Kitabı oku: «Две жизни одного каталы», sayfa 3
Федор
Проснувшись утром, я долго размышлял, как быть с этим Сеней-Музыкой. Он меня раздражал. Раздражали его шкварки, бесила эта парочка шестерок. Даже его дебильная поза лотоса действовала мне на нервы. Один хороший удар в голову – и этот «лотос» перевернется в воздухе, а шавки его разбегутся по углам. Ни малейших проблем это не вызовет. Я – вор! Бытовики, хулиганы и прочая срань не смеют вмешиваться в конфликт воров. Но беда в том, что этот удар переломает все чекистские планы. Пресс выдумал, очевидно, тот белесый говорливый полупидор, но в итоге под нервным прессом оказался как раз таки я. Этого коммуниста-неудачника я бы развел гораздо лучше в одиночку, без наездов, увечий, без блатоты – но это не моя игра, и не мне диктовать ее правила. Выполню, что от меня хотят, пару дней отдохну – и в Ригу.
Моя утренняя минутка философии была прервана криками: «Шмон! Выходить по одному! Становись лицом к стене!» Всех квартирантов раскидали по четыре в одиночку, а я, вышедший из хаты последним, был легко бит конвойными за понты и медлительность, после чего прицеплен левой рукой наручником к «стакану», в котором сидел взяточник – он требовал врача. Стаканы на нашем коридоре, или по-тюремному – продоле, не бетонные, а целиком сваренные из арматуры. Своего рода вертикальная клетка, как у зверей в передвижных цирках. Лицо взяточника было землистого цвета, вокруг глаз образовались отечные мешки.
– Не нравится мне ваш видок, Федор Николаевич, – приветствовал я его уныло, – эдак вам скоро будет не до шахмат.
– Да, похоже, меня скоро как срубленную пешку положат в деревянный ящик, – с клокотанием отвечал он. Слова звучали так, словно в горле его стояла вода. Затем посмотрел мне прямо в глаза и сказал с тоской: – Ну почему вы мне не верите? Ведь я и войну прошел, и жил, как все, не шиковал и не понимал никогда этих самых Больших денег…
– Кто это «вы»? – возмутился я. – Никаких, простите, вопросов я вам не задавал. Чему это я должен верить или не верить?
– Ну, вы. Все…
И он, насупившись, уставился в пол. Однако шмон – дело длинное, и мы разговорились. Федор посетовал на шестерок, которые выбили и отняли у него два золотых мостика изо рта – теперь ему нечем жевать. Сказал, что никогда не представлял такой звериной жестокости людей друг к другу. Когда-то он работал с пленными немцами и был удивлен степенью их сплоченности и взаимопощи. Отчего же советские зэки такие звери?
– Если мне суждено выйти отсюда когда-нибудь – буду на перекрестках стоять и рассказывать людям о тюремных ужасах. Никто меня не заставит замолчать!
«Ага, – подумалось мне, – ты доживи-ка, братец, до суда. Даже если дотянешь – не дай бог после приговора попасть в черную зону – тогда шансы увидеть тебя за разъяснительной работой на перекрестках выйдут даже не в ноль, а в минус». Зоны в СССР, как все мы знаем, существуют двух типов – красные, управляемые администрацией, и черные, в которых хозяева – блатные. Затем партиец начал долго и многословно перечислять свои заслуги в деле построения коммунизма. Речь его очистилась от бульканья, в потухших глазах появился огонь. Через час этого монолога сознание мое затуманилось, а воображение живенько нарисовало зашторенный кремлевский кабинет, где я сижу во главе длинного пустого стола, на дальнем конце которого шевелится мелкая фигурка обиженного судьбой человечка.
– Ну как же так, Федор? – спрашиваю я с менгрельским акцентом. – Как ты допустил такой мерзотный косяк? Почему крысишь бабло и с братвой не делишься? Ты не охуел ли, Федор?
И на серебряный подносик – тук-тук-тук – вытряхиваю из трубки сгоревший табак «Герцеговина Флор». Но человечишко продолжает гнать пургу о своих былых партийных заслугах, пытаясь таким образом выторговать себе скощуху. «Были, – говорит, – допущены отдельные перегибы на местах. Частичного головокружения от успехов тоже не удалось избежать. Но в целом колебался я исключительно с линией партии родной». И продолжает дальше давить подобную непонятку.
Тут вдруг без стука заходит в кабинет какой-то маршал, идет прямо ко мне и хамски так говорит:
– Руку!!! Руку давай, перхоть!
«Ах ты ж, – думаю, – контра богомерзкая! Да я тебя в пыль лагерную! Нет, – решаю, – лучше, расстрелять!» Тут пригляделся – это и не маршал никакой, а наш «продольный» – то есть коридорный надзиратель, а рука моя ему нужна, чтоб наручники снять. Шмон закончился, значит. Сейчас в камеру поведут.
Откровенно скажу – не люблю я коммунистов этих. Самые бесчестные люди в моем понимании. Лучше других знают, что проповедуют утопию. Лучше понимают, что она абсолютно недостижима, но врут, врут и врут. Не могу сказать, что я глубоко изучил этот подвид вкуснопитающихся – не та у меня специальность, но вот из тех, с кем приходилось сталкиваться, все как один редкостные подонки. Забавно, что они и зону для себя отдельную построили под Нижним Тагилом – «Красная утка» называется, или ИК-13. Сидят там с теми, кто их покой на воле охранял – с ментами. Интересно бы глянуть, какая там у них внутрикамерная иерархия? Вместо паханов – секретари горкомов, хлеборезом никак не меньше инструктора ЦК по идеологии, а наряды выписывает крепкий хозяйственник – замдиректора какого-нибудь Уралмаша. А кто ж тогда в промзоне вкалывает? А менты и вкалывают!
Но сдается мне, что все не так, что рулят там дерзкие менты-кавказцы, а партийные под нарами сидят да камеры подметают. На зоне, нельзя не признать, гораздо больше здравого смысла и высшей справедливости, чем на воле. Не любят, не жалуют там власть советскую. Заплыть на зону с погремухой «Красный», которой Музыка наградил Федора, – это равносильно высшей мере. В воровских понятиях зэк не должен даже прикасаться к красному. Цвет этот ассоциируется с властью. Помню, собирались короновать Войтека – серьезного, заслуженного вора. И все-то у него было готово – два «законника» обещали поддержать, третий представлять его должен был, как вдруг заведующий комнатой свиданий, тоже зэк из хозобслуги, рассказывает почетному собранию, что видел, как Войтек втихушку смачно пожирал красный арбуз. Скандал!
– Вы, бля, кому поверили? – заблажил-засуетился Войтек. – Дыня это была! Дыня!
И нательное на себе рванул. Но обвинение серьезное, так его не оставишь – разыскали шныря, что пол там убирал, и тот подтверждает: таки да – корки были арбузные!
Как он орал, Войтек этот, как выл по-волчьи! Пропала карьера, утрачен весь смысл воровской жизни, разом ухнул в парашу весь авторитет, накопленный годами…
А нехуй трогать красное! Хочешь пролезть в Воры – соблюдай, сучара, традиции!
– Вот, – говорю я Федору уже в хате, – напрасно ты передо мной своими партзаслугами козыряешь. Не то место, не та аудитория. Здесь другие истории в цене – про баб, кабаки и снова про баб, но уже других.
– Все-то горюшко мое как раз из-за них, проклятых! Все-то беды мои, – и носом зашмыгал, болезный.
Вот, думаю, и нашел я точку соприкосновения! Это не почки по ночам отбивать – тут, шавки позорные, интеллект нужен! Рассказал он мне о любовнице своей Нунэ, как погряз с ней в блуде, позабыв жену честнейшую. Как закрывал глаза на безобразия в тресте ресторанов и столовых подведомственного города, где директриса развернула невиданные хищения. Как хлопнули менты да гэбэшники всю камарилью и как разом кинулись прочь все бабы – одна сейчас самозабвенно топит его показаниями надуманными, другая просто свалила в неизвестность. И только боевая подруга – жена верная, незаслуженно им обиженная – ждет его терпеливо в квартире со скромным чешским сервантом. Долго слушал я этот поток, подталкивая его в нужное русло и отсекая лишнее. Детей у него нет, за Нунэ тоже гоняться незачем – ненависть к ней у клиента искренняя и горячая. Подозревал он ее в изменах, но сил не было расстаться. Расставаться, конечно, незачем, особенно если она в сексе хороша – это пережиток, мелкособственнические настроения. Но вот бабло в таких ситуациях 99% мужиков, даже членов КПСС, перепрячут. Друзей у него тоже нет настоящих – все больше партэлита, то есть говно-люди. Остается жена. О ней он говорит с чувством немалой вины, но и с большой долей страха. Почему он ее боится? Лучше пока не пальпировать эту тему. Сыграли мы три партии – он чутка успокоился. Мне нельзя все время слушать – иначе это на допрос похоже будет, и клиент насторожится – так я всякие истории вставляю, консультирую его по нравам тюремным, советую. Чую – пора вернуться к разговору о жене.
– А правда, что у вас за разводом обязательно следует исключение из партии?
– Хуже! Еще и работы лишат. Развод для нашего брата – это крах всего.
И вновь я его вожу вокруг да около этой темы, внимательно срисовывая движение век, рефлексию мышц лица – ну все как при серьезной игре на катране. Все, кажется, затыкается вокруг жены, но неясно, в каком плане. Либо это просто переполняющее чувство вины, либо таки спрятал у нее нетрудовой клад и боится, подлец. Опять же – чего именно боится? Боится, что супруга треснет и выдаст припрятанное? Маловероятно. Он уже прекрасно понял, как работает эта система – тут мертвые заговорят. Давно бы уже все изъяли да к делу приобщили. Остается предположить, что боится он того, что жена кубышку просто не найдет. Но вот в какой плоскости лежит его страх? Опасается ли он, что бабло банально сгниет в земле либо того, что оно сгниет в земле до его выхода на свободу? Надо пробить – как он видит свою ситуацию и свои шансы на выход. И я начинаю разговор с фразами, построенными в будущем времени: «когда все это закончится», «когда выпустят» и тому подобными.
– А я и не выйду отсюда никогда, – с грустной уверенностью отвечает на мой незаданный вопрос Федор Николаевич, – дело в том, что у меня уже был инфаркт, есть астма с диабетом – и вот, стараниями этих товарищей, – кивает он в сторону шестерок, – теперь еще кровь в моче и в горле. Да и нечего мне делать на воле-то. Стыдно очень. Перед людьми.
На слове «людьми» я поставил ему мат и полез на полку – надоело играть, надоел разговор этот, мне ненужный. Лег, закрыл глаза, но разогнать мысли не получается. Что значит «стыдно»? Отовариваться в спецраспределителе не стыдно было? Гнать с трибун бессмысленную парашу год за годом? Днем нудить о Моральном кодексе строителя коммунизма, а вечером, рассказав по телефону жене о затянувшемся собрании, вдохновенно переть знойную армянку под хороший коньяк с икоркой. Баблом он наверняка делился, так перед какими людьми ему стыдно – перед теми, кто давал снизу, или перед верхними, кому сам передавал? Или перед всей цепочкой? Удивительная помойка. С этими мыслями я погружаюсь в спасительную расслабляющую полудрему.
И они еще называют меня картежник-мошенник. Да я агнец. Я ангел во плоти!
Пружина и Духовка
И как у любого уважающего себя ангела, есть в моей биографии черные пятна, как без них. Вот был у меня, например, грех торговли людским товаром – живыми то есть людьми. Мысли мои, как стая голубей, вспорхнули и помчались. Но недалеко – в прошлое лето.
Кличка «Папа» ему не слишком подходила. Никто, если расспросить окружающих, такого папу не захотел бы – большой, рыхлый, неряшливый, с бегающими глазами и весь расписной. В жарком Сочи ему приходилось несладко – чтобы скрыть татуировки, он вынужден был носить рубашки с длинным рукавом и застегивать их до самого кадыка. Папа – ростовский наперсточник. Но Ростов – Мекка блатных, лохов там не больше, чем в Тель-Авиве, и с начала мая Папа образуется во Всесоюзной здравнице. Работает он на адлерском рынке, в парке «Ривьера», ну и на пляжах, конечно. Вертеть наперстки – дело довольно сложное и хлопотное. Двухэтажное дело. Включает оно в себя «верхних», «нижних» и человека или двух «на шарах». Верхние ответственны за создание легкого и веселого кипеша – кричат, суетятся, создают движуху. Их задача – привлечение лоха, втягивание его в игру. Старший из верхних имеет при себе пачку денег – на нем лежит ответственнейшая миссия: в нужный момент засветить ее клиенту, а затем горячо и слюняво зашептать ему в ухо фразу, коей слаще для дурака нет: «Пацан! Я вижу, тебе прет сегодня! Не ссы, я поддержу – на мои сыграем, если что. У тебя маза, пацан!» Ну низовой – это, понятно, сам колпачник, а на шарах обычно крутится быковатый угрюмый придурок, неспособный к более креативным занятиям. Обычно это бухающий спортсмен-неудачник. Платят ему фиксированно 25 рублей в день в любой точке нашей бескрайней родины. Обязанности шарового просты – успокоить лоха, если тот после проигрыша забарагозит, и смотреть, нет ли где мусоров. Папа таскает всю эту ораву за собой – накладно, конечно, но что делать.
Я же калач тертый и вполне могу справляться один. Никто мне не нужен. То есть для работы не нужен, но для души желателен верный, незлобивый помощник – так мне спокойней и комфортней, что в нашем нервном деле немаловажно. В прошлом сезоне прибилась ко мне «Духовка» – неопрятная, визгливая тетка возрастом под полтос. Как прибилась? Ну как Снегурочка к Деду Морозу. Никто ведь не знает, откуда Снегурочка взялась, состоит ли в комсомоле, кто ее родители и почему она не в школе или в институте. Рассказывала Духовка, что некогда работала буфетчицей на автовокзале в Нальчике, но там закрыли директора и начали переучет. Результатов его она решила не ждать и дунула в Сочи. Вся ли это правда, часть или там никакой правды вовсе нет – никому не интересно. Четверть Духовкиного мозга была заполнена шкварками, присказками, шутками и прибаутками, а остальные три четверти просто не работали до поры, а может, и вовсе отсутствовали. При этом тетка была позитивная и относительно честная. С ней хорошо каталось на пляжах недорогих пансионатов. Мы начинали в буру или секу, причем при каждом сбросе или повышении ставки она взвизгивала своим фирменным, негромким, но очень въедливым голосом. За визгом следовала россыпь прибауток. Все это притягивало отдыхающих, они вваривались в игру. Через некоторое время я подавал ей сигнал, и Духовка уходила вдоль пляжа метров на двести-триста к следующему санаторию и там терпеливо ждала, когда и я перебазируюсь. И все повторялось. В конце дня она получала свои 20 рублей, пихала их в лифчик и семенила к Курортному проспекту на автобус, чтобы завтра в назначенное время образоваться у обговоренного пансионата. Была в ней маленькая тайна. Не тайна даже, а так – загадка. Назначишь ей, к примеру, быть к полудню у пансионата «Рыбак Заполярья», а в силу бессонницы или там несварения желудка придешь туда в десять – вот она, Духовка, смиренно сидит на лавочке. Ждет, словно она прямо тут и ночевала. Впрочем, к недостаткам ведь такое не отнесешь, правда?
Так вот о Папе. Случился у него день рождения. И, как это бывает у приличных, уважающих себя колпачников, отмечал он его в ресторане гостиницы «Приморская». Меня не звали, но так получилось, что я уже был там – Жора Похуйдым отужинать пригласил. Как Жорик обрел такую погремуху, мне неизвестно. Видно, когда-то это была его любимая присказка, но как только она стала официальной кликухой, он ее из своего лексикона удалил навеки. По крайней мере, я этого слова никогда от него не слышал. Однако удалить слово из лексикона и удалить кличку из оборота братвы – совершенно разные вещи. На памятнике слово «Похуйдым», конечно, не напишут, но погоняло свое Жорик будет носить, пока не смежит веки. Ничего тут поделать нельзя.
А кличка, скажу я вам, огромное значение имеет! Вот Историю КПСС у нас в универе преподавал пророкуренный сморчок с засаленными локтями бессменного пиджака. Фамилия его была Макеев. И вот что удивительно – как только мы начали называть его на оксфордский манер – МакКеев, старый пень волшебным образом преобразился! Бубнить он перестал – можно было уже разобрать речь, вдруг выпрямилась спина, и даже пиджак был перелицован любящей супругой. К моменту сдачи госэкзаменов иначе как Лорд МакКеев его никто не называл. Не удивлюсь, если сейчас он носит монокль, трость и костюм-тройку. Вот и Жорик своей кликухе вполне соответствует – лишнего в голову не берет, о пустяках не заботится, в волнениях-переживаниях не замечен.
Братва нам руками машет – отказать неловко. Перешли за стол к Папе – сидим, закусываем. Под занавес подошел я к имениннику и говорю:
– Слушай, Папа, нехорошо как-то получилось, но ты не думай – есть у меня для тебя подарок!
– Ай, перестань, Студент, слышь! Какой подарок? Выпей, закуси – вот и будет мне подарок… а что у тебя? – и глазом сверкает.
– Духовка.
– Да ты погнал или че? – обиделся он. – Какая нахер духовка?
– Сказочная! Озолотишься с ней.
И дал ему развернутую аттестацию своей помощницы. Юбиляр невероятно оживился – женщина у наперсточников оценивается в пропорции один к трем, то есть правильная тетка привлекает лоха в три-четыре раза эффективней, чем угрюмые мужики-подельники. Такое вот у моих смежников царит гендерное неравенство.
– А че ты сливаешь-то ее? Много просит, что ли? Бабло тягаяет? Что такое? – заволновался Папа, привычно потея.
– Она старается, но тянет не мою публику. Колхозница. На нее клюет знатный механизатор, дояр, премированный путевкой, или даже целый завклубом – а мне нужна публика посложней. Но для тебя она в самый раз.
– Для меня в самый раз, – эхом повторил он, и глаза его налились медом, – а я тебе хошь – парня дам! Дураковат, но предан как бульдог. Спортсмен. Пружина зовут. Один на один поменяемся – с тебя, как с брата, доплаты не попрошу!
Договорились утром встретиться у гостиницы «Горизонт» – каждый со своим товаром.
– О чем ты там с ним тер? – поинтересовался Похуйдым.
– Человечками обменяемся завтра. Он мне в помощники Пружину какого-то тулит.
– Ой, бля! Гемору ты с ним отхватишь. Этот Пружина робот-ебанат какой-то! Не знаю, откуда он к ним прибился, но Папа держит его на шарах. С ним косяк был в первый же день на рынке. Я сам видел. Там какой-то штымп вертелся, Папа занервничал и говорит Пружине – ступай за ним, пробей, посмотри, что за черт? Пружина слово «пробей» понял буквально. Через минуту удар, будто шмот сырого мяса уронили, шум, скандал. Из-за киоска торчат ноги этого несчастного штымпа, а цыганки уже ему все карманы распотрошили, вытащили яйца наружу и в трусах заначку ищут. Очухался чувак, уполз куда-то. Велено было Пружине этому на работу больше не приходить, но сейчас он опять с Папой в бригаде. Не бери его – лучше один работай.
– Да пусть трётся со мной. Одежду носить будет, прикроет, если что… Посмотрю завтра.
На следующее утро в сквере у «Горизонта» можно было наблюдать сцену совершенно непотребную. В Сочи – городе высокой культуры быта, как в каком-то захолустном Нью-Орлеане, шел обмен живыми людьми. Я торговал Духовку, Папа предъявил угрюмого, невыспавшегося парня лет 22.
– Пружина! – пафосно объявил он голосом комментатора матча. – Служил в спортроте! Чемпион задунайского края!
– Забайкальского округа, – поправил угрюмый.
Ударили по рукам и разошлись. Обмен Духовки на Пружину был признан состоявшимся. Парнище оказался неплохой и весьма исполнительный. Научил разнообразным уставным военным терминам, из которых наибольшее впечатление на меня произвели «отдыхать лежа» и «прием пищи». Сейчас если спросит кто на Арбате – куда это ты, Студент, намылился? Я гордо отвечаю: в «Метелицу». На прием пищи!
И остановится человек в смятении, и станет думать – что это со Студентом? Мозгами поехал или как? Это все оттого, что водку не пьет! Плюнет с осуждением и пойдет себе дальше, качая головой. Кличка эта, если честно, мне не по душе, но у многих еще хуже. А у некоторых наоборот. Бывают в нашей среде и совсем исключительные случаи, своего рода казуистика, когда кликуха полностью совпадает с именем. Познакомился я в Бутырке с мошенником из Каунаса. Невероятно веселый человечище с очаровательным акцентом. Погоняло у него «Стаси́с». Да, может, вы уже слыхали о нем?! Однажды в Каунасской спецкомендатуре расконвоированный зэк продал проходящим мимо забора цыганам казенную лошадь. Продал сквозь забор! Так вот это он – Стасис! Это и имя его по паспорту, и погремуха блатная – полное совпадение и редчайший случай! Друг мой по жизни и игре. Лошадь та принадлежала хозчасти и была выведена за территорию на выпас. Плут как по нотам разыграл блестящую комбинацию со всеми необходимыми элементами: бегал якобы к начальству – спрашивать разрешения, имитировал муки сомнений и в оконцовке просунул через сетчатый забор сорванную с пожарного щита бумажную инструкцию с синей печатью. Неграмотным цыганам этого оказалось достаточно – они в ответ просунули бабки, отвязали лошадку да и пошли себе дальше по только им одним известным цыганским маршрутам. Коня, как водится, списали на злых прибалтийских волков. Но где-то всплыла чертова пожарная инструкция – цыган тормознули, возбудили дело, добавили страдальцу год и вернули с химии обратно на зону. Он освободился и жил у себя в Литве вовсе неплохо, был в авторитете, но зачем-то двинул в Москву, где и влез в большую аферу с военными строителями. На допросы его таскали непрерывно – менты, военная прокуратура, КГБ, и каждый раз, когда, откинув кормушку, попкарь кричал «Стасис Урбанес» мой сосед гордо обводил взглядом камеру. Имел право – кого ещё вертухай по кличке вызовет? Да уж – везёт некоторым.
Проработали мы с боксером душа в душу до самого конца сезона. В начале октября проводил он меня в аэропорт.
– Куда ж ты теперь, друг сердечный, Пружина? К колпачникам подашься? – поинтересовался я.
Ответ меня огорошил:
– В военкомат. Пойду обратно в армию. Прапорщиком.
Присвистнул я в изумлении и пошел себе на посадку, придерживая котлету с заработком, пришитую изнутри к рукаву – недурно сезон отбили.
Нет, думаю, правильно я сделал, что на кафедре не остался и в аспирантуру не пошел – ну где бы я таких пружин, пап и духовок встретил?
