить. Да вовсе не последнее дело, скажем, в том же ларьке сообща «от пуза» отовариться, иначе и жизнь будет ни в жизнь. Следом ещё «кайф» словить, – обязательно чифирнуть, куда без этого: в настоящем чифире, трижды поднимаемым до пены, даже само лезвие растворяется. Не говоря уже о чём-то серьёзном, если доведется, – в тех же самых разборках-наездах «косяки» легче разруливать. Да мало ли всякого может случиться, всё до поры до времени, раз на раз не приходится.

А Витька Трошин оказался не таковского пошиба: хоть и в одинаковом месте, да из другого теста. Как принято у подчинённых говорить, один на льдине. Без помощников на своих двоих укрепился. Даже мастером в жилзоне стал, где открылся цех по изготовлению различных сувениров из дерева, последний писк моды. Рыночная экономика, каждый выживает, как может. Да и колония тоже сложа руки не сидела и, в связи с поголовной «оптимизацией» общества, на доброго дядю уже не надеялась. Как и прежде, осуждённых возили в лес на заготовку древесины, а также на нижнем складе делались плоты, изо дня в день грузились баржи лесом, и даже наладилось производство заказных дачных домиков.

Не сравнить уж было нашу «восьмёрку» с соседним «пятаком», что на острове Огненном, местом съёмок прославленной «Калины красной», не тот коленкор. Не вчера ли всем миром эту шукшинскую силу сильную не могли глазами наглядеться? Хотя расстояние между колониями всего лишь с несколько десятков вёрст, да и те не объездом, а в том же направлении, только всё одно наши рылом не вышли, и давным-давно государева мошна вся без нас изошла. Легендарному же «Вологодскому пятаку» или подобного рода «Чёрному дельфину», о каких спокон веку песни напевают да сказки сказывают, и не выпускаемых из виду на самих федеральных верхах, всё было не стыдно со своим многомиллионным ежемесячным бюджетом и приходы по расходу держать, да в завтрашнем дне на себя не оглядываться.

А жизнь в здешних, канувших в небытие местах, где – то пусто, а то негусто, как таковая, круглый год била ключом на особицу, но жаль, что иногда, выражаясь фигурально, – разводным, да всё по голове. Какая вожжа тогда попала под хвост Серёге Кожаному, что он, за здорово живёшь, единолично потребовал от Трошина с каждой получки «отстегивать» его кровно заработанные «тити-мити»? За одно лишь то, что у Витьки не было своих кентов-корешей? Да за такое «подмолаживание» получите законный от ворот поворот, а в получении – распишитесь! Вот бы и успокоиться, кому следует: ведь каков был привет, таков получили и ответ.

А Кожаному того больше неймётся: как баран в новые ворота упёрся, даже «счётчик» человеку включил. Если не будет вовремя заплачено требуемое, жить обречённому вскоре доведется у бачка с водой на входе в отрядную жилсекцию, передвигаться лишь замыкающим в самом «хвосте» строя, а есть ложкой с просверленной дыркой.

В отличие от прошлых времен теперь в этом подлунном мире подобное именуется кратким определением – «зафаршмачить», а сам приговорённый, соответственно, становится «фаршмаком». Процесс превращения несчастной жертвы в безропотно-животное состояние, короче говоря, в «обиженника», ныне видоизменился, но всё равно уже не бывать калине малиной, и плетью обуха не перешибёшь. Просто-напросто на одном из обычных построений, как чёрт из табакерки, выскакивал голимый «фаршмак» и прямиком выплескивал из кружки с дыркой «чапаевку» собственной переработки в лицо будущему «коллеге». Конечно, с них, пожизненно заклеймённых, а за это действо поимевших банку кофе да блок сигарет, и взятки гладки: отхватят свои законные суток пяток изолятора от лица администрации, – не нами буде она судима, обо всем ведающая, но порой не брезгующая подобными мерами поддерживать нужный порядок.

Только уже и человека нет! – отныне и навсегда вместо него этот самый обиженник, податливо-бессловесное существо, обречённое на презренное животное соприсутствие, исполняет самую грязную работу, начиная с трудотерапии по очистке отхожих мест, – рви на себе волосы!

А бонусом ещё заполучает проживание на газетах под нарами во время этапов, да позорно-поздравительный батон в международный женский день, – поневоле захохочешь по-волчьи. Какова тогда была вина вечного детдомовца Витьки Трошина, что он решился найти силы – сам на себя плеть не свил, зная, какая неминучая беда нависла над головой?..

Теперь оную начисто бритую головушку, склонил бедолага на праву сторонушку под всеохватно-открытым небесным простором, вовсю парня палило. И, прикованный к мачте с приспущенным стягом, прикорнул он рядом с домовиной Кожаного, неподвижно застыв на носу «Курдюга», охотно рассекающего водную дорожку с золотистым, празднично играющим светом.

– Не положено! – вскричал заполошно от борта прапор Пушистый, увидев, как я пытаюсь напоить водой из пластиковой бутылки Витьку Трошина, слабо приоткрывшего глаза и непонимающе озирающегося вокруг. – Уставом запрещено, – не положено!

– А если на это «не положено» у нас свое наложено, – вполне миролюбиво, на правах старшего, покладисто остепенил я конвойного охранника, и тот, недовольно покачав головой, вернулся на корму, где они с Борей-Тошнотиком резались в карты. С другой стороны бодрствовали «двое из ларца» и, покуривая, безразлично смотрели куда-то в сторону убегающей за нами воды.

В капитанской рубке за штурвалом как всегда невозмутимо внимал окружающей действительности бочкообразных размеров Гриша-Полпотыч в своей неизменной фуражке с крабом, надвинутой на самые глаза. К кровавому диктатору Пол Поту, разумеется, Гриша не имел касательства, но как-то обидевшись на весь мир, он настолько изобретательно обработал свою вторую половину ножичком поострее острого, что «самый гуманный суд» и облагодетельствовал злодея сроком, после которого тот так и остался в знакомых местах на положении вольнонаёмного капитана маломерных судов.

Безветренно-зелёную тишину нарушил пронзительный крик одинокой чайки, примостившейся на торчащем из воды бревне с куском игольчато отсвечивающей колючей проволоки, словно опять предстояло обозревать безрадостно очередное место заключения. Затем показались силуэты барж, – по правому борту катера уныло потянулся поселок Новокемский, скрывающийся в буйной гряде распустившихся дерев с торчащими блёклыми крышами лишённых разнообразия строений.

III

Было видно, как возле берега несколько мужиков на лодках, упираясь в дно баграми, задумчиво смотрят вниз, нет заботы важнее. Яснее ясного, что по звуку проходят науку, – хорошенько, по первое число вышаривают железяги для сдачи их вместо цветного металла. Известно, что в этих краях было несколько лесопильных заводов, которые при строительстве Волго-Балта вчистую, полностью затопили. Оставался лишь Кемский, возможно, единственный, что избежал погибели, потому как его ожидала другая участь: предприятие в наши дни сгорело из-за головотяпства кочегара.

Как и в колонии, в сих местах также в дни оны, образно говоря, всё больше занимались «резьбой по дереву двуручной пилой», до пяти тысяч человек было в поселке, жили себе люди, не тужили, да никому не служили. Нынче, чтобы хоть как-то выстоять, остатняя мужеская половина перебивается с хлеба на квас, пытаясь прокормить семьи и, знать, вовсе дошла до ручки, донельзя обозлённая на весь белый свет…

С каких иначе щей, взыграв моторами, за нами устремилась пара лодок, откуда с весьма наглядной убедительностью потрясали баграми, а из одной моторки, как гром среди ясного неба, даже хватило в вышину ружейным выстрелом, попались мы впросак.

Разглядели обо всём догадавшиеся трудоголики приспущенную катерную хоругвь – вестник несчастья, недолго было и по заслуге почёт получить. Если не взбрело на ум сколько-нибудь припугнуть, коли с утра пораньше «за воротник заложили». Но наряду с аборигенами знали ещё в поселке таких бывших сидельцев, которым хоть бы хны было и свою голову на плаху, а этим проще пареной репы не одного лишь страха нагнать.

Только наши тоже оказались не лыком шиты, куда твое дело. Взбодрился краснолице-готовный Пушистый, привычным движением расстегнув поясную кобуру с оружием, глазами туда-сюда заводил, как бы выбирая удобную позицию для предстоящей баталии. Над его жаркой думалкой на разок вспрыгнули лёгким одуванчиком, как говорится, три волосинки на одну драку, остатки пушисто-волосяного оснащения.

Тем временем «двое из ларца» тоже встали наизготове, – моментом, не раздумывая, вскинули свои лопаты на долгих ручках. Не отставая от компании, что-то заполошно блажил, размахивая руками, и Боря-Тошнотик, – теперь так, да после-то как?.. Чтоб не переваливать позже с больной головы на здоровую, дал, было, я отмашку на ход судна Грише-Полпотычу, но тот и без советчиков оказался не промах, не в таких ещё переделках побывал.

«Курдюг», бурунно взревев, скоренько оставил за собой неудачников, посылающих кулачные проклятия вслед судну. И немудрено: такие плавсредства, ни много ни мало, слыли в своё время самым настоящим судном-катером класса река-море. Во время войны держали оборону на Балтике и Каспии, тогда на рубке находился зенитный пулемёт, а впереди, где ныне под беспощадными лучами терял остатки сил у домовины Кожаного упершийся перед собой стылым взглядом подневольный, имелась и семидесятимиллиметровая пушечка, не слабо?..