Зеленый фургон (сборник)

Однако же бывший князь и генерал не спешил с реализацией грандиозных планов. Куда больше его интересовали продажа казенного овса и лошадей и выдача фальшивых справок дезертирам. Для чего ему понадобились Бургарт, Шмальц и Козачинский, до конца не ясно – скорее всего, хотелось с их помощью воровать по-крупному.

Первой и единственной совместной «операцией», которая в итоге привела к краху, стал налет на ветеринарный лазарет. Орлов организовал его из мести, когда его наконец уволили за махинации. Во время налета похитили пять лошадей. Возможно, все бы обошлось, но Орлов решил оставить на месте преступления издевательское письмо, которое потом стало ключевым доказательством для обвинения налетчиков в антигосударственной, антисоветской деятельности.

Вот этот документ, найденный Натальей Панасенко:

«Акт.

Года не было, месяц в небе, день той же, що й у вас, поцiлуйте в сраку нас. Було нi те, нi се, а чорт знае що. Мы, комиссия по разгрому частей 51 дивизии постановили: изъять лучших лошадей из лазарета означенной дивизии, о чем составить акт для РКИ (редкой коллекции идиотов) и красной сволочи, в чем и подписываемся.

Предкомиссии Подгоняйлов.

Члены Коний Хвiст.

Секретарь Подмахайлов».

Александру Козачинскому не повезло – именно он написал эти смешные хулиганские строки под диктовку Орлова, и почерк его узнал бывший сослуживец по Севериновке.

Конечно, слова «красная сволочь» не могли остаться незамеченными. На поиск бандитов были направлены все силы.

«Сдал» Козачинского его же «старший товарищ», «организатор контрреволюционного заговора» Орлов. Момент задержания Александра Козачинского послужил ему потом материалом для описания знаменитой сцены задержания Червня. Для его поимки была устроена засада – ради этого Орлова выпустили из-под стражи, ведь именно на его квартире на хуторе Диково гостили Козачинский с матерью. В день, когда Козачинский оказался дома, Орлов поставил, как знак, в углу вилы. В «Зеленом фургоне» Федька Бык поставил у стены лопату. «Брали» Козачинского милиционер Домбровский и агент 3-го района Одуездугрозыска Дыжевский.

Этот момент – поимка преступника – кульминация и повести, и «бандитского» периода жизни Александра Козачинского. Он был тогда на волосок от смерти, от гибельного решения стрелять. Сохранился протокол его задержания: «1922 г. сентября 13 дня. Я, агент 3 района Одуездугрозыска Дыжевский, принимая меры к розыску Александра Козачинского, сего числа прибыл вместе с милиционером Домбровским на х. Диково в квартиру ветврача Орлова, где была устроена засада. ‹…› На наш крик “руки вверх” неизвестный продолжал правую руку держать опущенной, а левую поднял. Тогда, набросившись на неизвестного и схватив его за правую руку, Домбровский вырвал у неизвестного револьвер системы “наган”, в котором оказалось впоследствии три патрона. Курок нагана был взведен.

По задержании неизвестного, последний оказался разыскиваемым Александром Козачинским…»

В повести у Красавчика – не наган, а манлихер, карабин, который Грищенко потерял со страху в пылу перестрелки и который Красавчик так и не пустил в ход:

«Прошу только, гражданин начальник, – сказал он тем же почтительно-фамильярным тоном, – отметить в протоколе этот манлихер. Дескать, вор-конокрад Красавчик, не имея мокрых дел и не желая их иметь…

Продолжая вертеться перед председателем домкома с поднятыми над головой руками, то втягивая, то выпячивая живот, услужливо подставляя еще необысканные участки тела, он объяснил Володе, почему умный вор не пойдет на мокрое дело.

– Мокрые дела умному вору ни к чему, – говорил он. – За мокрые дела шлепают.

‹…› Много времени спустя Володя задумался над тем, что удержало руку Красавчика, когда он, целясь в него из манлихера, решал вопрос: убить или не убить? Только ли холодный расчет опытного уголовника? ‹…› Лишь много лет спустя Володя узнал, о чем размышлял Красавчик в минуту, решившую судьбу обоих».

Бандитская «карьера» Александра Козачинского на этом закончилась, и он был искренне признателен за то, что его вовремя арестовали. Закончилась, к счастью, благополучно для всех. Хотя на первых порах так не казалось.

Фото из собрания Михаила Пойзнера (Одесса)

Кроме милиции – одним из участников следствия был и Евгений Катаев – за дело взялось ГПУ. Сначала дознание проводилось совместно, но 9 октября дело пришлось все же передать, и арестованных перевели на Маразлиевскую, 40, в жуткое здание ЧК-ГПУ-НКВД, где незадолго до этого полгода провел Валентин Катаев. Вместе с братом был тогда арестован и Евгений Катаев, но отпущен, как несовершеннолетний – для этого ему пришлось уменьшить на год свой настоящий возраст. С тех пор во всех официальных анкетах он указывал 1903-й как год своего рождения, что было на самом деле невозможным – их с братом Валентином мать, Евгения Ивановна, умерла в марте 1903-го и никак не могла в конце ноября родить младшего сына. Именно после этого краткого ареста Евгений Катаев пошел служить в милицию.

Но вернемся к нашим арестованным. 16 декабря их перевели в ДОПР № 1 (Дом общественных принудительных работ), на Люстдорфскую дорогу, 11. Над входом ДОПРа, как и в повести, было написано: «ДОПР – не тюрьма. Не грусти, входящий».

Завертелся маховик следствия. ГПУ сделало из наших бандитов контрреволюционеров, а суд усилил это в своем решении многократно. Вот выдержка из приговора, которую трудно читать равнодушно:

«…ставили своей задачей борьбу с Советской Властью следующими методами: разорение советских хозяйств и учреждений, посредством нападений и ограблений. Уничтожение коммунистов, нападение на слабые воинские части, организация конных отрядов для захвата части территории и посредством закардонной помощи двинуться в глубь советской республики. Завязать связь с закардонной контрреволюцией, добыча оружия к той части, которая уже имелась. По этому намеченному плану часть уже проведена в жизнь, как ограбление Вет-Лазарета с оставлением пасквильного акта контрреволюционного содержания и ограбление коллектива в Шеметовке, а дальнейшая деятельность была прервана т. к. группа была поймана и арестована благодаря зоркому оку пролетарской власти, чем предотвращено новое пролитие пролетарской крови от рук Врагов Советской Власти».

Итак, похищение из ветлазарета пяти лошадей и десяти овец в Шеметовке было признано настолько страшной угрозой для существующей власти, что шестеро из двадцати трех обвиняемых были приговорены к смертной казни, к расстрелу. В их число попал и Александр Козачинский.

К счастью, в сентябре 1923-го по кассационным жалобам осужденных расстрельный приговор был отменен Верховным Судом УССР. Дело было возвращено на доследование, и в результате Козачинский получил тюремный срок. Какой именно – мы не знаем, в некоторых публикациях речь шла о десяти годах. Однако уже в 1925 году будущий писатель был досрочно освобожден и переехал в Москву, где устроился в газету «Гудок», в которой к тому времени уже работали Илья Ильф и Евгений Петров.

Какова же роль Евгения Катаева, которого я, пожалуй, с этого момента буду называть Евгением Петровым (именно в 1924 году он взял себе этот псевдоним), в поимке Красавчика и в последующем его скором освобождении?

Я уже упоминал о легенде, которая гласит о том, что Петров с Козачинским были друзьями детства, чуть ли не кровными братьями. Жили на одной улице, в соседних домах, сидели в гимназии за одной партой, вместе играли в футбол. После пути их разошлись – Петров стал милиционером, Козачинский – бандитом. Именно Петров возглавил охоту на Красавчика, не подозревая, что это его ближайший друг, и в конце концов лично задержал его. Козачинский хотел было застрелить задержавшего его милиционера, но внезапно узнал друга и опустил оружие. Потом Петров писал многочисленные ходатайства с просьбой отпустить или смягчить наказание Козачинскому, и в конце концов добился своего. Сразу после освобождения Александра Петров пригласил его в Москву, где они и стали работать в одной газете, а позже настойчиво рекомендовал описать свои приключения в книге.

Ну, а Козачинский в «Зеленом фургоне» вывел его в образе Володи Патрикеева, а себя – в роли Красавчика.

Безусловно, все было не так. Петров и Козачинский действительно жили всего в нескольких домах друг от друга на Базарной, но в разное время. Петров учился в 5-й гимназии, Козачинский – в 3-й. Так что познакомились они, вероятно, во время службы обоих в милиции, в Мангеймском районе, а скорее всего – уже во время следствия над бандой Шмальца. Ну, а в повести и Красавчику, и Володьке Патрикееву Козачинский придал в основном свои же собственные черты.

От Петрова Патрикееву досталось совсем немного – в первую очередь кольт:

«Внешность нового начальника, насколько ее можно было рассмотреть под густым слоем степной пыли, подтверждала худшие опасения севериновцев. Ему было всего лет восемнадцать, но в те времена людей можно было удивить чем угодно, только не молодостью. Он был угрюм, неразговорчив и мрачен. Принимая дела у Анны Семеновны, он не произнес и десяти слов. Сложная система ремней, цепочек и пряжек поддерживала на его талии крупнокалиберный кольт, висевший обнаженным, и две бомбы-лимонки, которые, ударяясь при ходьбе друг от друга, издавали звук, похожий на чоканье».

При поимке банды Бургарта – Шмальца – Козачинского были изъяты две винтовки, две охотничьих двустволки, три нагана, браунинг и кольт. Этот самый кольт был сразу выдан Евгению Катаеву – во временное пользование, о чем есть расписка Катаева от 6 октября 1922 года в уголовном деле по обвинению Козачинского. Но не только кольт был передан Катаеву во «временное пользование» – ему еще выдали двух лошадей.

Видимо, кольт был важен для Катаева-Петрова – он упоминает его в своем первом рассказе «Гусь и украденные доски» как ключевой фактор поступления на работу в Угрозыск.

Вот еще один забавный эпизод в повести, очевидно, связанный с Петровым, который в «Двойной автобиографии» указывал, что «первым его литературным произведением был протокол осмотра трупа неизвестного мужчины»:

«Со своей стороны, Грищенко должен был признать превосходство нового начальника, как человека со средним образованием, в тех случаях, когда надо было составлять протоколы и акты осмотра найденных у дорог трупов.

В то неспокойное время трупы у дорог находили часто.

Новый начальник прекрасно составлял эти акты. Вначале он указывал положение трупа относительно стран света. Затем следовало описание позы, в которой смерть застигла жертву, и ран, которые ей были нанесены. Наконец перечислялись улики и вещественные доказательства, найденные на месте преступления.

Обычно достоверно было известно только положение трупа относительно стран света: лежит он, например, головой к юго-востоку, а ногами к северо-западу или как-нибудь иначе. Но талант нового начальника проявлял себя с наибольшей силой именно там, где ничего не было известно. Несмотря на однообразие обстоятельств и мотивов преступлений – все это были крестьяне, убитые на дороге из-за пуда муки, кожуха и пары тощих коней, – догадки и предположения, вводимые им в акты, отличались бесконечным разнообразием. В одном и том же акте иногда содержалось несколько версий относительно виновников и мотивов убийства, и каждая из этих версий была разработана настолько блестяще, что следствие заходило в тупик, так как ни одной из них нельзя было отдать предпочтения. В глазах начальства эти акты создали ему репутацию агента необыкновенной проницательности.

‹…› Успехи нового начальника в этой области были тем более поразительны, что до приезда в деревню он никогда не видел покойников. В семье его считали юношей чрезмерно впечатлительным и поэтому всегда старались отстранить от похорон. Но что были корректные, расфранченные городские покойники по сравнению с этими степными трупами!»

На этом, пожалуй, совпадения с «легендой» заканчиваются. Задержали Козачинского, как мы уже знаем, Дыжевский и Домбровский, да и никаких ходатайств Петрова в защиту Козачинского в его деле нет. Более того, еще в 1920 году председателя ОдГубЧК Станислав Реденс в одном из своих приказов указывал:

«Из Приказа № 3 (1920)

Мною замечено, что сотрудники ОГЧК очень часто ходатайствуют за арестованных. Напоминаю, что такие явления недопустимы и сотрудники, ходатайствующие за каких-либо арестованных, будут мной привлекаться к ответственности».

Так что ходатайствовать за Козачинского было просто опасно.

И все же Козачинский и Петров за время следствия, несомненно, сблизились, и когда уже над Петровым нависла угроза суда, Козачинский в своих показаниях немного наивно выгораживал его. В том самом определении Верховного Суда УССР от 13 сентября 1923 года, которым высшая мера наказания была для Козачинского и его подельников заменена на тюремное заключение, указывалось, что «…суд должен был бы привлекать к ответственности свидетеля Катаева по признакам 109 и 112 ст. УК…» (дискредитация власти и принуждение к даче показаний). А началось все с заявления Орлова о том, что на следствии он давал показания в пьяном виде и что пьяны были следователи: «Были пьяны и Волохов, и допрашивавший меня Катаев, который свалился пьяный, не дописав протокола, и поручил его дописать кому-то со стороны». Петров оправдывался потом, говоря, что поил подозреваемых, чтобы развязать им языки для дачи показаний.

А вот как Козачинский оправдывал будущего друга и коллегу:

«Время нашего ареста и содержания в Мангейме совпало с громадным сбором урожая винограда во всем районе, благодаря чему район был буквально залит вином. Обыкновенно, в такое время население употребляет молодое вино вместо воды. Поэтому весьма естественно, что, благодаря попустительству мл. милиционеров и всеобучников, дежуривших около арестованных, родственники последних передавали им вино в камеры – в весьма незначительном количестве.

Я лично один раз выпил стакан вина на квартире у гр. Катаева, вне исполнения им служебных обязанностей. Последнее, я допускаю, могло случиться и с другими арестованными; однако я категорически опровергаю возможность спаивания сотрудниками I района допрашиваемых с целью получения от них каких-либо показаний».

Интересно, что тот же председатель ОдГубЧК еще 20 марта 1920 года в одном из своих приказов указывал: «Предупреждаю, что в случае появления сотрудников в нетрезвом виде, таковые будут осуждены без суда на два года принудительных работ». Правда, следующий председатель ЧК Макс Дейч был летом 1921 года обвинен в том, что в его квартиру среди бела дня заносили шампанское и бочку с вином, причем совершенно открыто. Жалоба, однако, осталась без последствий.

Без последствий, к счастью, осталось и дело против Петрова. Осенью 1923 года он был уже в Москве, куда так настойчиво приглашал его старший брат. За участие в разгроме банды он был награжден денежной премией.

К литературной деятельности оба наших героя приступили практически одновременно. Евгений Петров начал писать в Москве фельетоны для «Красного перца» и «Крокодила», Александр Козачинский в Одессе – статьи и очерки в ДОПРовские издания «Голос заключенного» и «Жизнь заключенного», став со временем фактически редактором газеты. Собственно, достаточно прочесть показания Козачинского в рамках уголовного дела (спасибо Наталье Панасенко за находку), чтобы понять, что литературный талант в нем бил ключом:

«…без надежды на будущее, но не имея мужества совершенно отказаться от него, пишу не показания, а искренний рассказ, который, надеюсь, не наскучит читателю, о впечатлении его на последнего я не думаю. Месяцев 5 или 6 тому назад, я, движимый желанием “придбать” себе парочку лошадок, направил стопы своя в с. Бициловку, где стоял Этапный ветеринарный лазарет 51 дивизии, предмет усиленного внимания, заботливости, фаворит наш и источник благополучия. В древности Господь Бог послал бедным евреям манну небесную; для нас, бедных бандитов, он всеобъемлющею своею благодатью создал ветеринарный лазарет».

Слухи о талантливом журналисте распространились довольно быстро. Когда в Одессу приехали именитые московские гости – Михаил Светлов и Михаил Голодный, – Сергей Бондарин вместе с Эдуардом Багрицким специально отправились с ними в ДОПР, чтобы показать Козачинского.

Вот как описал эту встречу в своем очерке «Воспоминания не безмолвны» Сергей Бондарин:

«Однажды Багрицкий всех нас поразил новостью. Стало известно, что в допре (Дом принудительных работ – так называлась тогда тюрьма) содержится в заключении молодой разбойник – такой же, каким был герой одноименной повести Леонида Андреева Сашка Жигулев. И этот молодой разбойник по имени Сашка тоже рыцарски выступал в защиту бедных, униженных и оскорбленных, грабил богатых, кулаков и награбленное отдавал неимущим, даже якобы спускал под откос поезда. Образ доброжелательного разбойника овладел нашим воображением. А как же это заманчиво, интересно – показать такого разбойника москвичам! Говорили, что он – паренек из одесского Александровского парка, другие – с Молдаванки, но и те и другие утверждали, что Сашка, кроме всего, сочиняет еще и стихи и песни.

Нужно сказать, что одесская тюрьма тоже была как бы городской достопримечательностью, вроде приморского бульвара, Привоза или оперного театра.

‹…› – Что ж, – в тюрьму так в тюрьму! Хотя теперь и называется это ДОПР, – сказал Светлов, когда мы посвятили его в свой замысел посетить легендарного Сашку Жигулева. – В тюрьму так в тюрьму! Мы давно это заслужили, мы, оторвавшиеся от масс…

И вот на самом деле мы добились разрешения посетить ДОПР, не так уж было это и трудно – добивались и не того.

‹…› Солнце опять хлынуло нам в глаза. Щебетали птицы. Над нами синело небо, и оттуда нам улыбнулось облачко. Неподалеку на зеленой травянистой лужайке молодые люди играли в футбол. Начальник оглядел футболистов и вдруг закричал:

– Лучше по левому краю! Саша, прорывайся по левому краю, мотай!.. Вот Саша Козачинский – не хуже Богемского, – обратился он к нам. – С мячом. Форвард… Бей, Саша!

– Гол! Гол! – закричали на лужайке.

– Саша! Молодец! – закричал начальник ДОПРа. – Гол! Иди, Сашка, сюда.

Форвард, только что забивший гол, уже бежал к нам, разрумянившийся. Это был мальчик лет шестнадцати с милым светлым чубчиком.

– Здравствуйте! – приветливо воскликнул он. – Видели, как обошел! Здорово, а?

– Можно было шутовать раньше, – заметил начальник, – с левой ноги. Ты с левой бьешь?

– Бью, но хуже.

– Нет, все-таки здорово, – заметил Багрицкий, – здорово, хотя и не с левой ноги. Богемского и я помню.

– А с какой ноги вы встаете? – спросил форварда Миша Светлов.

Саша Козачинский усмехнулся.

Начальник ДОПРа не считал нужным представлять нас Саше Козачинскому, лучшему форварду ДОПРа, будущему москвичу, писателю, автору превосходной повести «Зеленый фургон».

– Почему же ДОПР и ореол романтического разбойника? Как это случилось?

– Занимался черт знает чем, вот и случилось, – смущенно отвечал он и зафутболил камешком – совсем так, как позже описал он сцену встречи Красавчика, юного, неуловимого бандита, с гоняющимся за ним агентом угрозыска».

Кстати, никаких «футбольных» контактов у Козачинского с Петровым не было. Козачинский действительно играл в футбол, учась в гимназии, а о футбольных успехах Петрова никаких сведений нет – скорее всего, их и не могло быть, ведь Валентин Катаев, упоминавший в «Разбитой жизни, или Волшебном роге Оберона» о том, что «футболиста из меня не вышло», писал также и о том, что отец категорически отказался покупать ему футбольную форму. Вряд ли отец купил ее для младшего сына. Да и сам Петров с Ильфом в фельетоне «Честное сердце болельщика» писал о том, что «одного не умеет болельщик – играть в футбол».

Досрочно освободившись в 1925 году, Александр Козачинский переехал в Москву и поступил на работу в газету «Гудок». Уже в августе в газете публиковались заметки, подписанные его именем. Через некоторое время он устроился и в газету «Экономическая жизнь», став в ней одним из ведущих журналистов. Вместе с собой в Москву писатель взял и престарелую мать. Она ухаживала за ним до конца его дней.

Самыми близкими московскими друзьями Александра Козачинского стали конечно же бывшие одесситы – Евгений Петров, Илья Ильф, Семен Кирсанов. Козачинский разделил увлечение Ильфа фотографией – они много снимали и друг друга. Знаменитый фотопортрет Ильфа, рассматривающего на огромном плакате сапог Сталина, сделан как раз Козачинским. Самые выразительные снимки Козачинского сделаны Ильфом.

Фото из собрания Михаила Пойзнера (Одесса)

О совместной работе в «Гуд-ке» вспоминали потом многие. Вот что писал Михаил Штих:

«В этот час в комнате четвертой полосы собирался весь литературный цвет старого “Гудка”. Кроме Ильфа, Петрова и Олеши здесь были завсегдатаями Катаев, Булгаков, Эрлих, Славин, Козачинский. И – боже ты мой! – как распалялись страсти и с каким “охватом” – от Марселя Пруста до Зощенко и еще дальше – дебатировались самые пестрые явления литературы! Никого не смущала скудость обстановки. За нехваткой стульев сидели на столах или подпирали спиной главное стенное украшение “четвертой полосы” – цветную карту двух полушарий (опираться на “Сопли и вопли” и на их филиалы строго воспрещалось). Впрочем, некоторые предпочитали ходить из угла в угол – так было удобнее жестикулировать в пылу спора».

Виктор Ардов в своих воспоминаниях писал о том, что Козачинский cотрудничал с Евгением Петровым в «Красном перце»:

«Я вспоминаю теперь Петрова только секретарем редакции журнала “Красный перец” в 25-м году, где долгое время работал и Валентин Петрович Катаев. В “Красном перце” Петров уже не производил впечатления растерявшегося провинциала. Наоборот, необыкновенно быстро он стал отличным организатором. ‹…› Евгений Петрович писал тогда весело, с огромной комической фантазией, которая со временем так расцвела в его знаменитых романах. Помню, раз я случайно присутствовал при том, как Евгений Петрович сочинял очередной фельетон, сидя за своим столом секретаря редакции. Сочинял он его не один, соавтором его был, если мне не изменяет память, писатель А. Козачинский – друг и сослуживец Петрова по Одессе и Тирасполю, автор повести “Зеленый фургон”, где выведен в качестве персонажа сам Е. П. Петров (тогда работник уголовного розыска). Но соавтор больше смеялся и кивал головой, а придумывал почти все один Петров. Эта сцена так и стоит у меня перед глазами: молодой, веселый, черноволосый Петров характерным для него движением правой руки, согнутой в локте, с поставленной ребром кистью и далеко отставленным большим пальцем, в ритм фразам ударяет по столу, говорит и смеется, смеется… А соавтор его, хохоча еще громче, повторяет:

– Так и пиши!.. Давай так!.. Пиши!..

И Петров записывает придуманное, на минуту сдвигая черные брови, резко идущие кверху от переносицы».

Именно Ильф с Петровым всячески уговаривали Козачинского начать заниматься, помимо журналистики, еще и «настоящим делом» – писательством. В январе 1932 года, за шесть лет до появления на свет «Зеленого фургона», Илья Ильф писал Козачинскому в гагринский санаторий:

«Что делается на узкой полоске земли, называющейся Гаграми? В каком здании помещается санаторий, где Вы прогуливаетесь в голубом халате? Отчего бы Вам, пользуясь свободным временем, не написать а) роман из жизни, б) воспоминания о себе, в) еще что-нибудь интересное.

Начать можно так: “В тот поздний час, когда в городе тухнут электрические лампы и у всех подъездов прощаются влюбленные, я (или он, например, “Авель Левиафьян”) вышел из дому…” И так далее. Уверяю Вас, это не так трудно и вовсе не противно. Назвать можно так: “Возвращение”, или “Похищение”, или “Еду ли ночью по улице темной”. Как Вы ни назовете, все будет хорошо. Итак, пишите. Приедете в Москву, а под мышкой у Вас роман. Очень весело».

А эти слова написал позже сам Козачинский в «Зеленом фургоне»:

«Ничего нет легче, чем убедить человека заняться сочинительством. Как некогда в каждом кроманьонце жил художник, так в каждом современном человеке дремлет писатель. Когда человек начинает скучать, достаточно легкого толчка, чтобы писатель вырвался наружу».

Однако первое произведение «Из рассказов бывалого летчика» (среди которых были «Знакомство с “Сопвичем”», «Пилот и автомат», «Стрела и рыба») Александр Козачинский написал лишь в августе – сентябре 1937 года. Они были опубликованы в 1938-м, в февральском номере журнала «Знамя». Возможно, закрытие в 1937 году «Экономической жизни» послужило толчком для собственно литературных занятий. Ведь журналистская поденщина занимала все свободное время. Сам Ильф упоминает об этом в своем январском письме:

«Я живу, как червь. “Золотой теленок” пока не выходит, и кто знает, выйдет ли вообще. Хочется писать новый роман, но обстоятельства (все время необходимо кушать) мешают».

Но, скорее всего, Александр Козачинский чувствовал неуклонную поступь болезни и хотел оставить после себя что-то значительное. В апреле 1937-го, в возрасте 39 лет умер от туберкулеза Илья Ильф. Александр Козачинский переживет его всего на шесть лет и тоже умрет от туберкулеза в возрасте 39 лет…

В конце того же 1938 года в 14-м выпуске альманаха «Год XXII» была опубликована повесть «Зеленый фургон», которую ждал немедленный успех. Только при жизни автора, с 1938-го по 1943 год, она переиздавалась трижды. Вероятно, автор сам не ожидал такого успеха. В Одесском литературном музее хранятся письма Козачинского к Евгению Петрову, опубликованные Аленой Яворской в пятом выпуске музейного сборника «Дом князя Гагарина», в которых автор делится своими мыслями и сомнениями по поводу повести:

«После беседы с Валей (Валентином Катаевым. – Прим. авт.) я решил не спешить; вот уже полтора месяца, как я держу у себя рукопись. Написал три главы, которых раньше не было, остальное существенно переработал. Не знаю, как получилось; написано же много, вероятно, листа четыре. Теперь я понял, как полезны советы молодым авторам. То, что сказал мне Валя, оказалось необычайно важным для меня. Однако и сейчас не хочу выпускать рукопись; дам ее еще почитать Леве Славину и, возможно, дождусь твоего приезда» (12 мая 1938 года).

А вот фрагмент из письма от 15 июня 1938 года:

«Мне очень неловко обращаться к тебе с денежной просьбой, особенно до того, как выяснится судьба “Зеленого фургона”. Однако К. К. (мать писателя Клавдия Константинова. – Прим. авт.) осталась без денег, и у меня нет другого выхода, как обратиться к тебе, хотя я совершенно не представляю себе, из каких источников покрою долг, если “З. Ф.” забракуют. С этим предупреждением я и обращаюсь к тебе с просьбой одолжить К. К. некоторую, удобную для тебя сумму, чтобы она могла перекрутиться до продажи “З. Ф.” и получения под него аванса».

Опасения оказались напрасными. Повесть получила восторженные рецензии – они были так хороши, что автор сам не до конца был уверен в искренности рецензентов. Вот фрагмент из письма Козачинского Петрову от 6 марта 1939 года:

«Дорогой Женя!

Прочел хвалебную статью Германа (рецензия Юрия Германа на повесть опубликована в 12-м номере журнала «Звезда» за 1940 год. – Прим. авт.). С непривычки событие это показалось мне весьма значительным. Вот я не знаю только: если писатель пишет, что “повесть написана превосходно”, что “все в ней, как в подлинном художественном произведении – открытие” и т. д. и т. п. – то значит ли это, что он в самом деле убежден в том, что повесть “превосходна”, что “все в ней – открытие” и т. д. и т. п.? Или писатель выполняет только задание редакции? Ответь мне на этот, продиктованный честолюбием вопрос».

Помимо Германа, основные хвалебные рецензии на повесть написали Е. Рагозин («Литературное обозрение», 1939, № 7) и М. Цейтлин («Молодая гвардия», 1939, № 4).

Вдохновленный успехом, Александр Козачинский продолжает писать, насколько это позволяли силы. В 15-м номере альманаха «Год XXII» за 1939 год опубликован его водевиль «Могучее средство», а в 1940-м выходит первая книга Козачинского, в которую были включены два рассказа «бывалого летчика», «Зеленый фургон» и новый рассказ «Фоня», созданный в январе того же года.

Евгений Петров настойчиво приглашал Козачинского писать для «Литературной газеты», но тот был уже слишком болен. Прогрессирующий туберкулез вынуждал проводить все больше и больше времени на лечении и в санаториях. Вот фрагмент из письма Козачинского к Петрову от 6 марта 1939 года (Козачинский тогда лечился в Ялте):

«Положение мое, Женя, такое. Каждый туберкулез имеет свое начало и свой конец. Было бы нелепо закрывать глаза на факты. Несмотря на сдержанность моего врага, я отдаю себе отчет в том, что шансов с каждым днем у меня остается все меньше. Год для прогрессирующего туберкулеза последней стадии – очень большой срок, а я уже болен скоро год. Уже третий месяц я лежу в постели. Если даже мне удастся устроиться в Долоссы, даже если Лева вырвет для меня эту записку насчет отдельной палаты (у них есть 4–5 таких палат, предоставляемых по блату), то и это для меня лишь вынужденный вариант.

Я иду в туберкулезный санаторий только потому, что некуда больше деваться. Ни один врач не советует больному идти в тубсанаторий, если у него есть какая-н.б. другая возможность».

В начале июня 1941 года Литфонд СССР эвакуирует тяжело больного Козачинского вместе с матерью в Новосибирск. «Прошу помочь прописаться устроиться приехавшему Новосибирск тяжело больному писателю члену ССП Александру Казачинскому», – телеграфирует в Новосибирское отделение Союза писателей Александр Фадеев.

В Москве от него ждут новых материалов. «Каковы ваши литературные планы? Над чем Вы сейчас работаете? Как Ваше здоровье? Мы ждем Ваших очерков и новелл о героической работе в тылу. Надеемся, что Ваше пребывание в Сибири обогатило Вас наблюдениями. Охотно свяжем Вас с редакциями журналов, с радиовещанием, с литературным отделом Совинформбюро», – пишут ему в августе 1942 года коллективное письмо члены Прессбюро ССП СССР А. Фадеев, Ф. Гладков, А. Лейтес и О. Леонидов.

Увы, работать уже не представлялось возможным. Александр Козачинский умер от туберкулеза в Новосибирске 8 января 1943 года. Ему было всего тридцать девять лет. В газете «Советская Сибирь» были опубликованы некрологи Союза советских писателей и исполнительного Комитета новосибирского городского совета депутатов трудящихся, которые выразили соболезнования матери писателя, Клавдии Константиновне Козачинской. В другом некрологе, подписанном группой товарищей, были такие слова: «Как человек, Александр Владимирович Козачинский был одарен необычайным, редким обаянием. Его любили все – любили за умный, живой разговор, за ласковое тепло, за прозрачную чистоту, прямоту и честность».