Kitabı oku: «Не от мира сего», sayfa 2
Часть 1. Тридцать три года
1. Илейко
Лето пролетало быстро, впрочем, как и зима. Весна и осень здорово напрягали, поэтому тянулись долго и, порой, заставляли мучиться. Сырость и распутица – не самое приятное воздействие природы на живые организмы. Если от первой делалось холодно телу и неуютно душе, когда промозглость пробирала до костей, то воздействие второй ограничивало свободу, по крайней мере, свободу передвижения.
С самого младенчества Илейко прекратил плакать прилюдно, с того момента, как начал себя осознавать. Не всегда, конечно, это удавалось. Трудно сдерживать слезы, если мама гладит тебя по голове, отвернувшись при этом в сторону. Но ее жалость проявляется в судорожных всхлипах, нет-нет, да и вырывающихся из материнской груди. И тогда приходилось кусать губы, чтоб не разрыдаться. Но слезы текут, и предательский насморк ничем не унять. Мать беззвучно рыдала, и также беззвучно плакал Илейко. Бывало, особенно в раннем детстве.
Только отец никогда не выказывал жалости. Общался, как и с остальными детишками: двумя братьями и четырьмя сёстрами Илейки. И поощрял, и даже наказывал по всей строгости. От этого было легко, потому что хотя бы так он равнялся всем остальным.
Деревня Вайкойла, где стоял дом родителей, тянулась по берегам неширокой реки Седокса. Дворов было немного, поэтому все жители, вроде бы, знали друг друга. Но совсем недалеко от Вайкойлы высилась крепостная стена Олонца, да и разных прочих деревень по берегам рек Олонка и Мегрега было предостаточно. Седокса как раз и впадала в Олонку ниже по течению. А та, в свою очередь, несла свои прозрачные воды в Ладогу.
Семья Илейки была когда-то коренной в этих местах, но однажды наступил некоторый перерыв в этой постоянной оседлости. Жили они в доме прадеда, дед же пребывал в Виелярви (Ведлозере, примечание автора), что располагалось как раз между двумя великими озерами: Онегой и Ладогой. Ушел он в свое время из-под родительской опеки.
Отец, решившись жить самостоятельно, вернулся к родным истокам, отремонтировал дом, женился и зажил, в труде и заботах строя свое семейное счастье. Был он самым младшим в семье деда, своего родителя.
Друзей у Илейки в Вайкойле не было, врагов тоже. Иногда заходили путники, зачастую совсем незнакомые, они приносили новости, изредка даже оставляли бесценную редкость: книги. Еще совсем мальчишкой, Илейко выучился грамоте. Ничто не отвлекало от учебы, поэтому отец диву давался, как легко и быстро сын освоил, практически самостоятельно, способность читать буквы и складывать их в слова.
Книг было мало, одна из них – тощая Библия, в которой пересказывались древние руны «Калевалы», зачастую с искажениями. Так рассказал путник, следующий на поклон к Андрусовскому кресту. Потому он и отдал эту книжицу с непонятными знаками – все равно не было человека, способного прочитать неведомые буквы.
А Илейко мог: собрав вокруг себя младших сестер и братишек, он водил пальцем по неровностям страниц и, вглядываясь в загадочную вязь, выдавал рассказы про мудрого Вяйнемёйнена, бесстыдного, но незлого Каукомиели и храброго Илмарийнена. Дети слушали, открыв рты и замирали, когда чтец с хрустом переворачивал страницы. Этот хруст приводил их в трепет.
А «Калевалу» никто в письменном виде не видел, может быть, руны ее и были нанесены где-то на каменные скрижали, но об этом на берегах Седоксы не слышали. Отец говорил, что все дело в том, что история «Калевалы» до сих пор продолжается, поэтому легче передавать ее из уст в уста, постоянно дополняя.
Илейко никогда не был в Олонце, но знал предание, в котором рассказывалось про двух викингов, оборонявших город от врагов и павших на поле брани. Одним из воинов был выходец из этих мест, поэтому каждый олончанин считал себя потомком героя (об этом и многом другом в моих книгах «Мортен. Охвен. Аунуксесса» и «Охвен. Аунуксиста», примечание автора). Их с почестями похоронили вместе с волшебным мечом Гуннлоги, Пламенем битвы. Говорили, что меч снова явит себя на этот свет, когда наступит страшное время последней битвы между Добром и Злом (об этом в моих трудах «Радуга 1» и «Радуга 2», примечание автора). Конечно, это была примитивная трактовка предстоящего в необозримом будущем Рагнарека, где все силы Бога восстанут против сил Хаоса. Так думал Илейко, про себя пытаясь предположить, на какой стороне окажется больше людей.
Конечно, хороших людей – большинство. Но плохие – всегда на виду. Из рассказов отца, матери, странников получалось, что они зачастую встречаются только с негодяями. Просто, как потом он додумал, хорошие люди – это естественное поведение человека, его и не замечаешь. Зато безобразие надолго откладывается в памяти.
Илейке хватило времени, чтобы понять: самые злые и жестокие люди – это дети. Они не в состоянии применить к себе чужую боль, поэтому ее и не замечают. Летом зачастую приходилось отбиваться от сорванцов, набежавших с соседних деревень по каким-то своим делам. Конечно, во двор-то они не совались, но стоило только ему отправиться на берег реки купаться, как в спину, голову летели комья земли, а иногда и камни. Доставалось порядочно, и нелепое, наверно, было зрелище, когда он, не делая попыток бросаться в ответ, пытался руками отбиваться от летящей в него угрозы. Вид крови его разбитой головы тоже не смущал нападающих, даже, казалось, раззадоривал.
Спасали братья, а особенно – сестры. Они дрались с обидчиками, как чертенята, не страшась бросаться в одиночестве на целые банды мальчишек. Илейко, оказываясь за пределами своего двора, был всегда настороже, как кот в незнакомой местности. Постепенно у него выработалась способность чувствовать опасность, даже не замечая ее. И если случалась какая-то неожиданность, то он, не тратя ни мига на раздумья, сначала пытался уклониться, потом защититься, ну а уж далее – понять, что же, собственно говоря, произошло.
Время трудно остановить кому-нибудь, разве что, Богу. Илейко рос, росли его обидчики. Летом и зимой, когда доводилось, они устраивали на него настоящие засады. И теперь уж поблизости редко оказывались братья и сестры. Илейко это нисколько не смущало – он учился уворачиваться, все реже камни или куски льда оставляли на его теле синяки и ссадины. Он даже приспособился отмахиваться от летящих предметов палкой ли, или просто ладонями. Это дело побуждало мальчишек, среди которых уже было достаточно много подростков, на более радикальные меры. Однажды в него кто-то особенно рьяный бросил топор, метко, но безуспешно. Илейко топор перехватил, но возвращать обратно хозяину отказался.
– Трофей, – объяснил он. – Если не отберете, то и не верну.
Парни отбирать не стали, посчитали, что «трофей» – это чье-то имя, поэтому связываться не решились. Принесли охотничий лук со стрелами на дичь. Если бы по-честному не предупредили загодя, может быть, и попали бы.
Илейко насторожился: отмахиваться от стрел еще не приходилось. Но получилось в лучшем виде. Просто стрелки были не самые меткие в Олонии, сила выстрелов – слабая, да и боезапаса маловато.
– Эй! – крикнул он, когда удалось на лету перехватить стрелу, а последующих не дождался.
– Чего тебе? – сразу же откликнулись парни.
– Приходите еще с луком пострелять.
Ему никто не ответил.
– Я серьезно, – снова обратился Илейко. – Только предупредите – когда, я вам все стрелы верну.
Развлечение, конечно, еще то. В него стреляли охотно, еще более охотно он отбивался. Забава сделалась всенародной. Подросшие парни, уже промышляющие охотой, имеющие способность бить птицу влет, лупили в него со всей дури, даже с нескольких луков одновременно. Илейко отмахивался, как медведь от наседающих пчел. Его никто не хвалил, хвалил себя он сам.
«Я – такой молодец», – пел он вполголоса. Птицы разлетались от греха подальше. «Мне – все наряды к лицу», – шныряющие по своим делам деревенские коты меняли маршруты своих передвижений. «И всех я победю», – ветер уносил последние слова хвалебного гимна далеко в поля, где отрабатывали свой натуральный продукт односельчане и односельчанки, точнее – земляки и землячки. Они замирали на миг, вытирая пот со лбов, прислушиваясь: что это было?
– Какие странные звуки порой раздаются из чрева земли! – говорил один труженик другому.
– Совершенно с вами согласен, коллега, – отвечал другой, и они вновь начинали разбрасывать навоз по полю.
Все бы ничего, угроза от злобных мальчишек – это еще полбеды. Другая половина затаилась вместе с собаками.
Собаки в Вайкойле подобрались одна к одной, будто выпущенные из единственной мастерской, где им заместо мозгов залили ядовитый бульон из общего чана. Основные характеристики этого «черепного субстрата»: склочность, раздражительность, склонность к участию в собачьих свадьбах, ненависть ко всему, не дающему еду.
Часть собак, конечно, уныло сидела на цепях около домов своих хозяев. Они тоже любили подрать свою глотку, но в основном проводили время на крышах своих конур и тупо глядели перед собой. Счастья у них было мало: охота и еда. Поэтому они были относительно безобидны.
Прочие твари озабоченно бегали по деревне и за ее пределами, кочуя от одной свадьбы к другой. Собачьей свадьбы, имеется ввиду. Кормили на этих свадьбах плохо, поэтому они время от времени бегали к родным стенам подкрепиться. А по пути нападали на все, что считали для себя безобидным. Так они тренировали свою злость, готовя себя к решающей схватке за благосклонность очередной сучки.
Время от времени хозяева особо загулявших своих четвероногих «друзей», излавливали их вместе с прочими гостями с собачьего мероприятия в рыболовный садок, били дубиной по спинам и относили в лес на корм барсукам. Но на их месте сразу же появлялись милые щеночки с великолепными родословными и обещанной склонностью питаться воздухом, сторожить дом и ходить в лес за дичью и пушным зверьем.
Не успевал закончиться год, а подросшие собачки, презрев все ожидания, тут же занимали вакантные места на разудалых оргиях, хватая друг друга в показательных боях за холки и бегая вприсядку на задних лапах перед сучкой непонятного окраса и вида.
Илейко считал, что для того, чтобы прекратить эту пагубную практику, нужно было всех местных тварей разом уничтожить, как угрозу для собачьего генофонда, ввезти с Олонца настоящих лаек и воспитать их в уважении к людям и нетерпимости к злу. Следовало расширить понятие этого зла: не только коты и незнакомцы, но и люди, замышляющие недоброе. Собаки прекрасно чувствуют не только страх, но и злобу. Такие правильные псы, конечно, были, но стоили каких-то денег, зачастую – даже больших. Проще же было заводить в хозяйстве сторожей на халяву, вытащив последних из-под забора.
Вот и имели, что имели.
На Илейку соседские собаки бросались всегда. Он пытался их подкармливать – без толку. Съедят поднесенный кусок старой куриной ноги из супа, отойдут на положенное расстояние и облают.
– Эх, собака, – сокрушенно кивал головой Илейко.
Та в ответ задирала свои черные губы и обнажала клыки, постоянно облизываясь. Разной тональности рычание только подтверждало желание твари броситься на него и разорвать на великое множество маленьких человечков.
– Что, собака, хвостом вилять уже разучилась? – Илейко не боялся. Ровный голос и спокойная уверенность обычно заставляла пса отступать. Но иногда, особенно в детстве, в самый последний момент злобная тварь резко бросалась, била клыком и убегала к своим корешам хвастаться, как она только что загрызла большое медлительное существо, к тому же пахнущее человеком. А у Илейки оказывалась продранной очередная рубашка, да, вдобавок, опухал кровью синяк от собачьих зубов.
Поэтому позднее при встречах с четвероногими грубиянами он делал упор в общении не на голос и не на удар спасительной дубины, а на свое воображение. Глядя в желтые собачьи глаза, что само по себе являлось вызовом, Илейко представлял, как он ловит пса рукой за хвост, встряхивает его над землей и бьет о ближайшее бревно так, что ядовитый бульон собачьих мозгов разлетается по окрестности на несколько шагов. Представлял это зрелище настолько четко, что у собаки не оставалось никаких сомнений по поводу своей дальнейшей судьбы. Она скулила и убегала, поджав хвост. Это можно было считать победой. Главное – вовремя сосредоточиться, отрешиться от всего и верить, что он сильнее, тем самым внушая противнику, что тот слабее.
А однажды яркой морозной ночью со стороны леса пришли два красных глаза. Илейко любовался звездами, наслаждаясь абсолютной, как это может быть только зимой, тишиной.
– Бусый, – сказал он глазам, те в ответ сразу же исчезли.
Но появились на следующую ночь, и Илейко уже не сказал, а просто подумал, нарекая словом дикую тварь из дикого леса.
Так и происходило их общение: он смотрел на перемигивающиеся звезды, Бусый смотрел на него. Почему он дал такое имя волку – не знал. Просто порыв души. Или из-за того, что вышел серый из кустов. Вот и пришло на ум услышанное где-то имя, перекликающееся с pusika – «куст».
Скоро Бусый вышел под лунный свет так, что Илейко смог его разглядеть. Волк, как волк, не тощий, не огромный. Потом зверь съел оставленную загодя косточку, тем самым узнав запах своего нового друга. В том, что это друг, Илейко не сомневался. Волк, наверно, тоже. Впрочем, иногда волки едят даже друзей, если здорово прижмет, но сейчас, наверно был не тот случай.
Та зима была морозная и какая-то радостная. Никто и ничто не мешали любоваться ночью на звезды. Бусый внимательно слушал, не пытаясь приблизиться более установленного им самим расстояния. Он не перебивал, лишь временами о чем-то своем, волчьем, вздыхая. Даже предложенные в угощенье кости деликатно грыз только тогда, когда Илейко замолкал.
– Почему мне много непонятно в религии? – вопрошал он у Бусого. Тот внимательно смотрел в ответ, будто сам давным-давно все знал, а теперь вот выслушает рассуждения двуногого.
– Попы рассказывают про Иисуса, а попробуй спросить что-нибудь, так мало что дадут по шее, еще объявят отступником. Ну, ты вот послушай, если дева Мария непорочно зачала Христа, или от брусники, или прочим другим негреховным образом, то она просто выносила его, как человеческого младенца. Отец же был Бог. И еще в этом деле участвовал Святой Дух. Так и говорят: Отец, Сын и Святой Дух. Семья. А нельзя ли сказать, что Святой Дух этот женского роду?
Бусый промолчал. Замолчал и Илейко. Волк начал грызть предложенную кость. Когда-то давно Илейку даже не крестили в церкви, поп отказался, не вдаваясь в объяснения. Матушка окрестила сына в миру, но для священнослужителей это было не в счет. «Вот когда придет он в церковь сам, тогда и совершим таинство крещения», – сказал настоятель. Но Илейко так и не дошел.
– Узнал я от старых людей, которые когда-то читали в Sana-script (sana – слово, script – это и есть скрипт, рукопись, по-нашенски, примечание автора), что и называли Святого Духа Софией, или Prunicos. А как же Господа нашего Бога величали? Говорят, Саваоф. Но это, скорее, титул. Северный Бог, возможно. Был же еще и Ялдаваоф, означающий «сын хаоса». И породил он забвение, ненависть, ревность, зависть и смерть, будучи изогнутым, как змей. Почему никто ничего не знает? Почему попы на меня ругаться начинают, едва я пытаюсь что-то спросить?
Волк чуть шевелил ушами, вникая в оттенки человеческого голоса. Казалось, еще чуть-чуть, и он, широко открыв пасть, заговорит вполне членораздельно: «Да ну все это в пень, к монахам. Пес их разберет. Лучше давай вместе на луну повоем. Помогает, говорят».
Но он молчал, лишь только звезды ярче замерцали, раскинувшиеся над всеми людьми и всеми волками. Уж они-то точно знали все ответы, уж они-то могли рассказать о сотворенном существе, которое отличалось неведением и неразумием. Но не каждому человеку дано разбираться в звездном шепоте. А волки стараются хранить чужие тайны. Оно и понятно – у них своих забот невпроворот.
Но все хорошее когда-нибудь подходит к концу, впрочем, как и нехорошее. Пришла слякотная весна, а Бусый куда-то ушел. Илейко обрел новых врагов. Точнее, это были не совсем враги, это были девушки.
По весне у них пробуждался великий интерес к парням. У тех-то, в свою очередь, интерес был всегда, но весной делался еще интереснее. Завязывались новые знакомства, которые иногда могли вполне естественно перерасти по осени в свадебные дела.
Илейко только вздыхал, а однажды его вздох был услышан кем-то еще. Этот кто-то имел аккуратный носик, пухлые красные губки, румяные щечки, черные брови и пушистые ресницы, серые озорные глаза, густые русые волосы и еще много, чего имел. И самое главное достоинство на то время – этот кто-то не был мужчиной. И парнем он не был, и подростком, и даже стариком. Это была невесть откуда взявшаяся девушка неземной красоты.
Илейко так никогда и не узнал, из какой соседней деревни оказалась в их краях такая красавица. Может быть, из самого Олонца. Узнать про нее было не у кого, да и незачем, как впоследствии выяснилось.
Их глаза встретились совершенно случайно, и между ними промелькнула молния. Потом, как положено, раздался гром. Это Илейко упал назад, на настил двора, и остался лежать, потеряв дыхание. Высокое небо улыбалось ему легкими, как пух, белейшими облачками, сердце готово было лететь к ним, барабаня, что есть силы о грудную клетку. Илейко отполз за крыльцо, и там, затаившись, медленно приходил в себя. Слава богу, от соприкосновения их взглядов пожар не случился – было на этом расстоянии чему воспламениться.
Новое, доселе незнакомое чувство принесло огромную радость, пережить которую можно было только в одиночку. Даже несмотря на обычные для этого времени года болезненные ощущения во всем организме, Илейко, уединившись от родных, улыбался. Если на этой земле есть такая необыкновенная девушка, значит и мир прекрасен. И жить можно, и даже нужно.
Однако таков уж порядок вещей в бытии, что радость непостижимым образом превращается в горе, а любовь – в ненависть. Дурацкая черта человеческих организмов, склонность к саморазрушению через душевные страдания.
Эту красавицу он увидел потом еще один раз, последний в своей жизни. На сей раз он не пытался куда-то упасть и уползти, как ящерица.
Седокса уже вскрылась от своих зимних покровов, ледоход прошел. Прошли и сопутствующие этому природному явлению частые похороны. Почему-то вместе с уносящимися льдинами умирали люди, как больные, так и не очень. Не мор, конечно, но смерть косила, словно выполняя какой-то загадочный план.
Илейко на похоронах присутствовал редко, да и с людьми контактировал не очень часто и не совсем охотно. Девушка же, наверно, как раз возвращалась с одной из печальных поминальных трапез. Была она не одна и, вероятно, не в себе. Иначе никак нельзя было объяснить ее поведение, кроме, как расстройством.
Илейко находился у реки, подготавливая себе место для будущих рыбалок. Хоть Седокса была шириной в две поставленных рядом телеги, но глубины хватало, чтобы язи и лещи достигали размеров, удобных для поедания в различных видах: в ухе, жареные, подкопченные, или полусырые, томленные в деревянных колодах со специями и драгоценной немецкой солью. И тут появилась она.
Девушка шла с подругами, необычно молча, никто из них не разговаривал и, тем более, не смеялся. Илейко бы и не заметил их, но рядом с ним они остановились.
Судя по всему, прекрасная незнакомка была уважаема своими подругами. Или из-за положения ее семьи в обществе, либо по своим морально-волевым качествам. Она с интересом разглядывала сидящего на сухой прошлогодней траве Илейку. Того бросило в жар, он хотел отвести глаза, но решил проявить характер и смело, как хотелось надеяться, посмотрел в ответ. И не только посмотрел, но еще и заговорил.
– С гостей идете? – выдал он, запоздало испугавшись своей глупости, сквозившей в каждом произнесенном звуке.
Все девушки, словно по команде, криво усмехнулись, но не удостоили его ответом.
– Так ты здесь живешь? – внезапно спросила красавица, а Илейко, теряя сознание от счастья, что с ним говорит столь прекрасное создание, подумал: «Она не умеет петь». И тут же испугался своей крамольной мысли и поспешно передумал: «Она умеет и петь, и плясать, и на дуде играть, и хвостом вилять, и на задних лапах ходить». В голову лезла всякая чепуха. Но голос у незнакомки был действительно не самым приятным: она говорила отрывисто и как-то в нос. Захотелось даже стукнуть ее по спине, чтоб прокашлялась, как следует.
Одна из подруг склонилась к изящному ушку красавицы, прикрытому платком, и произнесла несколько фраз шепотом, постоянно при этом скашивая глаза на все так же сидящего парня. Она говорила так тихо, что не только Илейко, но и незнакомка вряд ли чего-то расслышала. Так, во всяком случае, ему показалось в первые мгновения. Даже представилось, как та высвобождает из-под платка ухо, заросшее косматой шерстью, и просит повторить.
Однако застывшее лицо девушки не означало, что слух у нее слабый, да и ухо тоже, наверно, было нормальным, человеческим, в меру волосатым. Или вообще безволосым. Лицо ее, вдруг, приняло ужасно злое выражение, она не сводила с Илейко глаз, но теперь жестких и презрительных.
– Ну ты и красавец! – пролаяла она. – Чома (в переводе – «красавец», примечание автора)! Пошли, девочки!
И они пошли прочь, оставив Илейку в недоумении. Что все это значит? Сомнения разрешились быстро. Девушка вновь обернулась и бросила, как плевок в лицо:
– Урод!
Как Илейко оказался во дворе своего дома – он не помнил. Как в руке у него оказалась подкова – тоже. Но вот как разогнул ее из дуги в прямую стальную полосу – это осталось в памяти навсегда. Таким образом, он спрямил все выверты своего восприятия женщин.
«Я для них – недочеловек, я – лишний в любом обществе, ну что за народ!» – сокрушался он, примериваясь к новой подкове. Поудобнее ухватившись за концы, он что есть силы потянул правую руку на себя, одновременно стараясь не сгибать левую в локте. Ярость и обида таяли с каждой пядью выпрямленной стали.
«Бей бабу молотом, будет баба золотом», – вспомнились ему проделки легендарного кузнеца Илмаринена, который своим молотом сделал женщину из золота. Вторая выпрямленная полоса, некогда бывшая изогнутой подковой, опустилась на колоду рядом с первой.
Переводя дыхание, он, любуясь на дело рук своих, с некоторым запозданием подумал, что отец таким вот метаморфозам будет не очень рад. Как теперь быть с этими железяками? К лошади не приделать, возмутятся лошади и потеряют равновесие. Выбросить тоже жалко, все-таки шедевр рукотворный, сколько трудов на создание пошло. Спрятать – так неправильно, опечалится отец пропаже. Про оскорбившую его девушку он уже и думать забыл.
Однако прозвище, походя брошенное красавицей, не улетело в лес, чтобы там быть схвачено благородными мышами и братьями их – кротами, растащено по норам и разорвано на кусочки. Оно осталось витать в воздухе поблизости от берега реки Седокса, и каждая сопливая девчонка с хохотом ловила его, завидев несчастного Илейку.
Отец же обнаружил выпрямленные подковы, озадачился немного, но не опечалился. Наоборот, взяв их однажды на базар в Олонец, показал местному кузнецу. Тот, обладавший железной хваткой, повторить трюк не решился.
Зато решился одетый в железные латы немецкий рыцарь Стефан.
