Kitabı oku: «От великого до смешного. Совершенно эмоциональные и абсолютно пристрастные портреты знаменитых людей», sayfa 5

Барков
«Поэт, которого неудобно цитировать»

«Знаменитейшее лицо»

Иван Семенович Барков – скандально известный русский поэт, человек, чье имя не принято упоминать и уж тем более цитировать в приличном обществе и серьезной литературе. Барков – это моветон. То есть дурной тон, нечто по форме безобразное и оскорбительное. Однако не будем торопиться с преждевременными выводами.

Было время, когда имя Баркова служило своеобразным паролем для многих свободолюбивых людей России. Александр Пушкин в письме к Петру Вяземскому писал: «Вы не знаете стихов… Баркова и собираетесь вступить в университет, это курьезно. Барков – одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение… Для меня… нет сомнения, что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание сочинений Баркова».

Стихи Баркова были непременным атрибутом веселых студенческих пирушек. Цитатами из крамольного поэта сыпали в застольных беседах Дельвиг, Боратынский, Грибоедов, Денис Давыдов… Хорошо знал и цитировал наизусть барковские стихи Некрасов. Творчество автора «Девичьей игрушки» изучали Куприн, Горький, Пастернак и Андреев. Последний одно время даже хотел сочинить о нем эротико-комический роман.

Сегодня имя Баркова подзабылось. Вспоминают о нем лишь отдельные литературоведы да немногочисленные любители «остренького», с удовольствием цитирующие наизусть знаменитую поэму «Лука Мудищев» (Баркову, кстати, не принадлежащую) да некоторые стихи из сборника «Девичья игрушка». Эта «Игрушка» принесла Баркову всероссийскую известность и послужила источником бесчисленных подражаний. В подражании Баркову упражнялись Константин Случевский и Алексей Толстой, Иван Бунин и Сергей Есенин. В этом «постыдном» занятии было замечено и «солнце русской поэзии» – Пушкин, написавший поэму «Тень Баркова». Поэма, заметим кстати, совершенно бесцветная. Сразу видно, что по части умения остроумно сквернословить Пушкину далеко до Баркова. Но, как говорится, и слава богу!

Беспокойный студент

О жизни Ивана Баркова известно чрезвычайно мало. Даже отчество его, по одним данным, Семенович, по другим – Степанович, по третьим – Иванович. Исторические анекдоты о нем, рассеянные по мемуарам разных лиц, – единственный доступный источник сведений о нем. И если они хотя бы частично отражают личность Баркова, то это был человек «веселого и беспечного нрава».

Сын священника, в двенадцать лет он был отдан в обучение в Александро-Невскую семинарию. Неизвестно, какой бы священник получился из этого не в меру проказливого отрока, если бы на его счастье при столичной Академии наук не был основан университет. Первых тридцать студентов решили выбрать из семинаристов, устроив им серьезные экзамены. Барков на экзамены не попал – болел. А когда выздоровел, экзамены уже закончились, все тридцать вакансий заполнены. Однако попов сын ни робостью, ни сомнениями не страдал – явился к профессору Михайло Ломоносову проситься в студенты.

В сохранившемся документе, названном «Доношением», Ломоносов сообщает своему начальству: так, мол, и так, пришел к нему воспитанник духовной семинарии Иван Барков, попов сын, шестнадцать лет от роду. «Просил меня, чтоб я его екзаменовал. И по его желанию говорил я с ним по латине и задавал переводить с латинского на российский язык, из чего я усмотрел, что он имеет острое понятие…» И в конце записки: «…ежели канцелярия заблагорассудит его с протчими семинаристами в Академию потребовать, то я уповаю, что он в науках от других отменить себя сможет». С благословения Ломоносова Иван Барков поступил в академию.

Что может быть прекраснее студенческой жизни? Только воспоминания о ней. Вот уж где Барков смог разгуляться вволю. О его разгульной жизни свидетельствуют многократные упоминания в приказах президента академии, и всякий раз с приговором: подвергнуть порке за самовольную отлучку «и другие мерзкие проступки». Какие другие? Например, за то, что привел в студенческую комнату двух «случайных» женщин; за то, что испортил казенное имущество (испражнился в сапог нелюбимого преподавателя); за сочинение и выцарапывание оскорбительных стихов и рисунков на стенах профессорской уборной…

Впрочем, все это мелочи по сравнению с пьяными разгульными кутежами, которых Барков всегда был первым зачинщиком. Академическая канцелярия вынуждена была истребовать команду из восьми солдат для поддержания порядка и сечения провинившихся розгами. Но это мало помогало. В конце концов Баркова, несмотря на заступничество Ломоносова, изгнали из академии. Но поскольку Барков действительно «в науках от других отменить себя смог», изгнали его недалеко – в академическую типографию, учеником наборного дела. Вменив в обязанность «обучаться российскому штилю и языкам французскому и немецкому…».

«Переводчик» книг

И стал служить Иван Семенович в этой типографии – наборщиком и корректором, отчаянно бедствуя на мизерном содержании, по нескольку раз в год отправляя прошения канцелярии об «убогом своем нынешнем состоянии» и необходимости «прибавить к окладу жалования». Вряд ли бы его слезные прошения возымели действие, если бы академическое начальство не ценило его явные дарования. За них-то ему и ранее прощалось многое, а теперь уж – тем более. Сначала прибавку небольшую дали, потом назначили академическим копиистом – «для переписки набело случающихся дел», а после прикомандировали в качестве секретаря и помощника к Ломоносову.

Переписывая всякие «глупости новейших русских поэтов», изнывая от скуки, взялся Иван за сочинение остроумных пародий на них. Пародировал даже своего патрона за его высокопарный «штиль». Ломоносов, знакомясь с творениями своего подчиненного, поначалу очень сердился, иной раз даже хорошенько прикладывался своей могучей рукой потомственного крестьянина по тонкой шее поповича. Однако быстро отходил, и проставлял «отменному пииту» профессорское угощение – бутылку вина. А в застолье так и совсем мягчал, и даже сетовал ему: как же ты, настоящий поэт, не пишешь стоящих стихов, а занимаешься всякими глупостями – «Не знаешь, Иван, цены себе, поверь, не знаешь!».

Застолье за застольем, бутылка за бутылкой, а там, глядишь, и вот уже перед нами не уважаемый профессор и его секретарь, а два собутыльника, два красноносых пьяницы. И от этой дружбы с зеленым змием у обоих неприятности по службе. Один из анекдотов по этому поводу сообщает: поручили академическому переводчику Баркову перевести на русский язык некий иностранный фолиант, очень редкую и, главное, чрезвычайно дорого стоящую книгу. Прошел срок, а задание не выполнено. Почему? А Барков отвечает: «Книга переводится!» Еще месяц истек. «Где работа?» – допытываются. «Переводится!» Время спустя опять призывают: «Где?..» А он – сердито так: «Да переводится же! Сначала в одном кабаке заложил, потом в другом… Вот так из кабака в кабак и переводится…»

«Дело» в шляпе

Кто-то сказал: длинный язык хорош только в виде заливного. Длинный язык Баркова, несомненно, сильно укоротил его век. Большому насмешнику всегда достается самая длинная палка. В детстве его чуть ли не каждый день секли за непослушание и шкодливость. В студенчестве – за нарушение дисциплины и неуважение к старшим. В зрелые годы – за его слишком длинный язык и склонность к сомнительного свойства увеселениям и розыгрышам.

В одном из анекдотов рассказывается, как Барков привел к Ломоносову полуглухого поэта-самородка – тех, что из народа. Битый час новоявленный поэт не говорил, а оглушительно выкрикивал Ломоносову в самые уши, кто он такой и откуда. Ломоносов, в свою очередь, кричал не менее громко, расспрашивая поэта о его стихах. Когда «поэт» стал наконец читать стихи, выяснилось, что это старые барковские стихи – пародия на одну из од самого Ломоносова. Возмущению ученого не было предела. Вконец сорвав голос, он сначала жестами, а потом уже и тычками в спину вытолкал горе-поэта за дверь. Тут же явился Барков и рассказал, что ушедший поэт – вовсе не поэт, а заурядный актеришка, его знакомый, которого он всего за полкувшина вина подговорил сыграть глухого поэта. Что в тот раз сделал Ломоносов со своим приятелем-собутыльником, история умалчивает. Скорее всего, дело завершилось мировой – посещением ближайшего кабака и опустошением приличного количества винных бутылок.

И все же главным объектом насмешек Баркова был не Ломоносов, а не менее известный сочинитель того времени Александр Петрович Сумароков. Он и Ломоносов постоянно оспаривали между собой звание первого поэта Российской империи, и Барков, друг и того и другого, всячески играл на этих слабых струнах Александра Петровича.

Сам Сумароков очень уважал Баркова и как ученого, и острого критика, и всегда спрашивал его мнения относительно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал, пришел однажды к Сумарокову и, напустив на себя торжественный вид, заявил: «Александр Петрович, вы – великий человек. Вы – первый русский стихотворец!» Обрадованный Сумароков велел тотчас подать Баркову водки. А тому только того и хотелось. Прилично «заправившись» и уже выходя от Сумарокова, он поманил его пальцем, подзывая к себе, и, через слово икая, сказал: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец – я, второй – Ломоносов, а ты – только третий». Сумароков, как повествует мемуарист, чуть его не зарезал.

Вот еще одна история из сборника литературных анекдотов: «…Сумароков свои трагедии часто прямо переводил из Расина и других… Барков однажды выпросил у Сумарокова сочинения Расина, все подобные места отметил, на полях написал: «Украдено у Сумарокова» – и возвратил книгу по принадлежности».

Наконец, самая известная проделка Баркова. Однажды он заспорил с Сумароковым о том, кто из них скорее напишет оду. Сумароков заперся в своем кабинете, оставив Баркова в гостиной. Через четверть часа Сумароков выходит с готовой одой и уже не застает Баркова. Люди докладывают, что он ушел и приказал сказать Александру Петровичу, что-де его дело в шляпе. Сумароков догадывается, что тут какая-нибудь очередная проказа Баркова. Так оно и есть! Осторожно, почти на цыпочках, подойдя к лежащей на полу шляпе, он заглядывает в нее и видит… Отгадаете с трех раз, что было в шляпе?

«Ученье – свет…»

Барков был одним из образованнейших людей своего времени. Это признавали даже его недруги. Его перу принадлежит немало серьезных академических произведений: очерк русской истории от Рюрика до Петра I, биография русского поэта Кантемира, ода «На всерадостный день рождения Петра III», переводы Горация, Федра, Лазарони, Марка Аврелия и «Хроники жития Карла XII, короля шведского». Однако настоящую славу ему принесла «Девичья игрушка» – собрание откровенно непристойных стихов и поэм. Первый же стих этого сборника сообщал читателю литературное кредо автора: «Ученье – свет, а в яйцах – сила». Такой литературы Россия еще не знала.

Похоже, Барков и сам испытывал некоторую неловкость за свою книгу и поэтому счел нужным объясниться в предисловии к ней: «Так для чего же, ежели подьячие говорят открыто о взятках, лихоимцы о ростах доходов, пьяницы о попойках, забияки о драках, без чего обойтись можно, не говорить нам о вещах необходимо нужных… Лишность целомудрия ввела в свет ненужную вежливость, а лицемерие подтвердило оное, что мешает говорить околично о том, которое все знают и которое у всех есть».

Очень трудно привести даже несколько более-менее приличных цитат из этой книги, чтобы можно было представить себе уровень литературного таланта Баркова. Может быть, это даже не столько литература, сколько литературное баловство, игра ума, не сдерживаемая никакими условностями. И все ее очарование – в веселом, пенящемся потоке, легко и непринужденно соединяющем в себе чистейшие формы поэзии с пошлейшим содержанием.

Это, кстати, один из приемов остроумия, который называется смешение разных стилей. Может быть, Барков – все-таки не столько поэт, сколько блестящий, хоть и бесконечно циничный, острослов? Судите сами (рискнем привести в замноготоченном варианте несколько строф из его творений). Одно из самых цензурных его четверостиший звучит так:

 
Муж спрашивал жены, какое делать дело:
«Нам ужинать сперва иль еться зачинать?»
Жена ему на то: «Ты сам изволь избрать.
Но суп еще кипит, жаркое не поспело».
 

Или вот вам еще «стишок»:

 
Стая воробышков к югу промчалась, —
Знать, надоело г…но им клевать…
Там на осине ворона уср…ась…
Ну и природа… твою мать!
 

Скажете, фи, какая пошлость? Наверное, вы правы. Но признайтесь, разве вы сейчас не улыбнулись? Или мне это только показалось?..

Отыскать в стихах Баркова хотя бы четыре «нормальные» строчки – не так-то просто. Например, три первых строки оды «Утренней заре» звучат вполне благопристойно:

 
Уже зари багряной путь
открылся дремлющим денницам.
Зефир прохладный зачал дуть…
 

А дальше – как и ожидалось:

 
…под юбки бабам и девицам…
 

Далее – казалось бы, опять все правильно:

 
…О утро, преблаженный час!
Дражайше нам златого века.
В тебе натуры сладкий глас
зовет к работе человека.
 

Однако автор тут же дает понять, что под словом «работа» он подразумевает… В общем, что именно он под ним подразумевает, догадаться не сложно.

Пошлый и легендарный

О Баркове ходило множество самых фантастических легенд. Одна из них рассказывает о том, как Екатерина II, познакомившись с неприличными о ней стихами, призвала привести их автора к себе, непременно в кандалах, и повелела – иным в назидание – предать мучительной казни. Злодея доставили, доложили: государственный преступник – здесь! Час был ранний, Екатерина II еще нежилась в постели. Тем не менее повелела: «А подать-ка его сюда, хочу видеть нарушителя приличий». Повеление исполнили, ввели Баркова в спальню царицы, откуда он вышел через три дня, держась за стену, но уже с графским титулом.

Другая, более похожая на правду легенда сообщает о споре Баркова с неким иноземным матросом. Матрос этот, здоровенный детина с большим брюхом, хвастался в одном из кабаков тем, что сможет перепить любого русского. Барков, человек щуплый и небольшого роста, якобы подошел к хвастуну и заявил, что сможет выпить вдвое больше, чем он, но при условии, что после этого тот даст ему рубль в награду. Верзила-матрос согласился. Выпивка и закуска, разумеется, была за счет иностранца. Через час, хорошенько наевшись и напившись, Барков взял свою шляпу, молча откланялся матросу и направился к выходу. «Эй, ты куда?» – закричал матрос. «Домой», – не останавливаясь, отвечает Барков. «Как домой? А как же наш спор?» – «Ты выиграл. Поздравляю…» Пока «победитель» соображал, что же произошло, «побежденный», находясь в отличном настроении, торопливо шагал в сторону ближайшего публичного дома.

Что касается барковской репутации необычайного героя-любовника, то здесь одна легенда противоречит другой. В одних историях повествуется о том, какие геракловы подвиги совершал Барков, счастливый обладатель семивершкового (вершок – около 4,5 см) мужского достоинства, на ниве постельных баталий. В других – говорится о том, что Барков, несчастный импотент и заурядный подкаблучник, в публичных домах если и удивлял тамошнюю публику, то не любовным аппетитом и отнюдь не исполинскими размерами своего «инструмента», а скандалами, за которые был не однажды бит. Причем бит не только мужчинами, но и женщинами. В том числе – женой и дочкой, которые частенько вытаскивали его из зловонных канав и помойных ям и, ухватив гуляку под мышки, волокли его, упившегося вусмерть, ограбленного или избитого, домой. На следующее утро, в целях примирения, Барков сочинял и посвящал своим спасительницам стихотворные оды… сплошь состоящие из отборнейшего мата.

Что за скандалы устраивал Барков? Разные, от совершенно безобидных до крайне бесстыдных. Например, кто громче испортит воздух. Или – кто «воздвигнет» самую большую фекальную пирамидку… О крайне бесстыдных мы благоразумно умолчим.

О смерти Баркова также нет недостатка в версиях. По одной из них, Барков умер от побоев в публичном доме. По другой – будучи в состоянии запоя, утонул в нужнике. По третьей – будто бы покончил с собой, причем довольно курьезным способом. Вошедшие утром в кабинет Баркова люди обнаружили его «с головой, засунутой в печку с целью отравления себя угарным газом, а наружу имелась торчащая ж…па без наличия штанов, но зато с воткнутой в нее бумажкой…». В бумажке было написано: «Жил – грешно, а умер – смешно!»

«…Но такого сквернослова нет ни одного»

Иван Тургенев называл его «русским Вийоном», а Лев Толстой говорил о нем как о ярмарочном шуте, у которого «на рубль вкуса и ни на копейку стыда». «Поэт, которого неудобно цитировать» – так однажды выразился о нем Чехов. «Критико-биографический словарь» С.А. Венгерова дал такую характеристику Баркову: «Подавляющее большинство того, что написано в нецензурном роде, состоит из самого грубого кабацкого сквернословия, где вся соль заключается в том, что всякая вещь называется по имени. Пушкин понимал, что так называемая пикантность только в том и заключается, что завеса приподымается чуть-чуть. Барков же с первых слов выпаливает весь свой немногочисленный арсенал неприличных выражений, и, конечно, дальше ему уже остается только повторяться. Для незнакомых с грязною музой Баркова следует прибавить, что в стихах его, лишенных всякого оттенка грации и шаловливости, нет также того почти патологического элемента, который составляет сущность произведений знаменитого маркиза де Сада. Сад услаждается разными противоестественными ситуациями и ощущениями, а Барков нигде не идет дальше самого элементарного и, если так можно выразиться, нормального порока. И вот почему мы склонны видеть в Баркове просто выражение низкой культуры того времени. Это всего-навсего кабацкий заседатель, на беду наделенный умом и стихотворным талантом. Порнография его есть прямое отражение той невоспитанности русской, которая и поныне остается одной из самых характерных черт нашей общественной жизни. Ни в одной литературе нет писателя, подобного Баркову. В Европе есть порнографы в десятки раз более безнравственные и вредные, но такого сквернослова нет ни одного».

…Виктор Гюго однажды сказал: «Исследователь, который отворачивается от грязных слов, подобен хирургу, который увидит бородавку или лягушку и скажет: «Фи, гадость». Наверное, нам было бы приятнее знать и слышать один только литературный язык и не слышать – к великому сожалению, почти на каждом шагу – слов матерных, несущих в себе огромнейший заряд негативной энергии. Никакое остроумие, никакая пикантность не сможет оправдать той словесной – читай: ментальной – грязи, что мы выбрасываем на свои и чужие головы, когда прибегаем к нецензурной брани. Научно доказано: мат разрушает генетический код не только человека, но и любого биологического существа, включая насекомых, растения и воду. Мат приводит к тяжелейшим генетическим заболеваниям, половым расстройствам и психическим болезням, ослаблению иммунитета и даже к злокачественным новообразованиям. Не оттого ли патологический матерщинник Барков и умер так равно – в тридцать шесть лет?

Как было бы хорошо жить, не зная, не видя и не слыша ничего грязного. Но можно ли жить в счастливом неведении? Да и жизнь ли это будет? Может быть, прав был Бунин, когда говорил: «Русский язык – большой барин, он все перетерпит, выдержит и все равно справится со всеми недостатками». Может быть, и мы – справимся?

Автограф из трех букв

Ну а что же Барков? Конечно, это самобытнейшая личность и, вне всякого сомнения, талантливый человек. Но все же Иван Семенович – не гений, и даже, по большому, «гамбургскому» счету, не поэт. Да и можно ли вообще любить стихи Баркова? Вряд ли. Ну, если только «странною любовью». Но вот прочитать его с интересом, а местами и с удовольствием – можно. В сущности, это памятник литературы, так, наверное, к нему и следует относиться.

В качестве финального аккорда к нашему рассказу о «срамном поэте» приведем еще несколько стихотворных строк. Строк – не его, а современного поэта – Евгения Евтушенко, который посвятил Баркову такое стихотворение:

 
Иван Барков
жил без оков,
не вылезал из кабаков,
всё пропивал – до башмаков,
и уважал он русский мат,
поскольку так был мат крылат,
что не было крылатей
среди палат, полатей,
царей, ворей, и ямщиков,
и всех на свете языков.
 
 
Когда ты жизнью бит и мят,
что выручает?
Только мат.
Он, как портянок аромат,
родимый
и тем непобедимый.
Уж лучше мат,
чем диамат.
Уж лучше мат,
чем автомат
в пустыне нелюдимой.
 
 
А где сейчас Иван Барков?
Спит под каким из бугорков?
Он умер
да и был таков?
Он —
из бессмертных шутников,
взращенный в похабели,
как будто в колыбели,
и, как ответ для дураков, —
по всем заборам на Руси
в канавной вековой грязи,
в тени развесистейших клюкв
его автограф из трех букв!