Kitabı oku: «Долгая дорога. Повесть»

© Александр Иванович Шкурин, 2016

ISBN 978-5-4474-6288-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Уважаемый читатель!

Читать можно или в линейном порядке, или в нелинейном порядке, как расположил автор.

I

Сексуально-озабоченный молодой человек спешил на трамвайную остановку. Еще издали, в толпе, покорно ожидающей трамвай, он заметил хорошенькую девичью фигурку, ярким огоньком светившим среди серых невыразительных людей, и теперь торопился рассмотреть ее поближе. Но он не успел, подошел, громыхая на стыках рельс, трамвай, со скрипом сдвинулись двери, и в открывшиеся прямоугольники дверей навстречу друг другу хлынули два людских потока.

Ему пришлось энергично поработать локтями, чтобы попасть в трамвай и занять место рядом с девушкой. Зрачки молодого человека жадно вобрали в себя тонкую фигуру девушки в клетчатой юбке, серой курточке и бежевом берете, из-под которого как бы случайно выбивался завиток русых волос. Особенно долго его взгляд задержался на чуть вытянутом лице девушки с вздернутым носиком, с полуопущенными верхними веками, на которых лежали густые коричневые тени, длинные ресницы были неподъемны от густой туши, а щеки покрывал восхитительный румянец от алхимических кухонь Тайваня или Гонконга, и такого же ядовито-розового цвета были раскрытые припухлые губки, но ее глаза он не сумел увидеть.

Молодой человек почувствовал, как непроизвольно напряглись мышцы его живота, губы моментально высохли, он быстро облизал их кончиком языка и стал мысленно упрашивать девушку: посмотри же на меня, какой я мужественный и сильный, никто в трамвае не сравнится со мной, так уступи мне, помоги избавиться от внезапно возникшей и сводящей с ума жажды по твоему прекрасному молодому телу.

Озабоченный молодой человек так долго и упорно смотрел на девушку, что она, кажется, вняла его просьбе, ее полуопущенные веки дрогнули, поползли вверх, и в лицо молодого человека заглянули небольшие серые глазки, которые он наконец увидел, но в ее глазах не было столь нетерпеливо ожидаемого им покорного согласия на утоление его жажды свежим девичьим телом; наоборот, ее взгляд был такой лениво-равнодушный, и в нем явно читалось, чего пристал, к-к-козел, не пяль на меня свои зенки. Молодой человек зябко поежился, словно ему за воротник насыпали пригоршню колюче-холодного снега. Вдобавок губы девушки презрительно вздрогнули, и он словно услышал ее мысленный посыл, выраженный в такой обсценной лексике, что молодой человек почувствовал, как быстро покатился вниз с вершины своей сексуальной озабоченности к жалкому прозябанию ненужной тряпки, которая годится только для того, чтобы ею могли пыль протирать. Все ясно, он не подошел девушке, она отвергла его, но почему? Все еще озабоченный молодой человек надулся, покраснел, в голове вихрем пронеслось множество вариантов знакомства с девушкой, но ни на одном он не успел остановиться.

Трамвай неожиданно дернулся, и зашипели открываемые двери: его остановка, он уныло вылез и взглядом проводил трамвай, увозивший от него так возбудившую его девушку.

Молодой человек поплелся своей обычной дорогой, пройденной до этого такое несчетное количество раз, что по ней, закрыв глаза, можно было идти и ни разу не споткнуться. Сейчас был именно такой случай, он шел и не видел свой путь, поскольку никак не мог забыть эту возбудившую его незнакомку из трамвая. Ее гибкая фигурка по-прежнему дразнила и манила его, он не мог успокоиться, и от отчаяния крепко зажмурил глаза, и, о чудо, он ахнул от изумления. Девушка явно пожалела его и предстала перед ним нагая, ее тонкое тело было покрыто золотистым пушком, торчком стояли маленькие грудки, а ее таинственное лоно скрывали рыжие короткие волоски. Молодой человек заскрипел зубами и протянул к ее телу мгновенно вспотевшие пальцы, но девушка явно исчерпала свой лимит жалости к нему. Она вновь таким лениво-равнодушным взглядом посмотрела на него, что у него бессильно упали руки, а девушка подчеркнуто медленно надела лифчик, маленькие белые трусики и, присев и вытянув по очереди стройные ноги, натянула на них серые колготки. Кровь ударила в голову молодого человека, он рванулся к ней, чтобы ощутить ее манящее тело в своих руках, грубо сорвать с нее одежду и вонзиться в нее.

Однако вместо девушки он неожиданно очутился в объятиях пухлой, как подушка из гусиного пера, тетки. От неожиданности тетка громко взвизгнула и своим большим животом отшвырнула от себя, словно мяч, несчастного молодого человека. Вдогонку тетка негодующе прогудела: «тю, скаженный, ничего не видит, совсем ослеп».

Тетка была права, молодой человек ничего не увидел и не услышал, он дрожал от возбуждения и обиды и никак не мог понять, почему же он не подошел этой девушке. Ему было невдомек, он еще не набрался мужского опыта, что хорошеньких девушек надо прельщать увесистым кошельком, а не голодным жадным взглядом, и плевать, что потом у девушек будет болеть голова или другие части тела.

Молодой человек был старше этой незнакомки из трамвая всего на год, учился в техникуме, в его карманах было пусто, и он был очень скромно одет поскольку жил с матерью на ее зарплату и свою стипендию.

Поэтому за душой молодого человека не было ничего, кроме сексуальной озабоченности, но автор не хочет его жалеть, кто знает, во что выльется с годами его ненасытное сексуальное желание. Однако дальнейшее повествование никак не связано с этим молодым человеком, и поэтому автор с богом отпускает его, пусть бредет и мечтает о юных и прекрасных девах в свои семнадцать лет, это была просто случайная встреча, и он никогда не встретит на своем пути так возбудившую его юную незнакомку из трамвая.

Arrivederci*1, loser*2!

¹XII

Cкорее, скорее! Она точно помнила, она не могла ошибиться. Где-то здесь была телефонная будка. Только бы найти. Эта мысль беспрестанно крутилась в голове, властно вытеснив все остальные мысли и подстегивало тело вперед. В глазах скакал темный асфальт, угрюмые фасады неосвещенных зданий враждебно смотрели ей вслед, и каждый черный угол таил в себе неведомый страх и ужас, слишком мало фонарей освещали ее кажущуюся бесконечной дорогу.

Она бежала по пустынным улицам, ставшими такими пугливыми в полночный час. Хрупкая тишина торопливо зажимала холодными ладошками уши, чтобы не слышать в ночной тиши громкий стук ее каблуков. Однако стук все равно назойливо лез в уши тишине, и она страдальчески морщилась и умоляла незнакомую девушку прекратить громко стучать каблуками, ночная тишина священна, и любой, посмевший ее нарушить, был достоин самой изощренной казни.

Через дорогу девушка увидела желтую телефонную будку, бросилась к ней и задохнулась от отчаяния. Под тусклым фонарем хорошо было видно, что дверь телефонной будки злобно ощерилась осколками стекла, телефонный аппарат был без трубки, оборванный провод сиротливо застыл в тягостном ожидании монтера. Надо срочно искать другую телефонную будку. Она постояла, собираясь с мыслями, и попробовала побежать дальше. Но не тут-то было. Слишком много сил она израсходовала на первый рывок, и теперь сердце отчаянно билось в груди, грозя разнести вдребезги такие хрупкие стеклянные ребра, посиневшие губы хватали холодный ночной воздух, а перед глазами от чрезмерного напряжения плавали красные и синие круги. Ее ноги, прежде упруго отталкивающиеся от асфальта, предательски подгибались и упорно отказывались нести ее тело дальше, а еле волочились позади туловища. Но мозг, не выдающий усталости, понукал телом, как безжалостный погонщик усталым мулом, и она, шатаясь, пошла дальше искать другую телефонную будку.

Один пустой квартал, другой, и в конце третьего квартала она увидела телефонную будку, сиротливо прижавшуюся к темному зданию. Тяжело хрипя, она ввалилась в нее и зачем-то плотно прикрыла за собой дверь, словно кто-то мог подслушать ее. Левой рукой она сняла трубку, холодная пластмасса приятно остудила вспотевшую ладонь, и дрожащими пальцами правой руки стала тыкать в отверстия диска, пытаясь набрать две цифры, однако тугой диск не хотел поддаваться ее пальцам, и только со второй попытки с трудом провернулся.

Сначала в трубке зазвучали томительно-долгие гудки, а ее существо продолжало отчаянно вопить: скорее, скорее, отвечай же скорее, иначе будет поздно. Но вдавленный в ухо кружок мембраны между гудками доносил неясные шумы и какие-то далекие, слабо различимые радиоголоса, которые радостно щебетали о чем-то своем, птичьем, и им не было решительно никакого дела до ее печали и беды. Наконец в динамике раздался долгожданный щелчок, и она услышала, как женский голос произнес: «скорая слушает».

Она мигом подобралась и, уняв растрепанное дыхание, постаралась спокойно произнести, чтобы не выдать своего волнения, короткую фразу: «ножом в живот ранен мужчина». Голос в трубке, словно не услышав о ножевом ранении, деловито продолжил: «фамилия, имя отчество и возраст больного». Она растерянно сказала: «не знаю, как его зовут, а возраст около сорока». Ее попросили назвать адрес, она его сказала, и тот же голос из трубки спросил: кто звонит? Тут она не выдержала и сорвалась: «Вам какое дело? Вам позвонили, дальше ваша забота!» и резко нажала на рычаг телефона.

Несколько минут она держала трубку в руках, а потом со всей силы ударила трубкой по корпусу телефона. Еще и еще раз. Она молотила трубкой до изнеможения, пока беззащитная трубка не выдержала, раскололась, из нее выскочил динамик и упал на пол, а в ее руках остался обломок трубки. Она отбросила этот обломок, который бессильно закачался на проводе. Вспышка обессилила ее, она почувствовала, как противно дрожат ноги, и струйки пота неприятно холодили спину. Ей захотелось упасть и обо всем забыть, но отсюда надо было уходить.

Цепляясь за дверь, она буквально выползла из телефонной будки, и остановилась в растерянности. Куда ей идти? Впрочем, теперь уже все равно. Она отцепилась от двери телефонной будки и усталой семенящей походкой, словно сделав скачок лет на шестьдесят вперед, если только удастся ей их прожить, поплелась, словно древняя старуха. В слезящихся старушечьих глазах все расплывалось, тело сгорбилось от тяжкого груза еще не прожитых лет, язык обсасывал голые десны с последним зубом наверху, а в усохших мозгах серой мышкой по пустому амбару сиротливо бродила последняя мысль: теперь не надо спешить, впереди ее ждет только одна холодная могила.

Над ней, в обманчиво-низком ночном небе, на фронтоне самого высокого в городе здания ярко горели, собранные из электрических лампочек, два лозунга, первым из которых был «СЛАВА КПСС!», а вторым, расположенный ниже первого, был «ДА ЗДРАВСТВУЮТ 70 ЛЕТ БЕСПРЕРЫВНЫХ ПОБЕД!».

Автор кается, ему так хотелось написать, рука просто зудела, что у лозунга «ДА ЗДРАВСТВУЮТ 70 ЛЕТ БЕСПРЕРЫВНЫХ ПОБЕД» не горели лампочки в первом слоге слова «ПОБЕД», и лозунг уже звучал не так бодро, и над сермяжной правдой такого лозунга, хмуря брови, можно было даже задуматься, накатив этак грамм стопятьдесят.

Однако автор вспомнил, что в те времена электрики в штатском строго контролировали электриков в спецовках, и поэтому у лозунга «ДА ЗДРАВСТВУЮТ 70 ЛЕТ БЕСПРЕРЫВНЫХ ПОБЕД» не могло быть изъянов в виде не горевших лампочек в первом слоге слова «ПОБЕД».

II

Девушка, которую так поедал глазами уже давно позабытый молодой человек, выпорхнула из трамвая и направилась в училище. Она, как всегда, опоздала на занятия, и поэтому пошла с черного входа, чтобы не нарваться на дежурного. Ей удалось незаметно проскользнуть в училище и по лестнице осторожно подняться на второй этаж, но у самой двери кабинета, где была ее группа, удача покинула ее. Об этом поняла, когда услышала за спиной грубый окрик: «Верещагина!». Она повернулась и закусила губку от невезухи, за ее спиной стояла замдирша Каракатица.

В училище уже никто не помнил, почему ее так прозвали, но прозвище передавалось от одного поколения учащихся к другому, и очень подходила к чрезмерно полной в животе и бедрах, женщине с мелкими чертами вечно озабоченного лица и сосульками тускло-белокурых волос. При ходьбе Каракатица переваливалась, как утка, и мотался из стороны в сторону рыхлый живот.

Девушка прислонилась к стене, окрашенной темно-зеленой краской и стала терпеливо ждать очередную порцию воплей, потому что по-другому эта замдирша не умела говорить со своими подопечными, и та не подвела, выдав привычное, не раз ею услышанное: «Верещагина! Дрянь паршивая! Ты нас позоришь! Где ты шлялась целую неделю? Опять пропускаешь занятия? Когда этому будет конец?», и так далее и тому подобное еще несколько минут громко разносилось по пустому коридору. Наконец, выдохнувшись, Каракатица произнесла, как припечатала: «попомни мои слова, скоро ты сядешь в тюрьму!».

Каракатица, в миру Мария Петровна Чуднова, знала о своем прозвище, поначалу она обижалась, потом привыкла и не реагировала на него, что поделать, если родители наделили таким несуразным телом, которое еще к сорока годам расползлось во все стороны как квашня. Мария Петровна, еще молодой учительницей сумела вступить в партию, чтобы сделать карьеру, но карьера не задалась, и она навсегда застряла на должности заместителя директора по воспитательной работе в училище. Как правоверный коммунист, Мария Петровна не верила в мистику, и сначала ее испугал открывшийся у нее дар провидения, когда она, увидев в первый раз поступившую в училище девчонку, смогла предсказать ее судьбу. Потом еще и еще раз, и она сбилась со счета, но каждый раз ее предсказания сбывались с пугающей достоверностью.

Заместитель директора по воспитательной работе Мария Петровна Чуднова благоразумно никому не рассказывала о своем даре и озвучивала вслух свои пророчества только в том случае, если уж девчонка была совсем отвязная и безбашенная. Верещагина была из этой категории, поэтому она и напророчила ей печальную судьбу.

Однако дар для Марии Петровны имел и обратную сторону, когда она озвучивала свое предсказание относительно судьбы какой-нибудь глупой девчонки, ее сердце острой иглой прожигала боль. Врачи, к которым Мария Петровна обращалась по поводу болей в сердце, благоразумно умолчав о своем даре, назначали лечение и ненавязчиво советовали сменить место работы, но выбора не было. Она получала весьма приличную зарплату, на ее шее сидел муж-инвалид и двое детей, поэтому она не могла позволить себе уйти с должности заместителя директора училища и стать просто учителем с небольшой зарплатой, и продолжала тянуть лямку, спасаясь от болей в сердце валидолом и корвалолом. Мария Петровна смирилась со своей участью и теперь старалась как можно реже высказывать вслух свои мрачные предсказания.

Девушка, чью фамилию только что узнал автор и читатели, привычно пропустила мимо ушей вопли Каракатицы и привычно огрызнулась: «сама хочу уйти из училища, но только не отпускаете», и зашла в кабинет. В большом кабинете было всего несколько девчонок из всей группы, которым в этот день совсем было некуда пойти, и поэтому они, скрепя сердцем, оказались в училище, и сейчас, сидя за столами, отчаянно скучали, а математичка выписывала на доске какую-то мудреную формулу и что-то бубнила себе под нос. Мел в ее пальцах отвратительно скрипел по классной доске.

– Всем привет, вот и я! – весело воскликнула Верещагина, инцидент с Каракатицей уже забылся и уплыл прочь, словно щепка в бурном потоке.

Девчонки мигом ожили, и словно преподавательницы не было в кабинете, стали шумно обсуждать ее появление.

Верещагина, задрав нос, важно прошествовала к последнему столу, не забывая при этом усиленно покачивать красивыми бедрами и пытаясь выписывать ими восьмерки. Такую походку она увидела в каком-то французском фильме у главной героини и теперь старалась подражать ее походке. Откровенно, получалось плохо, но откуда девчонке из провинциального города могло быть известно, что такую походку изобрела Мэрилин Монро², и ей стали подражать по всему цивилизованному миру. Актриса из французского фильма, имя которой она не запомнила, но так хотелось ей подражать, до карьеры в кино была моделью и выступала на подиуме, а там хорошим кнутом умели поставить походку!

Математичка, перестав бубнить, косо посмотрела на Верещагину и застучала мелом по доске, призывая к порядку, но тщетно, девчонки ее не слышали, как и не слышали до прихода Верещагиной, и стали наперебой выкладывать ей последние сплетни из училищной жизни. Математичка еще сильнее застучала мелом по доске, он стал крошиться в ее пальцах, крылья ее носа стали опасно раздуваться, лицо резко покраснело. Сейчас заорет, подумала Верещагина и громко сказала: «хватит девочки, пусть эта болтает дальше», кивком головы показывая на преподавательницу.

Ее слова возымели действие, девчонки стали успокаиваться и перестали громко щебетать, а математичка, молча проглотив оскорбление, благоразумно сделала вид, что ничего не слышала, продолжила урок и писать мелом на доске. Но у Верещагиной были дела поважнее, чем слушать учительницу с ее непонятной формулой на доске. Утром она увидела на носу прыщик, и теперь, положив на стол зеркальце, стала осторожно его выдавливать.

Следующим уроком были правила дорожного движения.

Старого хрыча, которого вел этот предмет, с первых минут урока было принято выводить из себя, и дальнейший урок превращался в цирк, когда старый пердун хромой лошадью скакал по кабинету, громко кричал что-то несуразное и брызгал слюной. Поэтому, дождавшись, когда старый хрыч стал распинаться о необходимости соблюдения правил дорожного движения, Верещагина намеренно громко фыркнула. Старый хрыч споткнулся на полуслове, уронил на стол тонюсенькую брошюрку с правилами дорожного движения, его лицо побагровело, губы задергались, и он стал мучительно долго выбираться из-за стола. Наконец он выбрался из-за стола, и, припадая на левую ногу, поскакал к Верещагиной, навис над ней и, задыхаясь, выплюнул: «пошла вон отсюда!».

Верещагиной надо было сделать вид, что она не услышала слов преподавателя, отвернуться к окну, выдержать паузу, а потом, словно случайно увидев старого хрыча, невинно захлопать глазками и голосом прилежной ученицы вежливо пропищать: «я пожалуюсь директору, опять ко мне пристаешь, невинности хочешь лишить, а я девочка порядочная, кому попало не даю».

Затем начинался такое светопреставление, что об уроке правил дорожного движения можно было забыть, и до звонка старый хрыч, плюясь слюнями, начинал скакать между рядами в кабинете, а девчонки еще больше заводили преподавателя.

Верещагина так и проделала, отвернулась к окну, но ей не удалось выдержать паузу, старый хрыч неожиданно сильно дернул ее за руку. Девушка вскочила, стул с грохотом упал за нее спиной, и чуть было не залепила ему пощечину, но остереглась, преподаватель мог настучать директору, а та – сообщить в инспекцию по делам несовершеннолетних, где ей прямо сказали, что больше церемониться с ней не будут и направят в спецшколу.

Поэтому Верещагина дернула плечиком, презрительно посмотрела на перекошенную морду старого хрыча и неторопливо пошла к двери. Обернувшись у самой двери, чтобы за ней осталось последнее слово, насмешливо сказала: «Ах, как я боялась тебя, ах, как ты напугал меня, старый пердун», и громко хлопнула дверью. Она ожидала, что девчонки рассмеются, но они неожиданно промолчали, в кабинете почему-то было очень тихо, но молчание девчонок не обидело Верещагину, скорее слегка разозлило. Ничего, в следующий раз она свое возьмет, еще покажет старому хрычу и девчонкам из группы, и спокойно пошла из училища.

На сегодня ее занятия в училище закончились.

IV

Тускло-серые стены, такой же тускло-серый потолок, и под стать стенам и потолку такого же тускло-серого цвета были полы. С одной стороны комнаты – тускло-серого цвета металлическая дверь с глазком посередине, с другой – почти под самым потолком маленькое окошко, забранное решеткой, сквозь которое с трудом просачивается тускло-серый дневной свет. Только посредине комнаты, – тягучим диссонансом, грубо прерывающим симфонию в тускло-серых тонах, – коричневый полированный стол, по обе стороны которого, чтобы все-таки поддержать симфонию в серых тонах, стояли две серые табуретки, намертво прикрученные к полу.

Следователь достал из коричневого портфеля папку из серого рыхлого картона с наклеенным на обложке белым прямоугольником, на котором крупным шрифтом было написано «Уголовное дело по обвинению…», эту папку следователь аккуратно положил на стол, достал из портфеля шариковые ручки, чистые листы бумаги и сел на табуретку возле стола.

На другую табуретку опустился К. – очень вежливый, спортивного вида двадцатилетний мальчик из хорошей семьи, неутомимый вор, недавно задержанный милицией. Его «специализацией» были автомобильные колеса, в этом деле он достиг больших сноровки и мог в считанные минуты лишить машину колес, владельца которой не спасали и болты с секретом, а утром счастливый владелец мог увидеть свой автомобиль, стоящий на четырех кирпичных столбиках. Онемевшие от увиденного владельцы бегом, но уже на своих двоих, мчались в милицию, где, брызжа слюной от негодования, строчили заявления на того мерзавца, что посмел разуть дорогого их сердцу железного коня.

К. держался пока самоуверенно, и его светло-голубые брюки и синяя рубашка не успели сильно измяться на нарах и пропитаться тяжелым запахом камеры, но карие глаза уже с тоской смотрели на квадратики серого неба в зарешеченном окне. В голове К. назойливой мухой о стенки черепной коробки билась мысль: перемахнуть бы через стол, рыбкой выскользнуть в окно и упасть на той, другой стороне, плевать, если со всего размаха сильно разобьешься об асфальт, на той стороне ходят совсем свободные люди, а он здесь; эх, ему хоть бы еще один денечек пожить на воле, всласть подышать пьянящим-свежим воздухом, а потом – будь что будет.

Но сквозь частые прутья решетки не протиснуться, стену не прошибить лбом, надо смириться и отвечать на бесконечные вопросы, настороженно ожидая какого-нибудь подвоха. Ничего не поделать, теперь придется жить воспоминаниями, а они со временем будут терять свою яркость и скоро будут похожи на старые истертые монеты, давным-давно никому не нужные, но которые рачительный хозяин не спешит выбрасывать из кошелька. Еще хуже настоящее и будущее, – однообразная череда тоскливых дней, когда один день сменяет другой и его не отличить от предыдущего, и ничего не остается в памяти, парализованной долгой отсидкой впереди. Сколько ему на этот раз отмерят – четыре или пять? – ему неизвестно, но около пяти лет надо приготовиться вычеркнуть, легко сказать вычеркнуть, эти годы надо как-то пережить. Огромное количество дней, еще большее количество часов, а про минуты и говорить не стоит. Как будущий, но так и не состоявший инженер, он потратил время на подсчет. Пять лет – это почти 261 недель, 1825 дней, невообразимое количество часов и минут. Жаль, что эти недели, дни, часы и секунды нельзя положить, как деньги в банк, а потом истребовать их с процентами и с шиком гульнуть на них.

Это мгновения его жизни, а не просто абстрактные цифры, эх, надо было быть умнее, надо было быть осторожнее, но ему не повезло, и он попался.

В то же время К. осознавал, что должен, просто обязан был попасться, слишком нагло он себя вел, прятал свой страх в дальний угол, но и там страх выгрызал ему душу, а теперь дальний угол вплотную приблизился к нему, и дышит в лицо сыростью и туберкулезом. Отбегался мальчик. Впору похороны устраивать по первому разряду, да плакальщиц не будет, а разве это похороны?

Однако следователь, с которым встречался К. уже второй раз, не был похож на могильщика, могильщиками были другие милицейские, с которыми, век бы их не видать, пришлось ему познакомиться после задержания. Этот следователь, который носил точно такую же темно-серую милицейскую форму, был другим, он произвел на К. приятное впечатление, может быть потому, что не срывался на крик, как другие, не стучал кулаком по столу, не угрожал сгноить в тюрьме и возможно еще потому, что пахло от него каким-то заграничным одеколоном. К. долго мучился, аромат был знакомый, но он никак не мог вспомнить его, пока однажды, проводя на нарах очередную бессонную ночь, вспомнил, – это был одеколон «Aramis».

Такой одеколон К. видел у своего сокурсника, чей папаша регулярно совершал командировки в Москву. Он с удовольствием вспомнил коробку в коричнево-золотистых тонах, флакон с узким высоким горлышком, завинчивавшийся золотой пробкой, а какой был аромат у одеколона «Aramis»! Теплый, нежный, с запахом кожи, сандалового дерева, жасмина и массой еще незнакомых ароматов. Стоило открутить пробку, поднести горлышко флакона к носу, втянуть в себя его аромат, и можно было улететь или в Париж, или на какой-то другой райский уголок земли. Аромат одеколона «Aramis» вставлял почище всякой дури.

Втянуть бы в себя этот аромат, чтобы забыть о милицейских и о грязных жестких нарах, на которых теперь приходится отлеживать бока. Эх, колеса, докатили К. до каталажки, лучше бы укатили его куда-нибудь далеко, на край земли, но проклятые колеса не вняли молитвам К.

К. тяжело вздохнул, вслед за ним тяжело вздохнул автор и почему-то некстати вспомнил, что одеколон «Aramis» был выпущен парфюмером Бернардом Шантом в 1966 году.

За время ареста К. прошел через многие милицейские руки. Особенно К. запомнился один, который вкрадчивым голосом совершенно неожиданно предложил ему покаяться, облегчить душу, стать чистым перед законом, прозрачно намекнув, что в этом случае поможет скостить срок, но с одной маленькой оговоркой, – взять на себя в качестве довеска, для ровного счета, еще пару-тройку нераскрытых преступлений, уж очень эти преступления по почерку походили на дела К. Он долго искушал К., рисуя перед ним манящие перспективы, пара-тройка чужих дел такой пустяк, зато К. потом с просветленным сердцем может вернуться в свободную жизнь. К. сначала воодушевился, услышав о возможности уменьшения срока, но повесить на себя чужие дела ему почему-то не захотелось. Тот милицейский, что сначала сладко, как канарейка, заливался перед ним, после отказа поскучнел и закончил весьма банально, как и другие, обещанием долгой и жесткой отсидки.

На первом допросе этот следователь ничего не обещал К., он сухо задавал вопросы и записывал ответы на них. В конце допроса попросил прочесть его показания и расписаться под ними. По вопросам следователя К. понял, что тот хорошо знает о его похождениях и вытрясет из него все, до последней мелочи, как бы К. не хитрил и не пытался переложить на других свои, как он про себя называл, «мелкие шалости». К. понял, что ему будет сложно противостоять этому следователю.

Утром К. дернули на второй допрос. Постовой привел его в следственную комнату. К. привычно сел табуретку, следователь привычно достал из коричневого портфеля папку из серого рыхлого картона с наклеенным на обложке белым прямоугольником, на котором крупным шрифтом было написано «Уголовное дело по обвинению…», эту папку следователь аккуратно положил на стол, достал из портфеля шариковые ручки, чистые листы бумаги и сел на табуретку возле стола.

Начался новый допрос. Следователь был въедливым, он спрашивал о таких мелочах, о которых К. забыл или же с удовольствием бы постарался бы не вспомнить. Теперь его «шалости» следователь оценивал со стороны уголовного кодекса, но К., у которого это была уже вторая «ходка», знал, что одно, что два, или все его похождения (точное количество их он не помнил, не считал), тянут на одну статью и больше указанного в ней срока он не получит. С одной стороны это радовало его душу, но К. не собирался сам обо всем рассказывать следователю, благодарю покорно, найдите другого глупца, он не из их категории, однако тяжелые ночи на нарах измучили его мозг, постепенно лишая возможности сопротивляться.

Бесконечные часы, которые К. был вынужден проводить на нарах с вонючими скотами, окружающими его в камере, неожиданно пробудили в нем огромную жажду по хорошей беседе с умным человеком. До ареста в этом не было нужды, жизнь была плотно наполнена ночными эскападами, легкими деньгами от них, которые также легко тратились на модные тряпки, дискотеки, выпивки и девочек. Среди этих девочек почему-то больше других запомнилась одна пэтеушница, как ее там фамилия, – э-э-э, кажется Щапова, нет, Шагина, вспомнил, – Верещагина! С ней было хорошо и легко, и от воспоминания о ней вдруг повеяло чем-то приятным и теплым, почти родным.

Сейчас, когда все резко изменилось, непривычно тяжелые думы стали одолевать К., но никто из допрашивавших его не спешил пролить на него живительный дождь умных бесед. Все допросы были конкретно-предметными: где был такого-то числа, с какой машины снял и сколько колес, кому продал, цену, можешь их описать-показать, кто был с тобою, как распределялись роли между соучастниками.

Больше его ни о чем другом не спрашивали, и, едва он заканчивал в очередной раз рассказывать, как о нем тут же забывали, как о ненужной вещи, и сразу отправляли в камеру.

К. стал чувствовать, что он достиг той грани, после которой, еще чуть-чуть, и у него начнется истерика.

Когда же этот следователь неожиданно попросил его вспомнить о прошлом, К. насторожился, его просветили в камере, что откровенность со следователем ему ни к чему, следователь заработает себе очередную звездочку на погоны, а он, соответственно, или лишнюю статью, или лишний год отсидки. Настороженность так явно читалась на лице К., что следователь просто сказал, что хочет помочь ему. К. вспомнились данайцы, дары приносящие, он замкнулся в себе и только тоскливо произнес: «помочь мне?».

Следователь кивнул головой. К. горько усмехнулся: «разве можно помочь здесь?» и театрально-фальшивым жестом раскинул руки в стороны, словно призывая голые серые стены, видевших многих, хороших и плохих, в свидетели.

– Вам нужна только свобода, – то ли утверждая, то ли предполагая, сказал следователь.

К. судорожно кивнул головой и провел кончиком языка по внезапно пересохшим губам. Слово-то, какое, свобода! Как солнечный зайчик, – греет и не поймать его.

– Сразу говорю, свободу не обещаю, – огорошил К. следователь. – Для вас быть здесь – это благо.

– Что это за благо, – вскинулся К.

– Катарсис³, – произнес следователь смутно знакомое слово, К. попытался вспомнить его значение, но измученный мозг не хотел ему помочь, значение слова ускользало от него, и К. обидчиво сказал:

– Неужели я должен гнить в этом дерьме?