Kitabı oku: «У быстро текущей реки», sayfa 32
Супружеский разговор
– У меня обязательность – солдатская! Ноль-ноль – и никаких!
– А у меня, что же, – генеральская обязательность?
– Не знаю, не знаю… Может, женская, может, генеральская… Но – во всяком случае, так сказать, «диалектическая»… Заметил я, в военных, вообще, за исключением солдат, силен он, женский, что ли, компонент… Вникни, а не усмехайся! Командовать – подчиняясь! Даже так, – не столько подчиняться, сколько командовать! К командам и приказам старших – ироническая снисходительность, мол, что делать: надо выполнять! Равно как женщины: что делать, мужчины, что с них возьмешь – надо терпеть, подчиняться, выполнять… Но и тот, и другой – то есть женщина, или генерал, норовят выполнить все не сразу, поспеется, а вдруг обойдется. Из чувства превосходства! Сойдет, мол.
– Выдумываешь! Все вы мужчины любите фантазировать! Особенно насчет нашего брата, бедной женщины…
– Прибедняетесь! Миром правите – вы! За нашей спиной! Нашими усилиями! В спектаклях жизни вы – не драматурги, не артисты: лукавые администраторы! Затем, всякую попытку разгадать вашу тайну, тайну вашей природы – сразу пресекаете: «Выдумываешь»! «Фантазии!» «Бедные женщины!»
Верховная идея природы
Маяковский сказал, что поэзия – производство; труднейшее, но: производство! Это можно сказать и о природе… Сокровеннейшее, но: производство. Куда ни глянь: могущество – и тайна, щедрость – и тайна, мудрость – и тайна! И результаты, вещественность, плоды!
Например, одна из неисчислимых тайн природы. Как ей удается двуединство – человек и его раса, раса – и человечество? Схожесть расовая – при отличии индивидуума? И все это, миллионы раз различаем с первого взгляда! Каким образом?.. Скажем, в обычном производстве автомобилей, например, различаем тип, серию, марку. Но не более! Нам не дано выделить машину-индивидуум!
Правда, и в природе здесь не без очередной тайны. Мы и здесь подчас не различаем индивидуума… Вернее так, – не различаем среди трав и цветов; вроде бы немного различаем среди деревьев; немного больше различаем в животном мире. И лишь в человеческом роду – каждый человек наделен обособляющими, индивидуальными признаками и приметами! Все устремлено на личность, колосса разума, на гения!
Большее – духовное – обособление природы, видимо, возложила на самого человека!.. Подчас создается впечатление, что природа не сразу создала весь мир (как об этом сказано в священном писании), не сразу все одновременно, не создала его и путем эволюционных переходов уже созданного, а своей, внутренней, творческой эволюцией, «осваивая» все новую, более совершенную «номенклатуру». То есть, сперва создан, например, растительный, затем животный мир, и, наконец, человек! Затем, если судить по всему очевидному, взяв во внимание общую диалектику природы, те законы ее, которые нам открылись, напрашивается вывод, что природа и не надеется на превращение ромашки в зайца, а зайца в человека. Как бы не наоборот – всюду ею поставлены непроходимые грани! А понадеялась она на человека, на его духовное самосоздание. И, пусть с трудом, но задачу эту он упорно решает. Достаточно обозреть его путь из пещеры в современную цивилизацию, чтоб как-то вдруг ободрился в нас исторический оптимизм! Вся природа – совершенствование творчества разума и духовности!
А бомба?.. Думается, что это одна из преград, одолев которые умозрительное человечество станет наконец реальным человечеством. Основа для этого одна – самоосознание себя в природе как ее духовное устремление!.. Надо думать, такова цель, такова верховная идея природы, создавшей человека на Земле!
Дар как судьба
Пришвин, чтобы ни писал, не устает напоминать нам, что, во-первых, писателем он стал случайно, во-вторых, что не совсем уверен он, что он именно – писатель, что написанное им верно будет понято, будучи названо «книгой», «творчеством», «литературой»… Причем, так он от первых до последних книг, на протяжении всей большой писательской жизни. Собственно, все книги его, между прочим, – некое объяснение, многократные попытки объяснить эти явления: кто я? что я за писатель? почему и как я пишу? самообъяснения, объяснения с читателем, объяснения с жизнью и с вечностью!
Вся наша классика – между прочим – такие же постановки этих же вопросов. Зачем? Как? Для кого и о чем? Художнические искания были всегда связаны не с формой, а с жизнью, что и меняло форму. Наша классика – помимо всего прочего – некая устремленность писательского поиска творческого лучшего. Отдельным упованиям удается осуществиться во времени. Так, например, представляется осуществление одного из важнейших упований нашей классики о полной народности – в Шолохове. В Пришвине, сдается, осуществилось другое – самозабвенное – упование на литературу без литературности, на предельно возможное слияние действительности (пусть какой-то одной ее стороны) и писательства, души и слова…
Неумение, нежелание, неспособность писать действительность через вымысел, избежание литературности до того, что подчас написанное и косноязычно, и стилистически рустовано, все это в Пришвине воплотилось в полной мере. Думается, он – единственный писатель такого рода «формы» – не только у нас, но и в мировой литературе. Не о самобытности, видимо, здесь надлежит говорить, а о – самородности! Дар как судьба…
Даже трудно сказать, то ли поэт нашел себя (человека и его душу) в природе, то ли сама природа его нашла для себя, для посредства его между собой и человеком!
Запрокинутая голова
На Опекушинском памятнике в Москве – Пушкин стоит, склоня голову, страдальчески сосредоточенный на какой-то мысли, с рукой, сунутой за борт жилета, уставший, но не согнувшийся, дорожный, а не домашний, главным образом здесь – человек, его личность, его человеколюбие… Это «поздний Пушкин», преддуэльный, затравленный «двором» и недругами, цензурой и слежкой, измученный семейными заботами и ревностью, долгами и камер-юнкерской обязанностью…
По сути таково выражение лица Пушкина и на другом Опекушинском памятнике в Кишиневе. Скульптор, кажется, каждый раз больше имел в виду двуединство Пушкин-Россия, нежели Пушкин-Поэзия!
Но прежде всего поэтом изображен Пушкин на памятнике Аникушина в Ленинграде! Слегка запрокинутая голова, благородная легкость фигуры, откинутая в сторону правая рука – точно за чтением стихов – все образ вдохновения, образ поэзии!
Видно, вдохновение иначе не изобразить без «запрокинутой головы», без взгляда вдаль, где открывается нечто небывалое, жеста, передающего само душевное движение мысли…
Символ поэзии… Запрокинутая голова – потому, что взгляд устремлен вдаль, навстречу солнцу, или, наоборот, к звездам на темнеющем небосклоне, потому что вдохновение отрешает от земной злобы, одолевает ее; это чувство вечного мгновенья, бессмертия, чувство слияния с общечеловеческой жизнью, ее непреходящей ценностью и радостью бытия!
Символ вдохновения поэта – его запрокинутая голова. Не условность скульптурного приема, ведь таким чаще всего и бывает поэт, когда читает свои стихи, таково внешнее выражение их – пластический образ их! Таков и спринтер перед финишем и трудной победой!..
Затем еще и это. Поэт растет на любви и поклонении поэзии. Поклонение, не принижающее: возвышающие и ободряющее. Ведь «предмет» где-то над ним, высоко, как, то же восходящее солнце, те же зажигающиеся на небе вечные звезды! Запрокинутая голова – не поза, состояние полета, чувство трудно добытой, прекрасной свободы сродни полету… Поэт начинается с такого восторженного поклонения – с запрокинутой головой в восторге признательности – поэзии. Так он рождается и растет как поэт, точно звезда обретает свою орбиту в вечном движении звезд. Он не чувствует себя – поклонником, а равным; выше или ниже – для него не существует этих измерений: главное – равен в единичности, в суверенности: как звезда среди звезд!
И откуда бы у нас взялось наше, читательское поклонение-признательность к поэзии, если бы нам не внушили ее сами поэты? Прежде всего своим почитанием – независимым, гордым, и все же почитанием друг друга!
Мир духовности поэзии подобен звездному миру, где нет ни чинопочитания, ни превосходства, нет – в соотносительности с мирозданием и вечностью – самих понятий «выше» и «ниже», «больше» и «меньше»… Запрокинутая голова поэта – образ вдохновения, полета, устремленности души к бессмертию, к которому поэт и его слово нас причащают!
Поверх плотины
…Напишу букву «я» – и долго, как бы не узнавая смотрю на нее с недоумением. Что же она означает? Что я имею в виду? Смутно из дали, из разных ее сторон, возникают обличья, которые смотрят на меня, не смея приблизиться. И все это давнее, пережитое. Моя боль, мое упрямство, мое бессилие. Неужели это все – опять мое «я», которое когда-то было – личным, теплым, почти телесным…
Нет теперь его, такого «я». Все разошлось, растворилось в прочитанном, в написанном, в том, что хотелось бы написать. Так река, долго не употребляемая на вращение мельничного колеса, остановленная перед плотиной, медленно набирает силу, чтоб потечь поверх плотины, низвергаясь с нее, расплескиваясь, теряя облик реки, потока, разрывая на тысячу струй свое плавное тело. Она уже вся – воспоминания. Поэма реки разошлась на строки-струи!..
Нет больше личного «я», оно и мое, и еще чье-то, оно теперь больше сознается, чем чувствуется, где-то рядом начинается, как прежде у пределов телесного, не простирается далеко, необозримо, сливаясь с протяженностью мыслей и строк… Стало быть, все меньше в нем лично-физического, все больше от общего духа жизни, от людей, их вечной жизни…
Та же сущность
…Что же такое стыд?.. Думается, это просто другое имя все той же совести, особого ее проявления, еще в предощущении раскаянья, первое наитие неосознанной совести. Стыд – некая бытовая совесть, ее повседневность, ее будничность. Даже в самом «лично-интимном» стыд, вероятно, та же совесть, ее толчок, в связи с тем, что ожидаемое (удовольствие, радость, счастье) достанется одному лишь, неделимо и обособленно, наконец, просто эгоистично… И усиливается чувство это именно скрытностью – интимностью – точно воровство, такое похищение в личное владение…
Надо потрудиться
Ум, способности, интеллект… На сколько в этом всем повинна сама природа? Насколько сам человек? Создается впечатление, что она больше заботится «о всеобщем» – «в частности» не обращая особого внимания на нас. Она даже позволяет нам думать, мол, созданы мы ею, «природой» каждый на «особинку»! Говоря общепринято, можно сказать, что «кондицию», «стандарт», «типовость» природа соблюдает лишь в отдельных, видно, важных для нее, сторонах «производства»! Она не решится выпустить из рук своих человека одноглазого или однорукого, но совершенно безразлично ей – будет ли он наделен талантом, или нет, будет у него больший или меньший интеллект! В этом, стало быть, природа говорит человеку – «Это твое личное дело»?..
Но как же все же – «личное дело»? Неужели все здесь зависит от самого человека? Женщина хочет быть красивой – а природа ее создала просто женщиной… Мужчина хотел бы блистать на оперных подмостках, а природа его выпустила из своего производства безголосым, без слуха… Где же злосчастье судьбы – все же в природе, в ее невнимании, или в самом человеке, его воле, силе характера, в упорстве? Или, наконец, все наши «мирские» притязания для нее: «суета»?
И нескончаемы здесь вопросы, и не дает на них ответов – «природа». И не перестаем мы удивляться тому, как она неукоснительна в одном чем-то своем, но безразлична к нам в другом, важном для нас…
Но ведь и завод выпускает стандартные вещи, скажем, автомобили, не может им обеспечить совершенно одинаковые «технические данные»! Одна машина мощнее, другая экономней, третья выносливей: и все это – машины одной марки. Все как бы в допусках. А дальше – «твое личное дело». Добейся компрессии – и, стало быть, большей мощности. Повозись с карбюратором, с его жиклерами и диффузорами – достигнешь большей экономичности – и т.д.
Так, может, пора не жаловаться на природу, на судьбу, и сказать себе: хочешь быть сильным – будь им! Хочешь быть красивой – будь ею! Хочешь быть способным, умным, талантливым, потрудись над собой и будь! Надо уметь и властвовать, и управлять собой, надо учесть и преображать себя к лучшему! Природа же… Что ж, природа? Она занята лишь «главными кондициями». Дар? Случайность это, «отвлеченность» природы! Забвение ею «производственного масштаба», забывчивая «доводка» кого-то в том, в чем самому ему надлежало потрудиться над собой! Так рабочий, строя дорогу, однажды по забывчивости вдавит белые камушки в горячий асфальт, соорудит цветок или свои инициалы!..
Что и за счет чего?
Мне вполне понятна художественность – за счет фантастики. И литературная правомерность здесь вне всяких сомнений. Но мне совершенно непонятна фантастика за счет художественности. Вряд ли правомерна такая литература…
Скажем, «Шагреневая кожа», «Война с саламандрами», «Мастер и Маргарита» не нуждаются в аннотировании и рекламе как фантастические романы. В то время, как «фантастическая макулатура» (скажем так) усиленно шумит о себе именно как о «фантастике»!.. Это мне напоминает то, как уродливая старая дева, лишенная каких-либо достоинств женственности, не преминет при каждом удобном – да и неудобном! – случае подчеркивать свою добродетельную невинность!.. Больше ведь у нее ничего нет…
Тот же мир
Пришвин жил в природе, в ней и находил свое слово. Некое очень серьезное – органичное – единство жизни, темы, слова. Хотя иным это может показаться – «неимением, о чем писать», «отсутствием темы», «неспособностью к вымыслу» – и т.д. А ведь, думается, достало бы и Пришвину, как многим другим, и фантазии, и так называемого «художественного вымысла». Стало быть, жизнь была – нерассудочно – выше вымысла, она собой так заполняла душу, чувство, мысль, так увлекала воображение, что просто уже не оставалось места для вымысла, он естественно казался несерьезным, заниматься вымыслом – такому писателю – и совестно, и невозможно…
Но ведь и художественная литература – тот же мир природы. Свои здесь захватывающие ландшафты, где все живое, переменчивое, захватывающе-интересно. Слова цветут на странице, как цветы на поляне! Ритмы строк столь же чарующи как шелест листвы, как журчанье ручейка! И здесь, на странице хорошей книги – «всюду жизнь». И эссеисту, подобно Пришвину на природе, отрадно здесь бродить с записной книжкой. Смотреть, слушать, думать, записывать! И тоже совестно, и невозможно – отвлекаться на вымысел. Вот, вот она: жизнь! Жизнь слова!
В автобусе
Автобус бежит от самого Ярославля, бежит по районным центрам, по селам – сперва асфальт, потом грейдер и щебень, наконец и простой пыльный проселок. Пыль клубится, вихрится, тянется за автобусом, точно он взлетающая ракета…
Они сидят впереди меня, неторопливо разговаривают. Дорога длинная, разговором можно не спешить – поэтому такие паузы. Уже кажется умолкли оба, кончили разговор, ан, нет, после продолжительной паузы, возобновляется. Видать, и дорога, и тема разговора располагает к этому долгому раздумью…
– Нет, Ивану Петровичу – он не чета… Неоснователен!..
– Зато выступает хорошо…
– Говорит гладко, потому что – все слова чужие, готовые и вообще пустые… По мне, если уж никак нельзя без этих слов, так напиши на бумажке, отчебучь, вроде «отче наш», а там уж скажи дело своими словами! Иван Петрович тот, правда, не говорун был. Мыслей много – вот слов нужных и не хватало… говорил, как рожал. А люди сидят, полон клуб и тихо… Ждут, вникают. А этот – лектор! Этот за словом в карман не полезет. А толку что?..
– Не говори, Михал Степаныч пограмотней Ивана Петровича.
– А толку что? Пограмотней! Ну и шел бы в лекторы! В учителя или уполномоченные… Мало ли вертухаев кормим… Говорю ему, пора огороды пахать, – он – «подумаем, посоветуемся». О чем думать-советоваться? Нужны или не нужны огороды? И перевел разговор на сальвадорские контрас… Ну, не знаешь, – спроси: а как, мол, до меня делалось… А он – контрас. Тьфу! Даже говорить противно!
– Так ведь он человек – городской!
– А по мне пусть и городской… Но должен понимать человека от земли. А если этого нет – вся грамотность его мне – что волку жилетка! Есть человек – вроде и деревенский, а тоже не понимает… Вообще люди стали только себя понимать. Свою выгоду. Понимать других стало убытком. А язык зато без костей, все грешные мысли прикроет. Внук из школы приходит: «дед, знаешь, что такое социализм? Это самый длинный путь к капитализму». От кого стервец услышал? Аж оторопь взяла. Это мы молодых довели своим враньем…
– Вспашут огороды, не волнуйся…
– Да уж давно переволновался. Чего там… Помню первые годы. Про огороды свои забыли – не до них было. Все время на колхоз. Хлеб весь сдали. Потом на встречный план, на «красный обоз», значит – все с тока свезли, под метелочку… Вот и голодная зима. Бегут с колхоза, дома оставляют пустыми. Следующий год вспомнили про огороды! Да вот лошади в колхозе сдохли. Копаешь лопатой ночью при луне… Как никак – двенадцать – пятнадцать соток. Я тогда трактористом был. Утром пришел к трактору – глаза что клеем смазаны: слипаются. Хоть часик поспать! Так по добру-здорову на поле не ляжешь… Остановил свой ХТЗ, подлез под него, поддон картера снял, на груди держу – и сплю в полыни! Ну и сладок сон был! Аж пока председатель на двуколке не наскочил!
– Спишь, каналья!
– Нет, ремонтирую вот!
– Ночью огород копал! Проезжал, полоса свежевскопанная! Да и лопата торчит!
– Не знаю… Может, мать копала!
– Да мать уже кой год с печи не слазит, хворая… Поговори мне еще! Под суд отдам!..
Не отдал… А имел полное право… Слабый был человек, все исполнял, но все же не лютый… А вот уже и Новое!
Предел техники
Одно из многих, впрочем, но, видать, существенных (если не принципиальных) отличий «механизма» от «организма» в том, что у механизма есть точное и разнообразное «чуть-чуть», предел, после которого – механизм либо действует, либо не действует. Управлять этими «чуть-чуть» дано лишь извне. Некое лезвие бритвы между «жизнью» и «смертью» механизма… Между тем у «организма» эти «чуть-чуть» тоже имеются, но они уже не лезвие бритвы, а довольно широкого, видать, диапазона: организму дано их самому регулировать, корректировать: управлять ими. И здесь уже свой диапазон – от инстинкта до опыта и знания!
«Механизмы», стало быть, частные случаи «организмов». Человек, совершенствуя их поневоле, более или менее осознанно, стремится превратить их – из «механизмов» в «организмы». Он уже догадался, что техника не выше, а много ниже природы. Она – образец, если не идеал, для техники. И даже новая наука родилась: бионика!
И, стало быть, техника, как венец своего развития, сумеет когда-то «лишь»… воссоздать жизнь, создать искусственно гомо сапиенс. Это будет и венцом материального творчества, и некой и творческой капитуляцией! Это будет и горькой насмешкой природы над всеми усилиями человека в направлении материального творчества, которым он привык всегда гордиться… Мало того, означать это будет, во-первых, еще и то, что творчество это изначально и до конца было – помимо любви – и, стало быть, неистинное, во-вторых, вопреки главной задаче природы перед человеком: вопреки духовному творчеству. Технике не с чего заноситься: венец ее – то, с чего начинает природа.
Иными словами, если даже человеку дано будет устоять против дьявола в процессе этого материального созидания (в ущерб духовному), он все равно окажется в лапах дьявола. Не техникой единой!..
Безграничность
Самое, может, удивительное в человеке его неограниченность, его неуемность. Особенно явственно проступают они в сравнении с братьями меньшими, где все (инстинктом? разумом?) столь мудро ограничено, не идя дальше от удовлетворения потребностей самосохранения, от чувства любви до чувства голода!
Какая же идея была у природы, когда она выпускала из рук своих человека, сняв с него все те ограничения, которые принципиально сохранила в «братьях меньших»? Неужели – достижение богатства, знатности, комфорта и роскоши, славы и поклонения! Если мы даже (пусть и не все) понимаем суетность и ничтожность таких целей – неужели этого «не понимала» природа? Ведь этими целями человек себя порабощает, обрекает себя на бездуховное существование! Стало быть, человек сам обязан самоограничивать свои материальные потребности, сосредоточив усилия на духовном служении. Не отвлеченному «богу», не «поэтичным» молитвам, не «подвигам» божьего человека – а добрыми деяниями всех во имя всех (социализм), отказом от эгоизма (сознательность коллективиста), духовным восхождением в этом человеческом служении (личность)…
