Kitabı oku: «Макароны по-флотски (сборник)», sayfa 5

Тупой и картошка

Кто служил на флоте, тот в цирке не смеется.

(Правда)

Справка: Пиллерс: Одиночная, вертикальная стойка, поддерживающая палубное перекрытие судна.

Прохладным Владивостокским утром Большой Зам собрал экипаж на построение.

– Экипажу корабля построиться по сигналу «малый сбор» на юте! – пробасил динамик с крыши покосившейся деревянной будки-времянки, для солидности именуемой у нас на корабле «рубкой дежурного».

Экипаж выстроился по бортам. Ёжась от пронизывающего ветра, матросы стояли, переминаясь с ноги на ногу. На середину вышел Большой Зам:

– Товарищи матросы, я хочу представить вам нового замполита боевой части пять лейтенанта Тупченко. Он только что окончил Киевское Высшее Военно-Морское Политическое Училище, и мы рады принять его в нашу дружную фокинскую семью!

Бум! Бум! Мы вздрогнули от неожиданности. Отделившись от флагштока, с грохотом чеканя шаг по железной палубе, вдоль строя вышагивал незнакомый долговязый лейтенант. Бум! Бум! Барабанил он каблуками, оттягивая носок ботинка, как почетный караул у мавзолея. В строю переглянулись: на нашем корабле, стоявшем в ремонте последние шесть лет, офицеры ходили спокойно вразвалку, не то что шаг не чеканили, ноги еле поднимали, а тут – пятки выше головы задирает. Наверное, – орел…!

Сделав ещё шаг, лейтенант лихо развернулся на девяносто градусов лицом по направлению к центру площадки. Бум! Он впечатал каблук, оставляя след на ржавой палубе. Бум! Бум! Щелкнув каблуками, лейтенант замер как вкопанный в полуметре от опешившего Большого Зама.

– Товарищ капитан третьего ранга!!! Лейтенант Тупченко для прохождения службы прибыл!!! – проорал он, чуть не сдув с головы Большой Зама фуражку.

Большой Зам, зажмурясь, инстинктивно отклонился назад. После некоторого замешательства он поправил фуражку и, поведя бровями, поспешил свернуть церемонию представления. Он по-отечески похлопал молодого лейтенанта по плечу и пробубнил:

– Ну-ну, вы тут знакомьтесь, вникайте, повышайте… – и ретировался.

Так я первый раз увидел лейтенанта Тупченко. Новый маленький зам освоился быстро и шаг по ржавой палубе больше не печатал. Длинный, с оттопыренными ушами на вытянутой голове, он ходил по кораблю странной прыгающей походкой. «Тупой», – окрестили мы его. Кличка прижилась.

На следующий день после прибытия Тупой вместо офицерской кают-компании неожиданно появился на обеде в матросской столовой. Он подходил к матросам, знакомился, пытался завязать беседу. Говорил вкрадчиво, с еле заметным украинским говорком, заглядывал в глаза и заискивающе улыбался.

– Ребята, можно мне с вами покушать? – вежливо спросил он разрешения у матросов сесть рядом с ними за бак (стол).

Получив само собой разумеющееся «добро», Тупой присел на самый краешек. Бочковой подал ему миску. Лейтенант вежливо поблагодарил и с аппетитом, причмокивая, стал уплетать пресную перловку. Матросы переглянулись: это блюдо, которое с таким показным аппетитом, поглощал лейтенант, здесь называли «шрапнель» или «РБУ», в честь ракетно-бомбовой установки или из-за возможных последствий защитной реакции здорового организма. Как бы бедняге после такой лошадиной дозы не пришлось с непривычки потом в гальюне этой шрапнелью отстреливаться. Говорили, что был у нас один боец, который однажды попытался после «шрапнели» пропердеть Интернационал. Не получилось – слуха не было.

В перерывах между заглатыванием перловки Тупой, заглядывая в глаза соседям по баку, расспрашивал о жизни. Внимательно выслушивал стандартные ответы и доверительно пространно рассказывал о себе, хотя никто его об этом не спрашивал.

– Втирается в доверие, – простодушно поделился своим наблюдением один из сидевших рядом с ним матросов.

Тупой поперхнулся, но сделал вид, что не расслышал.

Толи потому, что его раскусили, толи потому, что эта игра в демократию ему надоела, а может офицерская хавка пришлась ему больше по душе, но с того дня лейтенанта в нашей столовой я больше не видел…

Цель жизни каждого маленького зама – прогнуться перед Большим. А самый верный способ прогнуться – прихват, то есть застать матросов с поличным за каким-нибудь неуставным делом: за занятием спортом с самодельными гантелями, за накалыванием татуировок, прослушиванием магнитофона, распитием чая или тройного одеколона…

В тот день мы сидели в носовой электростанции и как раз готовились заняться ещё одним из таких неуставных дел – жаркой картошки.

– Достал! – ввалился в помещение электростанции никогда не унывающий дизелист Халифаев. Торжествующе улыбаясь, он вывалил на стол свою добычу: пару кило картошки, полбуханки мягкого белого хлеба, десяток кусков сахара и здоровенный кусок сливочного масла, завернутый в плотную коричневую бумагу. – У земляков из хлеборезки разжился!

– Ну, класс! – обрадовался я. – Сковородка есть, плитку сейчас сварганим.

Халифаев был из Таджикистана. Его земляки держали хлеборезку, а следовательно, имели прямой доступ к хлебу, маслу и сахару. Через них можно было доставать и другие продукты. Уже месяц подряд нас пичкали одной пресной перловкой с запахом мяса. Картошка для личного состава, сваленная около камбуза в деревянный загон, обустроенный на палубе, закисла и частично подгнила. Матросы, стоящие в наряде по камбузу, поштучно вылавливали еще годные скользкие картофелины из сладковато пахнущей кучи. Выловленной картошки хватало разве что на суп с укропной эссенцией (вместо зелени), не разжуешься. А тут целый мешок настоящей негнилой картошки! Кадеты не обеднеют. Намечался пир, и каждому нашлось дело по подготовке. Коля Кондрашов неторопливо налаживал кипятильник, сделанный из спирали накаливания разобранного утюга. Будучи родом из небольшого рязанского села, Коля вообще всё всегда делал спокойно и основательно. Володя Селезнёв – Лом, получивший эту кличку за рост и недюжинную физическую силу, и два Андрюхи, Павлов и Тюрюханов, чистили картошку.

Тюрюханов и Павлов оба были аккуратисты, ходили всегда с иголочки и даже по характеру были похожи друг на друга. Только Тюрюханов был высокий, а Павлов – ему по грудь. Андрюха – меньший был родом из Чувашии и часто проводил время, болтаясь на турнике, растягивая позвоночник. Кто-то ему посоветовал, что это полезно для роста. Однажды два Андрюхи долго спорили про какого-то парня:

– Это сделал тот высокий! – кричал Павлов.

– Да какой высокий, там не было никакого высокого! – возражал Тюрюханов.

– Да я точно помню – высокий…

Потом оказалось, что это они про одного и того же парня спорили, только с разных точек зрения…

Я взялся устанавливать самодельную электроплитку, а Халифаев пошёл навешивать с наружной стороны входной двери в электростанцию здоровенный навесной замок. Это делалось для того, чтобы сбить с толку офицеров, сновавших по кораблю в поисках прихвата. Пусть думают, что в помещении никого нет.

Электростанция располагалась на второй палубе корабля, так сказать, на втором этаже, и попасть в неё можно было двумя способами: через «броняшку» основного входа, если спуститься по трапу из столовой в тамбур, и через менее известный офицерам запасной люк в подволоке (потолке) электростанции, который так же выходил в столовую. Халифаев повесил замок снаружи на основной вход, а сам вернулся к нам через запасной люк и тут же завязал его изнутри шкертиком (верёвкой): бережёного Бог бережёт.

Через час аромат жареной картошки наполнил электростанцию. Мы вшестером сидели вокруг сковородки и с наслаждением уплетали поджаристую, шипящую в масле жарянку, запивая её крепким душистым чаем. Корабельные крысы, взбудораженные необычным запахом, оживились. Одна из них, самая отчаянная, прошуршала по кабель-трассе прямо у нас над головами.

– Мы этих крыс теперь на запах можем приманивать. Со всего корабля сбегаются. Лови не хочу, – сказал я.

– Ну да, Большой Зам как раз недавно объявил, что для отпуска теперь не сто, а только пятьдесят надо, – задумчиво проговорил Халифаев, неторопливо провожая взглядом смелую крысу…

– Всё полегче, – прикинул Тюрюханов.

Мы согласно кивнули. Пятьдесят, конечно же, было легче, но ехать в отпуск за крыс мы всё равно не собирались, хотя никто из нас за всю службу в отпуске так и не был. Коля долил мне в кружку настоявшегося чая. Пир продолжался.

Вдруг интуиция, или какое-то другое чувство, обостренное жизнью на волоске от прихвата, заставили меня насторожиться. Я поднялся и на цыпочках подошёл к входной «броняшке». Длинная ручка двери медленно поднялась и опустилась, как будто кто-то хотел убедиться, что висячий замок с наружной стороны двери действительно не даст ей открыться. Я приложил ухо к «броняшке». Кто-то осторожно топтался с той стороны в тамбуре. Шаги прошуршали вверх по трапу и затихли. Я рванул обратно к ребятам:

– Атас! – прошептал я, приложив палец к губам. – Кто-то около броняшки скребется!

– Может, кто из своих? – с надеждой спросил Коля, неторопливо отхлебывая чай из побитой эмалированной кружки.

– Все свои дома сидят, только чужие шастают.

– Это точно. Свои знают: раз замок висит, значит, ребята не хотят, чтобы им мешали.

– Сейчас пока всё тихо. Но надо быть начеку, – заключил я.

Настроение у всех несколько подпортилось. Мы продолжили есть картошку и пить чай, настороженно прислушиваясь не возобновятся ли странные звуки с той стороны. Они, однако, не заставили себя долго ждать. Уже через несколько минут мы услышали осторожные шаги, а потом, странное, противное скрипение, как будто кто-то елозил гвоздём по стеклу.

Мы переглянулись. Надо было прояснить ситуацию. Я медленно поднялся по вертикальному трапу, ведущему к запасному люку, размотал шкертик на ручке и чуть приподнял тяжелую крышку. В столовой никого. Осторожно откинув крышку люка, я вылез наверх. Странные звуки доносилось из нижнего тамбура. Из столовой туда вёл вертикальный трап. На цыпочках, ступая тихо, как только можно, я подобрался к трапу и заглянул вниз… Там был лейтенант Тупченко. Он пилил замок. Высунув от усердия кончик языка и старательно сжимая в руке неудобное полотно ножовки, он суетливо елозил пилкой по массивной дужке навесного замка. Работа была не простая: дужка толстая, полотно то и дело соскальзывало. Но Тупой, предвкушая верный прихват, прислушиваясь и принюхиваясь, продолжал пилить, не замечая меня, то и дело стирая со лба капли трудового пота. Единственное, что огорчало его – это то, что Большой Зам не мог видеть и оценить по достоинству все его старания. Настоящему герою всегда нужен свидетель подвига.

Я знал, Халифаев навесил хороший замок. Тупому потребуется минут сорок, чтобы перепилить дужку. Не теряя времени, но особо и не суетясь, я спустился обратно в электростанцию.

– Ребята, прихват! Там Тупой! Пилит!

– Что пилит? Замок!? – не поверил своим ушам Лом.

– Ну!..

– Да он чё, вообще поехал!? Там же дужка с палец! – Лом оторопело выставил перед собой перепачканный маслом указательный палец.

Мы с уважением смотрели на палец Лома, по достоинству оценивая трудовой подвиг молодого лейтенанта.

– Во пидор! – как всегда лаконично заключил Коля Кондрашов.

Не торопясь, мы доели картошку, допили чай, вылили остатки заварки в трюма и рассовали всё нелегальное оборудование по многочисленным шхерам. Через пять минут от былого пиршества не осталось никаких следов кроме запаха. Все участники пиршества без суеты и лишнего шума выбрались наверх через запасной люк. Встречать Тупого по эту сторону броняшки остался один я. Остался не потому, что мне очень хотелось с ним повидаться: просто я был дежурным по электростанции и должен был находиться на своём боевом посту по вахтенному расписанию. Я огляделся. Кругом чистота и порядок. К боевому посту не придраться.

Оставшееся время я потратил на приведение самого себя в уставной вид. Я натянул поверх тельника голландку, надел нарукавную повязку дежурного, сменил домашние тапочки на рабочие ботинки – прогары, напялил головной убор – пилотку и для полноты натюрморта взял в руки устав, мол, изучаю во время дежурства. Закончив все приготовления, я продолжил ожидать лейтенанта Тупченко, по миллиметру преодолевавшего свое стальное препятствие. Минут через десять я расслышал, как он шепотом чертыхнулся за дверью, похоже, порезался. Мне даже захотелось ему помочь.

Я однако недооценил служебное рвение лейтенанта, жаждущего похвалы своего Большого начальника. Я думал, Тупому потребуется как минимум минут сорок, но он справился с поставленным перед собой заданием на восемь минут быстрее. Ровно через тридцать две минуты ерзание за дверью прекратилось, послышался звук падающего замка, «броняшка» распахнулась и в электростанцию торжествующе ворвался сверкающий глазами и каплями пота лейтенант Тупченко. Рот его раскрылся, чтобы крикнуть «Ага!», но я опередил его. Вытянувшись по стойке смирно, я проорал прямо в его раскрытый рот:

– Товарищ лейтенант, за время моего дежурства происшествий не произошло! Дежурный по носовой электростанции, старший матрос Федотов.

Тупой отшатнулся. Он заметался по электростанции, как шакал, принюхиваясь и отчаянно выискивая следы преступления. Я остался стоять на своём месте, прислушиваясь к мелкому топоту его офицерских ботинок. Запыхавшись, Тупой остановился наконец возле меня. У него ещё теплилась надежда. Он оглядывался по сторонам и жадно втягивал ноздрями ещё витающей в воздухе, еле уловимый аромат жареной картошки. Она должна быть здесь! Но вокруг всё было подозрительно чисто. Тупой задрал голову и тут его взгляд уперся в запасной люк, красным пятном зиявший прямо над его головой. Богатая гамма эмоций отразилась на его вытянувшемся лице. Тупой вдруг отчетливо осознал, что безымянные скромные свидетели его подвига всё-таки были, что они испарились через этот люк, под самым его носом, а его показательно кинули.

– Потеряли что-то, товарищ лейтенант? – невинно поинтересовался я. Лицо мое выражало искреннее участие, только глаза смеялись.

Тупой бросил на меня полный ненависти взгляд:

– Почему замок на электростанции!? – взвизгнул он.

– Не понимаю, товарищ лейтенант, о каком замке вы говорите?

– Снаружи! Навесной!

– А как же вы сюда вошли? Открыли? – простодушно спросил я.

Лейтенант понял что ловить здесь нечего, что всё: и тридцать две минуты ударного труда, и перепиленная дужка, и израненные пальцы… – всё-всё впустую. Лицо его вдруг перекосило, похоже, до Тупого окончательно дошло, какую шутку с ним сыграли. Не говоря больше ни слова, лейтенант вышел вон из электростанции, громко хлопнув «броняшкой» и с силой пнув об стенку исковерканный замок Халифаева.

* * *

Тупой отомстил мне через неделю. Наш корабль стоял на рейде. Мене первый раз за год дали на четыре часа увольнительную в город. Сказать просто, что мне очень хотелось сойти, с корабля – это не сказать ничего. Я уже не помнил, когда я последний раз покидал его железные недра. Мы выстроились по левому борту для проверки формы одежды перед увольнением. Проверял Тупой. Но я ещё на что-то надеялся.

– Товарищ матрос, у вас брюки плохо поглажены, – небрежно бросил лейтенант, проходя мимо.

Я бросился переглаживать. В душе понимал: бесполезно. Эти брюки, я и так с мылом гладил – о стрелки можно было порезаться. Но надежда умирает последней. Через пять минут я уже мчался обратно. На левом борту никого не было. А от корабля медленно отчаливал катер с матросами, идущими в увольнение. Покачиваясь на волнах, с катера на меня смотрел Тупой и улыбался…

* * *

Дело Тупого – прихватить нас с поличным за жаркой неуставной картошки осуществил другой лейтенант из штурманской боевой части. За лысую, как шар, вечно красную, потную маленькую голову этот персонаж получил от экипажа кличку, соответствующую женскому интимному органу, рифмующемуся со словом «литр». Клички на флоте давали метко, тут одного внешнего склизкого вида было мало. Возможно помогло ещё и то, что этот офицер, сам постоянно залетавший то за пьянку, то за неряшливый внешний вид, пытался заработать себе звёздочку, прихватывая других.

Как сейчас помню: этот Клитор ворвался к нам в электростанцию, учуяв запах жареной картошки из закрытого на висячий замок отделения дизель-генератора. Мы сидели и слушали музыку, хрипевшую из старенького кассетного магнитофона «Электроника 302» с логотипом московской Олимпиады-80 на корпусе. Это было настоящее сокровище, принесенное нам Халифаевым. У него было только две кассеты «МК»: одна с таджикской музыкой, а другая с блатной.

У Клитора разбежались глаза. Ему хотелось всё: и магнитофон, и картошку, и звёздочки на погоны! Это был мега прихват! Он метался из угла в угол, соображая, как бы ему объять необъятное: доложить дежурному офицеру, не дать нам возможности разбежаться, картошку захватить и, главное, магнитофон для своей каюты. Клитор клитором, а соображал, что если он хоть на минуту отлучится, то всё – поминай как звали.… Уйдем с концами. Вместе с картошкой и магнитофоном.

– Магнитофон сюда! – заорал возбужденный, Клитор, протягивая руку.

– На забирай, – спокойно ответил Халифаев.

Он встал и взял магнитофон за шнур. Песня «Таганка» оборвалась на полуслове. Халифаев, глядя прямо в глаза лейтенанта, медленно, как лассо, раскрутил магнитофон над головой. И прежде чем испуганный Клитор успел среагировать, Халифаев с треском шмякнул магнитофон об пиллерс прямо перед его носом. Пластиковые осколки брызгами разлетелись во все стороны…

Расстроенному Клитору досталась тогда только электроплитка с запахом. Пока он бился с Халифаевым за магнитофон, картошку частично съели, частично выкинули в трюма. Даже сковородку припрятали. А одна электроплитка с запахом, без картошки, на мега прихват уже не тянула.

Старпом долго потом допытывался, что да как, кто зачинщик, откуда запчасти для магнитофона, чья электроплитка… Мы, естественно, ничего не сказали. А зачем говорить? Что это изменит? Дальше Камчатки не пошлют. Тогда этот офицер запер нас четверых, меня, Халифаева, Андрюху Тюрюханова и Колю Кондрашова, в боевом посту связи, размером чуть больше телефонной будки. Если один из нас, поджав ноги, ложился на палубу, то остальные могли только стоять на одной ноге. Так мы и пробыли, запертые, в этом «шкафу» в полной темноте половину нашего первого настоящего морского похода, из Владивостока до Камчатки. Правда, в темноте мы сидели недолго. Будучи электриками, мы с Колей на ощупь быстро исправили ситуацию: включили аварийное освещение от аккумулятора. Коля, как-никак, был электриком слабого тока, и это было его хозяйство, а своё хозяйство он всегда изучал досконально. Мы сидели на палубе, поджав к груди колени, рассказывали друг другу истории, смеялись и ни о чем не жалели. И даже сейчас, когда я вспоминаю обалденный запах той хрустящей, жаренной в масле картошки, у меня слюнки текут.

Марш-бросок

Строевую песню пойте громче: чем громче поешь, тем лучше усваивается.

(Фольклор)

Чем меньше делает политработник, тем больше его труд похож на подвиг.

(Правда)

Ожидалось, что Горбачёв посетит Владивосток как раз ко дню Военно-Морского Флота. По такому случаю на наш корабль пришла срочная разнарядка: выделить отборную роту для принятия участия в военном параде. Большой Зам, пыхтя от усердия, лично взял на себя ответственность за строевую подготовку парадного расчёта. По его приказу несколько десятков матросов, и я в их числе, вторую неделю в перерывах между авралами отбиваем каблуки и глотаем пыль, чеканя шаг на стенке перед кораблём.

От такой муштры «караси», а по интересному совпадению, так на флоте называли не только молодых матросов, но и обыкновенные носки, сбивались и истирались до дыр за два дня таких строевых занятий. По вечерам мы усердно штопали дыры на пятках, но к концу недели «караси» съёживались до размеров следков и для штопки живого места уже не оставалось. Денег на покупку новых карасей не было, выдача очередных положенных по уставу четырёх пар ожидалась только через год… И летели во все концы страны письма к родителям: «пришлите хоть несколько пар носков… самых дешевых… Только главное, чтобы уставного, черного или тёмно-синего цвета …»

– Левой! Левой! Раз! Два! Три! – надрывается лейтенант Тупченко, по поручению Большого Зама муштрующий нас на стенке.

Сам Большой Зам, осунувшийся, с мешками под глазами, наблюдал за нами с борта корабля, как с трибуны мавзолея. Прошёл слух: он ожидает грузовики, которые должны отвезти нас на стадион, где контр-адмирал устроил очередной смотр – репетицию перед парадом. Этот стадион расположен километрах в десяти от нашей базы. Время шло, а грузовиков всё не было. Большой Зам уже последние двадцать минут нервно постукивал кулаком по леерам.

– Левой! Левой!

Стучат по асфальту матросские каблуки.

– За-пе-е-вай! – командует лейтенант.

Мы переглядываемся. Кто начнёт первый? С песней, как говорится, весело шагать или, по крайней мере, веселей, но «Песню механика», которую заставляет нас петь лейтенант Тупченко, сил никаких нет исполнять. Слова поперёк горла становятся…

– Запев-а-ай!!!

Тут паренёк слева от меня, не обращая внимания на потуги лейтенанта, затягивает – давно забытую родную и потому совершенно неуставную песню:

 
Зелёною весной под старою сосной
С любимою Ванюша прощается.
Кольчугою звенит и нежно говорит
Не плачь, не плачь,
Маруся-красавица.
 

Ребята встрепенулись. Их запылённые лица осветились улыбками.

– Маруся молчит и слёзы льёт!!! От грусти болит душа её!!! – громогласно подхватили тридцать здоровых глоток. Перед нашими глазами, как на киноэкране, замелькал в луче проектора эпизод из любимого фильма. Спины распрямились, шаг стал четче, каблуки так и впечатываются в раскалённый асфальт…

– Отставить песню! – растерявшийся лейтенант попытался перекричать строй, одновременно косясь на Большого Зама.

– Кап-кап-кап из ясных глаз Ма-а-а-руси!!! Капают слёзы на копьё!!! – гремит любимая песня.

Голосок «маленького» замполита потонул в гулком рокоте децибелов.

– Отст-а-а-а-вииить! – лейтенант срывается на визг – Отставить!!! – расставив в стороны руки, он отчаянно бросился перед строем и перекрыл дорогу.

– Кап!!! Кап! Кап… – наскакивая друг на друга, ребята останавились. Песня постепенно затухает.

Бледное лицо лейтенанта на глазах покрывается красными пятнами:

– Что за самодеятельность?! – запыхавшись хрипит он. – Давай нашу… строевую – «Песню механика»!

К строевой песне БЧ-5, так называемой «Песне механика», у лейтенанта Тупченко было своё особое, тёплое чувство, в какой-то степени, может быть, потому что Тупой сочинил её сам. И этот его, выстраданный в творческих муках, политически и идеологически выверенный продукт он всю последнюю неделю неутомимо вдалбливал нам в головы, с выражением зачитывая рукописный текст из своего замусоленного блокнотика.

Строй не торопился исполнять приказание. Язык, в буквальном смысле, не поворачивался.

– Запевай! – истошно заорал лейтенант.

Делать нечего. На флоте субординация и выслуга лет. И ребята нехотя, в разнобой начали выдавливать из себя слова:

 
Там, где всюду бескозырка, ты механик на посту
Ходит-бродит наш корабль, граня волны за версту.
Корабли уходят в море прямо к вражьим берегам
Там, где мы под нашим флагом ходим смерть несём врагам…
 

Тупой счастливо улыбнулся. Размахивая по-дирижерски руками, он, поглядывая украдкой на Большого Зама, шел вровень со строем, проговаривая губами текст и строго следя, чтобы кто-нибудь, не дай, Бог, не соврал слова:

– Ну вот! Совсем другое дело! Про бескозырку – наша песня… механика… А то Маруся какая-то… Левой! Левой! Раз! Два! Три!..

Ноют отбитые об асфальт пятки, кровоточат мозоли в дырявых карасях… «Ходит-бродит наш корабль…», – орём мы в двадцатый раз. Нет конца занятиям.

– Товарищ капитан третьего ранга, грузовики не подошли – докладывает лейтенант Большому Заму, вернувшемуся после десятиминутной отлучки.

Большой Зам хмурится: контр-адмирал ждёт. Не поймёт. До стадиона 10 километров хода. И тут Большой Зам принимает волевое решение. «Лично поведу!» – заявляет он, упиваясь решимостью своего голоса. Задирая вверх все три своих подбородка с таким видом, будто только что поднял батальон в атаку, Большой Зам, потряхивая жирком, решительно сбегает по трапу к нам на стенку.

– Слушай мою команду! – ревёт он, рукой отстраняя в сторону лейтенанта. – За мной, ша-а-а-гом… Ма-арш!!! – И повернувшись на каблуках, Большой Зам, подражая строевому шагу, неожиданно резво зашлёпал ботинками по стенке.

Мы, недоумевая, потянулись следом за политическим начальником. После двухчасовой муштры десять километров казались вечностью. К тому времени, как мы подошли наконец к стадиону, пыль толстым слоем налипла на промокшие от пота белые голландки и бескозырки. Набухший китель Большого Зама испускал густое пряное амбре пота и тройного одеколона. Смотр-репетиция уже подходил к концу. По кругу перед трибуной отбивали шаг несколько групп наших товарищей по несчастью. Большой Зам бросил нас с ходу в бой.

– На пра-во! – скомандовал он, лихо срезая угол с асфальтовой дороги через газон на круг стадиона.

Мы в спешке пытались подстроиться, стараясь идти хоть чуть-чуть в ногу.

– Левой!!! – взревел Замполит и шлёпнул ботинком по луже с такой силой, что все три его холёных подбородка вздрогнули и заколыхались.

На трибуне произошло замешательство. Контр-адмирал в явном недоумении наклонился к соседу по трибуне, дивясь этакому явлению Христа народу – нашей версии чеканного шага и тому, что ещё утром называлось парадной формой.

Поравнявшись с трибуной, Зам преобразился, подтянул живот, выпятил грудь и, вскинув пухлую руку к козырьку, рявкнул так, что контр адмирал на трибуне вздрогнул от неожиданности.

– Равнение на… трибуну!!! – Зам залихватски рывком повернул голову в сторону начальства. Сжатые вместе пальцы у козырька Зама от усердия выгнулись в обратную сторону.

Мы вслед за Замом повторили поворот головы.

– Рота стой! – скомандовал вдруг контр-адмирал.

Большой Зам замер от неожиданности как вкопанный, да так резко, что первый ряд строя, следовавшего за ним, налетел на него сзади.

– Вы откуда такие красивые взялись? – интересуется контр-адмирал.

– Тащ контр-адмирал!!! Парадная рота ракетного крейсера «Адмирал Фокин» для парадного смотра прибыла!!! – отрапортовал Зам.

– Почему опоздали?

– Машины не подошли, тащ контр-адмирал!

– А вы как добрались?

– Марш бросок!!! – рапортует Зам, ожидая кульминационной благодарности.

– Куда бросок? Зачем? – недоумевает контр-адмирал. – Мы уже закончили. Это ведь не последняя тренировка.

Но, видя полное замешательство Большого Зама и наши измученные лица, адмирал опомнился и, взяв под козырек, пробасил:

– Благодарю за службу!

– Служим Советскому Союзу!!! – рявкнули мы, с трудом перекрикивая Большого Зама и чеканя шаг, пошли со стадиона в обратном направлении.

* * *

В день ВМФ, 27 Июля с утра прошел дождь, и асфальт был весь в мелких блестящих лужах. Начальство, само собой, посчитало такую ситуацию неприемлемой для глаз Генерального Секретаря. Была немедленно отдана соответствующая команда, и матросы в безукоризненно отутюженных белых голландках несколько часов ветошью (тряпками) сушили лужи на асфальте.

Сам парад удался на славу. В нём участвовало несколько тысяч человек и 20 кораблей тихоокеанской эскадры. Один десантный катер с открывающимся носом заделали под голову морского чудовища. Когда катер подошел к берегу, из него очень эффектно, на утеху высоких гостей вышли на берег Нептун и 33 богатыря. Я шел в составе парадной роты. Наша задача была красиво пройти и убраться восвояси. «Бум-бум», – бил барабан. В голове вертелось наставление мичмана: «Слушайте звук большого барабана и старайтесь попадать под него». Я старался и, повернув голову в сторону трибуны, до боли в пятках, что есть мочи, лупил левой ногой по асфальту на каждый удар барабана.

На трибуне сидел Горбачёв. Мне, однако, было не до него. Всё, о чем я тогда думал, было то, как удержать на голове набухшую от пота и дождя бескозырку. Она предательски подпрыгивала на моей голове и медленно, но верно сползала набок в такт дроби шагов. Пытаясь сбалансировать смещение головного убора, я постепенно наклонял голову в бок так, что к концу прохода моё правое ухо уже практически лежало на плече. Наконец мы вышли со стадиона, и была дана долгожданная команда: «Вольно!»

– Еле удержал! – выдохнул я, с простодушной наивностью обращаясь к шедшему рядом со мной полторашнику.

Мне почему-то вдруг показалось, что то общее значительное дело, которое мы только что успешно завершили, хотя бы на некоторое время стирало грани жесткой флотской иерархии. Полторашник посмотрел на меня и на мою бескозырку так, что я тут же избавился от всех иллюзий.

– Душара мутный, – сквозь зубы процедил он и, зло, усмехнувшись, многообещающе добавил – на корабле поговорим.

К моей радости, о своей угрозе полторашник забыл, а вот о том, что было бы, если бы я эту бескозырку тогда, на параде, действительно потерял: даже сейчас думать страшно. Очень надеюсь, что Горбачеву наш парад понравился. Мы все очень старались. Честно.

А этот злосчастный куплет про «ходит-бродит» я безуспешно пытаюсь забыть вот уже двадцать лет. Но служебное рвение молодого замполита по продвижению своего идеологического творчества в массы, похоже, сделало своё дело. Надежды, что в конце концов у меня получится забыть этот куплет, мало. А жаль, очень хотелось бы…