Kitabı oku: «Красная машина», sayfa 3

Но, пожалуй, есть на то свои резоны.

Англичан-футболистов (любителей, разумеется) в России полно было до самой революции – и не случись она, неизвестно, как скоро бы добились российские игроки суверенитета.

Впрочем, засилье англичан в первых российских футбольных командах порождало неожиданный эффект.

В перенесении игры на отечественную почву наши спортсмены проявляли себя весьма строптивыми учениками и ни в какую не соглашались превращаться в футбольную колонию.

Примеров яростного противостояния учителей и учеников – великое множество: англичане не могли смириться с тем, что новички все время выказывают гонор и переиначивают футбольные манеры на свой лад.

Насаждать футбол в России англичане начали в фабричном центре Орехово-Зуево, распадавшемся сначала на два селения: относившееся к Владимирской губернии Орехово и относившееся к губернии Московской Зуево.

Специалисты из Англии понаехали гуда еще в первой половине XIX века и уже в конце восьмидесятых годов попытались в старообрядческом поселении, где построили свои хлопчатобумажные фабрики братья Морозовы, организовать регулярные футбольные матчи. Среди своих, разумеется, – местные в расчет не брались. Ничего из этого не вышло. Но упрямое семейство Чарноков спустя десятилетие повторило свою попытку – и снова провал.

Лишь в начале XX века текстильный край снизошел к футболу. Братья Морозовы, кстати, противились игре из старообрядческих принципов.

Но – судьба: Савве Морозову, приложившему силы и деньги к созданию Художественного театра, выпало, пусть и против доброй воли, стать одним из футбольных пионеров России.

В незабываемом 1913-м команда из Орехово-Зуева в третий раз стала чемпионом России. И если бы не Первая мировая война, быть бы вотчине Морозовых и футбольным центром России. Москву, Петроград, Одессу и Харьков игроки из ткацких краев били на поле. Кстати, заложенное в самом Орехово-Зуеве англичанами поле – свидетельствую – и в восьмидесятые годы XX века продолжало быть в отличном состоянии.

Англичане в орехово-зуевской команде постепенно теряли ведущую роль, российские футболисты выходили на ключевые позиции. В составе все больше русских фамилий: Макаров, Сазонов, Милин, Акимов, Кононов, Кынин… Правда, и англичан достаточно.

А один из них – вице-консул посольства Великобритании Роберт Локкарт – прославился и за пределами футбольного поля. Чемпион России стал организатором раскрытого в августе 1918 года ВЧК контрреволюционного заговора.

На Олимпиаде 1912 года, проходившей в Стокгольме, сборная России, составленная из игроков Москвы и Петербурга, проиграла футболистам Германии сокрушительно – 0:16.

Казалось бы, самонадеянные ученики англичан были посрамлены и должны были бы стать прилежнее. Но ко времени Олимпиады ни о каком преклонении перед иностранцами в спорте и речи быть не могло. Другое дело, что российскому спорту изначально повезло – он не развивался изолированно. И присутствие в России иностранцев подстегивало отечественных спортсменов как примером, так и конкуренцией.

Поражение в Стокгольме спортивная общественность России перенесла стойко. Очень мудрую позицию, между прочим, занимала пресса. Она справедливо считала, что русской натуре поражения порой бывают полезнее побед – заставляют подтянуться и жаждать реванша: смирение перед победителем не в русском духе. Тогда как редкие победы в новом спортивном деле и следующие затем восхваления дезориентировали – от похвал кружилась голова. А самонадеянности отечественным спортсменам было не занимать. Но и в таланте – в том числе и самобытном футбольном – им никак не откажешь.

Международные встречи, как правило, кончались поражениями российских команд. В лучшем случае, как в игре с норвежцами в сентябре 1913 года, добивались ничьей. Но от встреч с наиболее сильными противниками не отказывались – проигрышей не боялись.

На 1914 год намечалась обширнейшая программа международных матчей – война с немцами помешала ее осуществлению.

Войны и революция вынужденно изолировали футбол, что, однако, не помешало ему стать уже в следующем десятилетии спортом номер один в стране.

4

Проще всего сегодня умилиться реалиям тогдашней спортивной жизни и теперь идеализировать все в ней происходившее: скажите, пожалуйста, спорт в России только начинался, а уже и организация дела такая солидная, и календарь соревнований продуман и выверен, пресса специальная, какой у нас сегодня нет, и народ около спорта и в самом спорте солидный.

Культурный, словом, уровень, на зависть.

Мы словно забываем, что и жизнь в России была во много раз налаженнее, быт обустроеннее, народ не до нынешней степени напуганный, не выбитый, понятие цвета нации не казалось абстрактным…

А вообще-то в происходившем тогда заложена судьба, предстоящая спорту в нашем отечестве – со всеми перипетиями и сплетениями линий.

С теми прежде всего ограничениями для развития личности, если она целиком посвящает себя большому спорту. И с той невозможностью добиться высших достижений в спорте, не жертвуя для него всем.

С непременным и осознанным гладиаторством посреди окружающей цивилизации. С обязательностью социальной и прочей экологии спортивной профессии, в десятые годы еще только зарождающейся, но и опыта цирковой атлетики достаточно было, чтобы понять многое.

Мы обмолвились о здоровяках и здоровье… Но работавшим в цирке силачам на долгую жизнь и долгое здоровье рассчитывать не приходилось – нагрузка у них и тогда уже бывала запредельной.

Одного лишь, может быть, нельзя было предположить тогда во всем объеме. Это роль и место спорта в официальной идеологии страны, которые определились уже при диктатуре пролетариата – большевики в идеологическом творчестве не знали себе равных до самых последних времен.

Профессиональный спорт рекрутировал разночинцев.

Он жил и обращен был к толпе или, выражаясь по-большевистски, к массам.

Но широкой аудитории требовали себе и остальные жанры – не борьбой единой жила спортивная Россия. И чемпионами не могли быть только выходцы из привилегированных слоев. Спорт не мог обойтись без самородков из неимущей среды…

Профессионализм вступал в противоречие с щепетильностью любительства. Документ подобной щепетильности нельзя не привести – тем более что в дальнейшем именно любительство (в советские времена особенно усердно декларируемое) шло на убыль.

5

Хоккей в зимней, исконно конькобежной стране не мог не стать популярным жанром. Но оформился он организационно во втором десятилетии века. Московская Хоккейная Лига образована тоже в 1913 году. И среди первоочередных забот Лиги газета «К спорту!» отмечает реферирование – судейство, по-нашенски.

Судьи пришли в хоккей из футбола. К ним не было пока претензий. Но их очень мало – всего пятеро (и среди них Иван Савостьянов – глава судейского корпуса в советские времена). Им необходимо подкрепление из среды таких же авторитетных в спорте лиц.

Кто бы тогда предположил, что профессия спортивного рефери станет самой конфликтной, самой драматической.

Что столько страстей будет бушевать вокруг нее, столько сил будет затрачено, чтобы расшатать ее морально. Что от судейства, в конце концов, столько будет зависеть…

6

В 1913 году «К спорту!» поместит полосный очерк о трагике Роберте Адельгейме. Журнал не коснется сценических творений артиста, прославленного вместе с братом на всю Россию.

Спортивное издание заинтересует физическая закалка артиста, его атлетические достоинства – фотография во весь рост удостоверит: театральная знаменитость отменно сложена и развита.

Роберт Адельгейм рассказывает о методах своих тренировок, настоятельно рекомендует их коллегам и молодежи. «Если бы наши артисты вместо губительного кокаина, опиума, временно возбуждающих настроение, обратились бы к здоровому и простому увлечению, то среди них не было бы столько немощных, состарившихся раньше времени людей. Мне более пятидесяти лет, но я себя чувствую юношей духом и телом».

В то же время «К спорту!» публикует статью «В защиту конькобежцев» – конькобежцы, напомню, гордость России. В первом же абзаце автор берет быка за рога: «Ввиду того, что в русскую печать проникло придуманное норвежцами в объяснение исключительных успехов наших конькобежцев утверждение об употреблении последними допинга, в настоящее время является настоятельная необходимость подробно остановиться на этом вопросе и разобраться в его основательности.

Под допингом, как известно, обычно разумеется искусственное возбуждение силы и энергии путем воздействия на нервную систему мышьяком, стрихнином, в слабой степени алкоголем. Способ, к которому прибегают в случаях применения допинга, заключается преимущественно в ведении такового в кровь посредством впрыскивания и в приемах внутрь в виде порошков, капель и т. п.

Отсюда понятно, что при использовании этой меры необходимо содействие врача, без рецепта которого почти невозможно приобрести ни одного, за исключением алкоголя, сильнодействующего средства.

Предполагать же возможность обращения наших конькобежцев к врачам за границей с просьбой прописать им допинг, по меньшей мере, наивно, хотя бы уже потому, что это обстоятельство в чужой стране тотчас же должно стать достоянием гласности и повлечь обычные в таких случаях последствия.

Вместе с тем нельзя ожидать, чтобы в таких самобытных в отношении чести и долга государствах, как Швеция, Норвегия и Финляндия, врачи сами так охотно шли навстречу определенному желанию пациентов принести непоправимый вред их здоровью и, кроме того, пожелали бы еще оказаться и сообщниками их преступной затеи.

Между прочим, всякий, кто сколько-нибудь знаком с нашими конькобежцами, может не без причин засвидетельствовать, что таковые, не в обиду будет им сказано, не доросли еще до понятия о том, что такое допинг, не говоря уже о сведениях, касающихся способов его применения.

Правда, в заключение придется все-таки сознаться, что случаи, когда некоторые бессознательно себя допингировали, были, но это больше случайность, чем рассчитанный на что-либо определенное поступок…»

Остается, пожалуй, лишь добавить, что и наши с течением времени доросли, чтобы не остаться в дураках.

А теперь вот дело идет к тому, чтобы допинг вообще легализовать: иначе чемпионы-фармакологи останутся некоронованными. Представления о справедливости к завершению века существенно корректируются.

7

Французская книга о женском спорте начинается с замечания, что самый доступный для каждой женщины спорт, несомненно, прогулка. Но кто же не знает, что женщины – и русские женщины в особенности – всегда хотят в первую очередь недоступного.

В начале десятых годов женщины-спортсменки сказали впервые свое слово в футболе. Точнее, их оборвали на полуслове…

Только они и в полуслово сумели весьма многое вложить.

Среди женщин, успевших обрести известность как футболистки, в основном русские фамилии. Это не опровергало английских влияний. Но вместе с тем доказывало, что футбол в России укоренился.

Конечно, общественному мнению был брошен вызов.

Популярность футбола в России многие объясняли его не эстетичностью. Отсюда, мол, и проистекала его доступность непросвещенным массам. Никто не хотел понять, что костоломная грубость вызвана нетехничностью разбереженных азартом игроков.

А женщины быстрее – в силу природных свойств – обнаружили в футболе эстетическую перспективу, тягу к тонкостям, к игре комбинационной. Правда, когда ближе к завершению века женский футбол возродился, некоторые из нас почувствовали в нем ностальгические мотивы: женский футбол напоминал мужской футбол сороковых годов.

Женщины играли более индивидуально в пору, когда мужчины играли строго в пас, придерживаясь тренерских установок.

Женщины импровизировали чаще, чем мужчины.

В первые послереволюционные годы, когда власть безоговорочно приняла футбол, не находя в нем ничего буржуйского, некоторые философы от спорта видели в нем игру аполитичную. Острили, что любители футбола Октябрьской революции и не заметили и по-прежнему захвачены не классовой борьбой, а постоянным соперничеством Москвы и Петрограда, где питерцы выигрывали чаще, но москвичи никогда не сомневались в том, что играют лучше…

Женщины своим участием вводили футбол в ранг политической игры, ибо она становилась частью женского движения за равные с мужчинами права.

Авиация же была спортом настолько опасным, что примешивать к ней что-либо казалось кощунственным. Женщины так женщины, раз рискуют наравне.

Три самые знаменитые женщины-авиатрессы интриговали Россию никак не меньше самых популярных цирковых атлетов – и уж наверняка относились к спортивной элите.

Лидия Зверева, первая русская женщина, посвятившая себя служению авиации, считала своей задачей – создать возможности «обучиться пилотажу как можно большему числу русских женщин».

В Риге она открыла авиационную школу, куда принимали женщин. Обучение происходило на аппаратах систем «Фарман», «Блерио» и «Ньюпор». При школе открылись мастерские, в которых строились аппараты разных типов.

Военное ведомство дало Лидии Зверевой заказ на несколько аппаратов «Фарман» № 16.

Любовь Галанчикова обучалась в знаменитой Гатчинской авиационной школе. Первый же ее публичный полет завершился катастрофой – хулиган из «зазаборной» публики якобы от восторга бросил палку, попавшую в пропеллер, «вследствие чего аппарат рухнул». Галанчикова отделалась ушибами – и продолжала летать. Знаменитый конструктор Фоккер пригласил ее на свою фабрику в Германию, где она совершила множество полетов на «Фоккере». Во время одного из них она установила мировой женский и всероссийский рекорды, достигнув высоты 2200 метров. Свои впечатления от полета она изложила весьма живописно: «Я поднималась все выше и выше. Сначала меня очень интересовала расстилавшаяся внизу картина: аппараты, летавшие в это время, казались как бы приплюснутыми к земле, в то время как в действительности они находились на высоте нескольких сот метров.

Но чем выше я поднималась, тем туманнее становилась партия предметов на земле. Наконец, когда я была на высоте свыше 2000 метров, я видела под собой лишь белую оболочку тумана, а кругом зарево восходящего солнца».

Княгиня Евгения Шаховская – большая, по мнению журнала «К спорту!», спортсменка – чаще летала в Германии, чем в России.

Она стала первой женщиной-пилотом аэроплана «Райт». Княгиня считала, что «авиация не трудна – не требует ни физической силы, ни особенных познаний. Она только опасна, но если человек пренебрегает этим обстоятельством, то авиация не является чем-то особенным».

Наступил момент, когда у журналистов появился трагический повод придраться к ее словам. Не является ли это пренебрежение опасностью причиной катастрофы и гибели одного из наилучших русских авиаторов?

Княгиня пилотировала аэроплан с Всеволодом Абрамовичем – ее учителем и ведущим пилотом фирмы «Райт» – на борту в качестве пассажира. При резком движении рулем (Шаховская выравнивала аппарат после провала в воздушную яму, когда заметила перед собой другой аппарат) аэроплан накренился и рухнул на землю.

По свидетельству «К спорту!», катастрофа, в которой княгиня чудом осталась в живых, «произвела впечатление на всех авиаторов».

8

Начало века обещало уклон в технические виды спорта.

Мир казался опьяненным скоростью. Быть с веком наравне уже тогда значило мчаться куда-то круглосуточно, обгоняя, опережая всех. Про самодостаточность, самоценность пешехода вспомнили лишь Ильф и Петров уже в тридцатые годы…

Помимо авиации, наземные жанры: велосипед, мотоцикл автомобиль, наконец. Любовь к автомобилю пронизывает страницы спортивных журналов.

В портретах гонщиков-автомобилистов печаль спокойной отваги. И нечто затаенное…

Но век для России начинался иномарками и завершается иномарками. Впрочем, «Формула-1», и без участия наших пилотов превращается в излюбленное телевизионное зрелище.

9

В наших журналах до сих пор считается, что крупный план при изображении кого-либо, портрет – поощрение. И позволять такого рода баловство следует изредка.

Зря. По выражению лиц, прищуру глаз, одеревенелости мышц мы судим о времени, заглянувшем в эти лица, в них отпечатавшемся, вернее, запечатленном…

И как нам повезло, что в редакциях журналов начала века фотографическое внимание щедро ко многим. Фотография действительно факт, а не реклама. Хотя, в сущности, и реклама, навязывающая тогдашней России спортивный образ жизни.

Искусство портрета отнюдь не всегда на высоте. Заметно позирование, заметна тяга фотографов к постановочности, притом что репортажный пульс в журналах той поры отчетлив: спорт молод, но снимать его уже научились.

В снимках – понимание ситуации, а это в спортивной фотографии едва ли не главное. Понимание ситуации и проникнутость состоянием. Журналы листаешь, возвращаясь, чьи-то глаза или поза западают, мешают окончательности расставания.

Кстати, через статичность, через стандарт позы или мизансцены жизненные токи доходят никак не меньше. Позируя, человек все равно выдает, выражает свое отношение.

Интересно, что профессионалы, которых, рекламно раскручивая, вгоняют в образ, в проявлениях перед камерой однообразнее – есть элемент повторения маски. В любителях больше чудачества, странности. В снимках профессионалов аномалия выпячена. У любителей она проступает как бы сквозь стеснение.

Рассматривать снимки можно до бесконечности.

Финиш стометровки: наиболее экспрессивен оставшийся последним, он аж подпрыгнул, словно перепугал жанры, а победитель, сдвинув оборванную ленточку на горло, встретился взглядом со зрачком съемочной камеры.

Руки вскинуты крыльями – он выиграл с преимуществом, осталось время для выгодной подачи себя…

Победитель автомобильного «Звездного пробега», стартовавшего из Кишинева, господин Суручан за рулем машины фирмы «Бенц» на фоне теперешней академии Жуковского на Петербургском шоссе. Солидность главного бухгалтера. Иной тип – мотоциклист Столяров: в нем больше от оперного тенора…

Гладко причесанная голова, белые бутсы, белый воротничок, невозмутимость, заимствованная у англичан, но русский нос – вратарь сборной России Дмитрий Матрин из московского клуба «Унион». Снимок передает технику приема мяча на линии и в рамке ворот – фотограф явно разбирается в футболе.

Нарядные, модные дамы, шляпы, сумочки, кавалер один на двоих, но в котелке – летчицы Самсонова и Анатра.

Авиатор Габер-Волынский в картузике, в толстовке, похожий на землемера, но с лицом бородато-таинственным, поднял перед членами жюри над головой барограф, отметивший высоту 2800 метров.

Почти шаляпинская породистость, черты лица округло-крупные, воротничок крахмально подпер приметный подбородок, уши прижаты, губы прикушены неожиданно нежно, надбровные дуги придают философичность взгляду – талантливый русский наездник и тренер.

Два худеньких господина (стройность подчеркнута облегающими конькобежными трико), лица узкие, усики намеком, один чуть мрачноват, другой круглоглаз и весел, руки за спину заведены, как при долгом беге, лихость скрываема, но как ее скроешь? – два обветренных скоростью зимних гиганта, обидчики скандинавов, чемпионы мира Василий Ипполитов и Николай Найденов (он повеселее земляка, и воротничок на свитере отложной, на худой груди шнуровка, а Василий в глухом и черном свитере).

Ну а с борцов что возьмешь – привыкли на арене мышцы напрягать, но если от бугров на плечах и груди оторвешь взгляд, – видишь, что народ, в общем, смирный, пока не заденешь, – каждый и артист, и вол упрямый в одном лице…

А в общем-то типов не счесть: джентльмен, пахарь, ударившийся в атлетику студент, удалец, азартный механик, одинокий силач, гусар-девица…

И о каждом думаешь: что с ним будет после семнадцатого года?

Хотя про многих и знаешь – сохранили лицо.

Новый тип спортсмена заметен стал не сразу – потребовалось время.

10

С усталым сожалением, что вот оно и все – «финита ля комедия», перевернул я последний плотный лист залоснившейся подшивки за 1916 год.

Дальше в сорванную с петель дверь семнадцатого года ворвется ветер другой истории… Дальше – жизнь на сквозняке. Будут другие издания: на другой бумаге и с другими идеями.

Эти издания и меня воспитают таким, каким предстаю я в своей версии времени, непостижимым образом и ход моей тогда и в проекте нерожденной жизни предопределившего.

В спортивных изданиях первых десятилетий века минимум мифологии, хотя в журнале Дяди Вани Лебедева раскрутка атлетов идет уже вовсю и с изобретательностью, которой и сегодня можно позавидовать.

Впрочем, в «Геркулесе» и во всех других изданиях – прежде всего «К спорту!» – можно позавидовать многому: и обстоятельности в рассмотрении каждой из спортивных дисциплин, и спокойному тону, тону той аналитики, что нам недоступна. Тон никогда не бывает равнодушным, но запальчивость и некорректность в журналах крайне редки.

А мифологии мало, наверное, потому, что издания очень молоды и молода сама натура: спорт увлечен собой, но масштаба возможной увлеченности своими действиями, своим зрелищем еще не может представить.

Мифологии и потому мало, что нет запретных тем, отсутствует умолчание.

Но сегодня все прошедшее превратилось для нас в миф – и не о спорте едином, а обо всем укладе жизни, в чьих-то интересах разрушенной до основания.

И в превратившейся в миф информации волнует строчка о том, что Сергей Уточкин испытал гидроплан у Елагина острова на Средней Невке.

В начале шестидесятых годов я сотрудничал в «Советском спорте» – и очень знаменитый тогда из-за «Брестской крепости» Сергей Сергеевич Смирнов спросил меня как-то про Бориса Чеснокова, исполнявшего скромнейшую роль в редакции, настолько скромнейшую, что я даже удивился интересу к нему, а не, скажем, к Токареву или Филатову, чьи успехи у читателя занимали мое воображение.

Сейчас бы я дорого дал, чтобы вновь увидеть и подробнейше расспросить этого седого, худощавого, как стайер, всегда отстраненного от газетной суеты человека неопределенных лет – странно, но мне, двадцатитрехлетнему, Чесноков не казался старым. Просто незаметным среди знаменитостей «Спорта» тех лет…

Борис Чесноков был ведущим сотрудником «К спорту!». Он, вероятно, досконально знал борьбу и тяжелую атлетику. И статьи его, как правило, проблемны: «Любители или профессионалы в тяжелой атлетике», «Борьба около борьбы», «Кризис борьбы»…

Молодость и старость эгоистичны – каждая по-своему.

И общение между ними всерьез едва ли возможно.

Остается беречь подшивки, что сегодня преступно не делается в редакциях.

* * *

Мучения в истории, не переносимые для обывателя, во все времена заслуживающего удобного быта и независимости в частной жизни, легли естественно на биологическую структуру спортсмена, совпали с ней органично.

Но, конечно, не сразу. Еще не в эти два десятилетия. И даже не в следующее.