© Александр Галыга, 2018
ISBN 978-5-4490-6260-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
С. В. Ив.
Я не люблю морозы и жару,
но обожаю мокрую порошу,
когда окно раскроешь поутру
и утро враз дотронется до кожи.
И серебристой зернью в синеву,
укутывая небеса и дали,
оно рассеет влагу наяву…
И что с тобой как будто не видали
увидим мы в красе предзимних рос.
Когда душой охолодевшей круто
почувствуем как шорохом берез
нас обжигает музыкою будто.
Осиротевшим шелестом ветвей
заполня все пространство по соседству,
неповторимой музыкою, всей
такой родной, такой знакомой с детства.
Уйдем под эту музыку сейчас
пока душе и холодно, и грустно,
пока не оживут пронзая нас,
внезапные нахлынувшие чувства.
Неузнанные прелести зимы
еще едва понятые, срастутся
как смутные, встревоженные сны…
И разойдутся снеги, разойдутся.
И в этот миг я и беру перо
чтоб записать, как деликатно в косы
твои всепроникающе, хитро
кладется снег, растаивая в росы
предзимние. Там, ближе к холодам,
так снег на них уже не будет плакать…
И я тебя, ты знай, я не отдам
за тысячи созвездий зодиака.
Андрею Русецкому
На плёсах хариуса нет.
Весь хайрюз нынче на шивёрах.
Такого лета много лет
давненько не было. Коль скоро
потаял раньше срока лед,
открылись и прогрелись воды,
уже их теплыми несет
Ока- красавица. Погода
теплом ласкает берега.
Черемуха цветет, и верба
пушится золотом. Ольха
слегка волнуется под ветром
зеленым бархатом листвы…
Май, но уже отцвел подснежник.
Напрасно думаете вы:
– Чудак, ей-богу, он – насмешник…
В Сибири, в мае, где же тут
он лилии сегодня видел?…
Но что поделать, коль цветут
уже поляны желтых лилий.
И потому весь белый свет
так изменился непохоже…
На плесах хариуса нет,
на перекатах нету тоже.
И я бреду на шиверу
под пену струй, где с ног срывает…
И как июльскую жару
мне майский день напоминает.
Уеду завтра под Уян.
Палатку разобью у яра.
И буду вдохновен и пьян
от аромата и припара
великолепных этих дней
природой выплеснутых в мае…
Мы доверительны лишь с ней:
без слов друг друга понимаем.
Пробивалось, сквозь марево рдело,
молодое работало солнце,
у завалин парило, потело,
умывало слепые оконца.
Млела верба у края обрыва,
осиянная солнечной пудрой…
и запели ручьи торопливо,
наполняя апрельское утро
ощущением радости, света…
И земли обнаженное тело,
обласкав дорогое семейство,
предвкушая хорошее лето,
потянулось так сладко и смело
приступило к великому действу.
Антону Александровичу Гаврилову
Придет весна негаданно, и чтобы
избавиться от снежной толчеи,
проворно март подсахарит сугробы
и на откосы выплеснет ручьи.
Пойдёт она, свободная водица,
на все переливаясь голоса,
и наземетно потеплеют лица,
и отойдут от горечи сердца.
Не долго ждать останется, ей богу,
когда соединя в могучий хор,
поток весны, лесок, дворы, дорогу,
освободит, смывая хлам и сор,
и вынесет по рекам к океану
в места глубин, безмолвия и льда.
Предчувствую как скоро и желанно
сойдёт туда апрельская вода.
Снова капли на ветвя́х повисли —
вечная условность бытия
и пытаюсь заново осмыслить
всё, что не впервые вижу я.
Краснотал над отмелью взметнулся,
бъёт в литавры прошлогодний лед
и подснежник к небу потянулся,
не спугните, он впервые пьёт,
и потом нахохлится, глазея,
вслушиваясь долго, как вокруг
землю вышивает, зеленея,
сочными травиночками луг.
Ручеек—журчалочка оживился к вечеру
и береза белая словно ожила,
желтыми сережками шелестела весело
и шептала ласково, что весна пришла.
Снова огородами выбегу взволнованный
по сырым проталинам, я весь мир любя,
к берегу отлогому, где так сладко екало
с замираньем трепетным сердце у тебя.
Где водою талою упоенный шалою
в басовитом рокоте буйствует овраг,
где с тобой гуляли мы от капели пьяные
над рекой, влюбленные, ночи до утра.
Эти ночи теплые, этот смех девчоночий,
эти звезды ранние в сердце берегу…
Снова за околицей на сосульки колется
рассыпаясь бисером лед на берегу…
Жаль что на прощание с верой и отчаяньем
только, до свидания… И на много лет…
пусть же звезды ранние в наши сны желанные
и дороги дальние посылают свет.
1977 – 2001 г.
Ирине Викторовне Бухаровой
Здравствуй лето с туманами белыми
меж теснящихся в роще берёз,
с дождевыми поющими стрелами,
зябким трепетом утренних рос.
Дай мне лето волшебное средство,
чтоб от зимних простуд и тревог
мог ступить неожиданно в детство,
в пыль вечернюю теплых дорог.
Чтобы только согреться душою
и вдохнуть запах скошенных трав,
посидеть у костра над водою
у забытых речных переправ.
И опять наслаждаться рассветом,
замирать от зарницы в окне.
Жаль, что коротко здешнее лето
и от этого краше вдвойне.
Грустно как! Куда бы взгляд ни бросил,
потускнела зелень и листва
и едва замеченная, осень
скоро вступит в полные права.
Пеленой тумана опечаля,
у реки уснувшие кусты
и едва позолотит вначале
первые увядшие листы.
Но ещё ни на луга, ни в рощу
желтокрылой птицей не летит,
кровью клёнов на ветру не ропщет,
мне души ещё не холодит.
Но так скоро с ней не будет сладу,
чтобы без труда и маяты
оторвать восторженные взгляды
от её печальной красоты.
До конца в её живом сосуде
ненасытным пламенем дыша
будет всласть, чего не знают люди,
бесноваться женская душа.
Только всё посовершив как надо,
напомадя губы серебром,
вновь уйдёт, спеша опять куда-то
донага раздетым октябрём.
Буду ждать, ходить лугами к роще
и напрасно с болью, повторять:
– Я люблю вас, Осень! Правда, проще
не любить, не ждать и не терять.
Виталию Кузнецову
Грустное время. Осенние листья
шумно гнездятся в постель.
Сохнет палитра, замочены кисти
и бесполезна пастель.
Переболеть колдовски-бесноватым
танцем кровавых сердец,
чувствуя в корень себя виноватым
и бесталанным вконец.
Пить колорит, обжигая глазницы,
трепет угасших ветвей,
милая, ты не поможешь, синица,
трелью весёлой своей.
Долго ещё, в напряженном прищуре,
впитывать будет, спеша,
прелесть и боль уходящей натуры
до утоленья, душа.
А, между тем, успокоив осины
и завершив листопад,
киноварь крупным мазком с мастихина
бросило солнце в закат.
Какая затяжная нынче осень,
с обилием и снега и тепла…
И лёгкая небес увядших просинь,
и туч нависших сумрачная мгла.
И ветер, что кусты клонил устало
под колкий перезвон шуги, затих…
И мне вдруг на мгновение предстало,
что этот год устал в конце пути.
Как конь ретивый вырвавшись на волю
он нёсся, не щадя могучих сил.
То невпопад дождей излишек пролил,
то ягоду в цветеньи засушил…
То горы тряс, забыв про осторожность,
разливы рек, как пену рта швырял
и рук людских строения на прочность
как старый зодчий строго проверял.
Да. И судьба и время беспощадны…
За летом осень… Но из года в год
с какой-то легкой грустью непонятной
люблю её приход, её уход.
Люблю журавий крик во тьме осенней,
дымок полупрозрачный у реки,
и свежесть чувств, и силу вдохновенья,
очарованья, грусти и тоски.
И журавлиным плачем сердце раня,
как в детстве раннем, так вот и теперь,
мне так и не найти разумной грани
среди находок наших и потерь…
А над рекою снова в эту осень
уставший год снежинками кружил…
Он на виски мои впервые проседь
как первый снег на зиму положил.
Калянову Александру Петровичу
Когда зимой растительность в мороз
одета в иней фантастичной силы:
березы в нити белоснежных грез
и иглы сосен в лунные белила…
Когда земля в белесой пелене
пухового без края одеяла,
когда полмира в тихом полусне
и до весны совсем еще не мало
мне жить и ждать, топить холодный дом
и радым быть к обеду редким солнцем…
Я вот сегодня думаю о том,
что где-то там, вдали за горизонтом
лежит родной, желанный сердцу край,
откуда начал я свои дороги,
и сколько мест к душе не выбирай,
он остается лучшим из немногих.
И красотою зимней упоен,
сейчас, когда зима на белом свете,
я думаю сегодня о своем,
я почему-то думаю о лете.
Деревенские помню гулянья.
У мостов, у околиц народ
на уютной закатной поляне
вечерами водил хоровод.
Лай собак нарочитый и громкий,
перезвон табуна, да какой!
Монотонное рыпанье хромки,
стук весла над уснувшей рекой.
И гармонь, стало быть, неспроста
перебор свой хитро выговаривала
и о чем-то всё не договаривала,
всё кого-то звала у моста.
И теперь, как услышу гармонь,
так и манит тряхнуть стариною!
Звуки первой любви как огонь
обожгут и уйдут стороною.
Отзвенели, забыты вечёрки,
лишь туманы на дальних лугах
вновь и вновь заливают пригорки,
жмутся заполночь к тёплым стогам.
Трофимук Татьяне
Эти зимние горки- забавы.
Этот синий искрящийся снег.
И налево кругом, и направо
гулкий говор и радостный смех.
Новогодние пьянки, гулянок
бесконечная ночь напролет,
фейерверки, улыбки, и санок
сумашедше несущих вперед
крики, пенье полозьев, и елка
именинницей праздничных дней
зазывает настойчиво, долго
разноцветной палитрой огней.
Я люблю новогоднюю стужу,
эту звонкую звездную ночь.
Снова буду весельем разбужен,
мне бессонницу не превозмочь.
Я оденусь и выйду на гору.
повстречаю друзей и подруг.
Дома в эту счастливую пору
усидеть невозможно, мой друг.
Разве плохо, когда в целом свете
люди вместе ликуют, поют,
беззаботно, как малые дети,
мне уснуть до утра не дают.
Я люблю мой Саянск в августовские росы одетый,
и весной, в ожерелье багульника, добрый, хмельной.
По еловым распадкам, по тропам извилистым летом
я лунатить люблю под большой серебристой луной.
Это звездное небо с полярной звездою над лесом,
с той надеждой, что льет мне таинственно свет из ковша…
Я люблю, когда солнышко утром приходит воскресным,
освещая мне комнаты ласково и не спеша.
И по будням, и в праздники эти знакомые лица,
что приветливым взглядом, улыбкой согреют своей…
И, надолго уехав, скучаю, и город мне снится,
город юности, счастья и город надежды моей.
И опять вспоминаю с теплом и надеждою тоже,
как приветливы люди в глубинном сибирском селе…
И когда возвращаюсь, то чувствую, – нету дороже
и уютней Саянска на этой огромной земле.
Александру Петровичу Сигал
По бережку от станции Зима
веселой лентой магистраль уносится.
А вдоль нее заводов терема,
и за рекою новый город строится.
В добрый час, в добрый час приезжайте в Саянск.
Город наш вы полюбите сразу.
Без прикрас, без прикрас молод он и вихраст
над сибирской Окой синеглазой.
Там по распадкам кроется туман.
Из леса на газон багульник просится.
Купается в заре, колдует кран.
И над рекою ласточки проносятся.
Таежный воздух, чистые снега.
Вершинами Саяны голубеют.
И удивленно смотрят свысока,
как город наш растет и молодеет.
Над деревней Мурино
у Байкала хмурится
солнышко за облаком,
калибруя луч.
Голубою дымкою,
словно невидимкою,
пеленает кадмием
горизонты круч.
И по над заливами
мы идем счастливые:
кедрами, рябинами
мы опьянены.
Пихтачи, черничники
с шорохами птичьими
шепотом беседуют
с ветками сосны.
И во всем увиденном,
и во всем услышанном
есть неповторимая
прелесть тишины.
Нас она аукает,
нас она баюкает
отдаленным шелестом
голубой волны.
Полуобнаженные,
солнышком сожженные
мы пойдем навстречу
ласковой волне…
У костра случайного
по соседству с чайками
посидим задумчиво
в этой тишине.
Будет сниться-помниться
долго, очень долго нам
и не омрачиться
тенью серых скал,
как по над заливами
мы идем счастливыми,
как у ног приветливо
плещется Байкал.
У нас сегодня превосходный день.
С утра колючей мглою моросило,
и в голове металась хренотень,
и в бесполезной суете носило.
Но к десяти открылся небосвод,
и выкатило солнце из-за леса,
и оживило бег байкальских вод,
и мы с тобою не без интереса
глядели на булыжники в воде,
на многоцветье призрачных каменьев…
И у тебя был летний день рожденья…
И вновь, и вновь мы наблюдали, где
из леса паутину на Байкал
растягивал паук – левобережник,
и пихты аромат у влажных скал
пьянил… Причудой форм валежник,
укрытый мхами, создавал уют
картины необыденной и древней…
Как слышно далеко, как тут поют
лесные птицы, сразу за деревней,
и плеск волны, и белых чаек крик!
И отдаленный голос парохода
органным басом все-таки достиг
до берегов, чуть напрягая воду…
И, оттолкнувшись от прибрежных скал,
уплыл назад, как одинокий странник…
И избирал, и знал один Байкал,
кто на сегодня есть его избранник…
И были мы почти оглушены
изяществом великолепных звуков
в империи великой тишины…
И долго кроны кедра и сосны
ввысь улетали, обнявши друг друга.
Под гуденье дорожной шарманки,
вот уже позади Еланцы,
вижу гордые скалы Шаманки,
в молоке Маломорья гольцы.
И Хужир, утопающий в дымке,
крике чаек, паромных тросах,
застывает в стотысячном снимке
и твоих утомленных глазах.
Да и я, как во власти недуга,
то меняя тетрадь на мольберт,
все рисую чудесного друга,
все пишу за портретом портрет.
Он, Ольхон, он суров и прекрасен,
он Байкала достойный венец…
То рассветит, то снова угасит
все тона и оттенки в свинец.
И надрывно, могучей стеною
держит он под Сармою шторма…
Долго пеной его ледяною
наслаждается злая зима.
А когда закует и устанет,
зелень льда загорит, зазвенит,
и еще величавее станет
хрусталем обрамленный гранит.
Анатолию Ананьевичу Сизых
Яр – красавец остывшим рубином горит
и на паберега, и по реке
в приглушенном малиновом свете царит
полудымка. И там, вдалеке,
на осенних полях, что уже отцвели,
за прозрачным леском у болот,
доставая до сердца, кричат журавли,
журавлят собирая в полет.
Полететь бы и мне вольной птицей большой
над полями, над яром, туда…
И у теплых морей бы согреться душой,
где зеленая катит вода.
Только не улететь от родных деревень,
от погоста, родительских мест,
где на тысячи верст и на тысячи дней
есть один только праведный крест.
Здесь, в родной стороне, где я в детстве бродил,
здесь, у Яра, в тумане цветном,
О местах, о которых так нежно грустил,
вторят мне журавли о родном…
Ücretsiz ön izlemeyi tamamladınız.