Kitabı oku: «Постпостмодернизм: как социальная и культурная теории объясняют наше время», sayfa 4
1.2. Vis-à-vis: постмодернизм и социальная теория
В одной из своих первых книг, посвященных теме постмодерна как исторической категории, Зигмунт Бауман заметил: «Вести повествование о постмодерне не просто» [Bauman 1992: p. xxiv]. «Повествуя», он использовал глагол «to narrate», тем самым, хотя это не провозглашалось прямо, подразумевая, что «постмодерн» как эпоха, а вместе с ней и постмодернизм как интеллектуальное течение, имеют нарративную природу. Таким образом, Бауман подтвердил, что если мы вошли или входили в тот момент в состояние постмодерна, то метанарративы, смерть которых увязал с состоянием постмодерна Лиотар, все еще остаются с нами, а сам постмодернизм является таким метанарративом. То, что постмодерн представлялся Бауману именно метанарративом, доказывает пристальное внимание, которое уделял теме постмодерна социолог, посвятивший этому предмету не одну книгу. Но почему Бауману было сложно повествовать о постмодерне? Потому что, как он считал, навести логический порядок в семантически перегруженном и чрезвычайно запутанном пространстве не всегда возможно. Придавать бо́льшую согласованность и последовательность дискурсивному полю постмодерна, чем есть на самом деле, означает сильно рисковать и, следовательно, не прояснять смысл дискуссии, а еще больше вводить в заблуждение читателя, умножая хаос.
На сегодняшний день к словам Баумана можно добавить следующее: повествовать о постмодерне не только не просто, но фактически невозможно. Во-первых, хаос дискурсивного пространства постмодерна, кажется, достиг критической точки, большей, чем в 1992 году – в момент выхода цитируемых «Признаков постмодерна» Баумана. С того времени появилось множество книг, повествующих о состоянии постмодерна. Стоит ли говорить, что каждый автор подразумевает под термином что-то свое, а проблему раскрывает в том ключе, в котором считает нужным. Во-вторых, речь будет идти о том, от чего сам Бауман отказался, – о попытке внести некоторый порядок в терминологическую и смысловую путаницу дискурса о постмодерне, но в строго ограниченной области знания.
Я неслучайно начал с цитаты из книги Баумана: дело в том, что постмодерн был невероятно популярной темой не только в литературоведении, эстетике и философии, но и в социальной теории, причем в социальной теории в прямом смысле, то есть в текстах ведущих социологов, занимающих институциональные позиции в своей области знания. Стоит сразу оговориться, что я не буду излагать социальные теории постмодерна, но попытаюсь представить краткую историографию проблемы. Впрочем, это не просто историография, а скорее выявление места постмодернизма в социальной теории. Тем более что исследователи уже предпринимали усилия по воссозданию истории идеи постмодерна. Среди прочих можно отметить книги Ганса Бертенса «Идея постмодерна. История» [Bertens 1994] и Перри Андерсона «Истоки постмодерна» [Андерсон 2011]. Оба этих исследования лучше, чем что-либо другое, помогают понять, что такое постмодерн, когда он появился, как развивался и чем стал в середине 1990-х годов. При этом Бертенс, обсуждая эстетику и философию, освещает тему «социологии постмодерна» и «постмодернистской социологии» в самом конце книги, уделяя ей не так много внимания. К тому же текст Бертенса опубликован в 1995 году, а с тех пор многое изменилось. Перри Андерсон вообще не обращается к «социологии постмодерна»: его задачей было показать, почему Фредрик Джеймисон понял и объяснил постмодерн лучше всех. Поэтому я постараюсь, насколько это возможно, дорисовать карту истории постмодерна, начатую Андерсоном и Бертенсом. Тема «постмодернизм и социальная теория» важна в нашем случае для того, чтобы показать, как постмодерн в виде языка описания эпохи утратил силу.
Вероятно, такой подход к теме может удивить, поскольку в отечественном академическом пространстве, как правило, говорят о философском постмодерне (связывая это течение мысли главным образом с французским постструктурализмом) [Васильев, Кротов, Бугай 2005; Гобозов 2005; Курицын 2000; Ильин 1996; Ильин 1998] или о постмодерне как феномене эстетики [Маньковская 2016; Курицын 2000]. Забегая вперед, здесь я сформулирую выводы, к которым пришел в итоге исследования этой узкой темы. Так или иначе, все социальные теоретики, которые обращались к теме постмодерна, в конце концов от него отвернулись. Несмотря на то что о причинах такого поворота трудно судить наверняка, можно предположить, почему так произошло, и найти аргументы в пользу этого тезиса. Но даже если эти догадки не выглядят убедительными, в любом случае можно констатировать: постмодернизм в социальной теории странным образом умер. Это именно «странная смерть», потому что, хотя термин все еще используют, он более не занимает того положения в социальной теории, которое имел со второй половины 1980-х и до середины 1990-х годов.
Но, несмотря на то что в России постмодерн главным образом связывают с французским постструктурализмом или с проблемами эстетики, было бы неправильным утверждение, что отечественные ученые вообще не рассматривали постмодернизм в рамках социальной теории. С «постмодернистскими социологическими теориями» можно познакомиться, например, в книге Натальи Поляковой «ХХ век в социологических теориях общества» [Полякова 2004]. Исследовательница рассматривает постмодернизм в «пяти тезисах», причем в первом обсуждает Лиотара, во втором и третьем – Бодрийяра, а в четвертом и пятом, наконец, переходит к альтернативам – Зигмунту Бауману и Джонатану Фридману. Однако Полякова воспроизводит «концепции» социологов Баумана и Фридмана, обращаясь буквально к одной статье каждого из мыслителей, вследствие чего данные социологические теории постмодерна приобретают очень усеченный вид. В конечном счете Полякова приходит к неутешительному для социологии постмодерна выводу: «Постмодернистские теории во всех своих вариантах существуют как новый вариант социально-исторической или шире – философской рефлексии современности. Едва ли можно сказать, что они преуспели в социологических описаниях современности и попытках вскрыть „природу постмодерна“: ведь даже в наиболее удачных, ярких, броских постмодернистских вариантах социального теоретизирования или эссеистики вариации на тему алармизма и критики превышают аналитическую составляющую» [Полякова 2004: с. 356].
При этом Полякова замечает: «О теориях постмодерна в современной социологии более подробно смотри в книге Юрия Кимелева и Натальи Поляковой „Социологические теории модерна, радикализированного модерна и постмодерна“». Обратимся же к этому источнику по совету автора, в котором на самом деле говорится то же самое [Кимелев, Поляко, ва 1996]. В главе «Постмодернистская социология» авторы рассматривают концепции Лиотара и Бодрийяра, а затем обращаются к концепциям Баумана и Фридмана, основываясь на все тех же журнальных публикациях. В итоге относительно социологии постмодерна авторы приходят к сходным выводам: «Именно анализ массовой культуры в качестве определяющего фактора современности оказывается в центре внимания таких общепризнанных „классиков“ постмодернистской социологии, как Ж. Лиотар и Ж. Бодрийяр. Однако назвать их концепции социологическими можно только со значительными оговорками». Возможно, дело в том, что концепции Лиотара и Бодрийяра не являются социологическими в строгом смысле слова. Концепции Баумана и Фридмана оцениваются следующим образом: «Анализ предлагаемых концептуализаций свидетельствует о том, что практически никаких новаций ни в рамках ценностно-нормативной и идеологической подсистем, ни в рамках социального порядка постмодернистскими социологами не выявлено» [Кимелев, Полякова 1996: с. 58, 63]. Однако Кимелев , и Полякова, несмотря на их критическое отношение к социологии постмодерна, хотя бы упоминают, что кроме французских постструктуралистов этой темой занимается кто-то еще. Но поскольку в отечественной науке эта тема освещена не лучшим образом, перейдем к тому, как обстояли дела с постмодерном в западной социальной теории.
Если принять, что мода – это «совокупность привычек, ценностей и вкусов, принятых в определенной среде в определенное время», то, вне всякого сомнения, постмодерн был очень модной темой в социальной теории. Разумеется, разные социальные теоретики по-разному относились к явлению. Можно выделить четыре позиции социальной теории относительно постмодерна. Во-первых, это те исследователи, которые, хотя и принимали во внимание «теорию постмодерна», в целом не соглашались с тем, что на рубеже 1980–1990-х годов западное общество вступило в эру постсовременности. Вместо этого они предлагали собственные проекты современности. Во-вторых, это группа социальных теоретиков, принявших идею постмодерна, стараясь ее развивать в разных направлениях. К их числу главным образом принадлежали те, кто согласился с концепцией постсовременности, вытеснившей или вытеснявшей современность. В-третьих, были и такие авторы, которые рассматривали возможность применения постмодернистских идей к социальной теории, провозглашая себя «постмодернистами». Некоторые представители второй группы мыслителей входили и в третью группу, однако все же это две разные позиции. В-четвертых, нужно указать на еще одну группу социологов, которые рассматривали постмодернизм в строго социологическом смысле, то есть не провозглашали себя постмодернистами, а исследовали то, что можно назвать «дискурсом постмодерна в социологии». То есть если представители третьей группы развивали постмодернистскую социальную теорию, то представители четвертой группы изучали социологию постмодерна. Как я покажу ниже, к 2000 году сторонники современности, сторонники постсовременности и адепты постмодернизма в социальной теории отказались от идеи постсовременности/постмодернизма.
К первой группе социологов относятся Ульрих Бек, Энтони Гидденс и Ален Турен. Конечно, это не все имена: я выбрал этих именитых авторов, чтобы рассмотреть общую позицию социальной теории относительно постмодерна. Еще в 1986 году немецкий социолог Ульрих Бек описывал общество будущего, приходящее на смену индустриальному миру, даже не как постиндустриальное (он заявил, что этот термин уже исчерпал себя, а касательно постмодернизма отпустил единственную колкость: с ним «все начинает расплываться»), а как другой модерн, двигающийся к новой модели современного мира [Бек 2000]. Четыре года спустя британский социальный теоретик Энтони Гидденс проявил больше внимания к новейшим тенденциям социальной мысли и заявил о своем несогласии с идеей, будто бы мир вступил в эпоху постсовременности, предложив концепцию «радикализированной современности». Гидденса не удовлетворяло то, что постмодернизм противоречил сам себе. В частности, по мысли социолога, утверждение о том, что современность вытесняется постсовременностью, означает, что история получает некоторую связность и мы находим свое место в ней. Гидденс повторял на тот момент самую распространенную точку зрения в отношении социальных трансформаций: современность не исчезает, а начинает понимать сама себя, обретая рефлексивность. И хотя Гидденс допускал, что в будущем мир может вступить в эпоху постсовременности, никто не может гарантировать, что вторая версия этого проекта не вытеснит первую [Гидденс 2011: с. 164–173, 321].
Как известно, теория постиндустриального общества если не вышла из моды, то довольно быстро утратила свой эвристический потенциал. Тот же Гидденс в 1990 году указывал, что теория Дэниела Белла, который писал о постиндустриализме, «является недостаточно ясной». Можно заметить, что темы постиндустриализма и постмодернизма некоторым образом связаны не только благодаря приставке «пост», хотя и ей в том числе. Так, Белл в 1973 году, когда про постмодерн уже писали в рамках литературной критики и теории искусства, но еще не в социальной теории, заметил: «Так сложилось, что великим преобразователем литературных значений было слово „за пределами“ (beyond): за пределами трагедии, за пределами культуры, за пределами обещства. Однако мы, по-видимому, исчерпали резервы этого понятия, и сегодня в роли социологического преобразователя выступает слово „пост-“»13 [Белл 2004: с. 69]. Однако в итоге именно идея постмодерна вытеснила из социальной теории идею постиндустриального общества (некоторые даже утверждают, что теория Белла по своему духу и смыслу была постмодернистской [Александер 2013]). И когда мода на постиндустриальное общество прошла, авторам нужно было предлагать новые подходы к осмыслению социального и культурного состояния западного социума. Французский социолог Ален Турен еще до Белла создал «социальную историю завтрашнего дня», описывая возникновение нового социального класса и объясняя студенческие радикальные движения [Touraine 1971]. По прошествии времени Турен, конечно, пересмотрел свои взгляды, но не стал ввязываться в авантюру с постмодерном. В 1984 году он заявил, что нынешняя социальная формация не является постсовременной, а идея постмодерна всего лишь отражает кризис индустриальной культуры, и потому «постиндустриальная культура является и сверхсовременной, и представляет в то же самое время разрыв с теорией современности, господствовавшей над исторической и социологической мыслью в XIX веке» [Турен 1998: с. 47].
В 2005 году Турен, когда мода на постмодерн схлынула, предложил «новую парадигму для объяснения сегодняшнего мира». На этот раз он обратился к понятию «современность», чтобы показать ее связь с феноменом «конца социального»: по его мнению, нынешний мир характеризуется высшей степенью индивидуализма со всеми вытекающими отсюда последствиями для общества. Теперь, используя слово «современность», Турен, более благосклонный к термину «постмодерн», писал: «Многие аналитики склонны утверждать, что современность покоится в руинах, и объявляют о нашем вступлении в постмодерн. Говорить так означает, в частности, утверждать исчезновение любого центрального исторического принципа для определения социального как такового». Подобная интеллектуальная позиция предполагает для ее сторонников бесконечные возможности концептуализации, но вместе с тем и серьезные теоретические и практические риски. «Я всегда дистанцировался от этого интеллектуального подхода, каким бы важным и плодотворным он ни был» [Touraine 2007: p. 71]. В итоге Бек, Гидденс и Турен, сторонившиеся постмодерна, выиграли больше, чем те, кто стал обсуждать постсовременность и строить на ее основе свои теории. Оказалось, что на постмодерн выгоднее не ставить, чем ставить. В пользу этого говорит, например, одна из лекций о социальной теории книги Ханса Йоаса и Вольфганга Кнебля. Авторы подробно анализируют концепции современности Бека, Гидденса и Зигмунта Баумана, почти не упоминая социальные теории постсовременности. Кратко и в высшей степени неточно рассмотрев некоторые идеи Баумана о постмодерне, Йоас и Кнебль даже не пытались скрыть свое пренебрежительное отношение к постмодерну, охарактеризовав его словосочетанием «так называемый»14.
Ко второй группе авторов, например, относится американский социолог Джордж Ритцер. На волне всеобщего увлечения постмодерном он выпустил книгу «Постмодернистская социальная теория» [Ritzer 1996]. Удивительным и несколько шокирующим в ней является то, что в одном ряду с именем Зигмунта Баумана там стоят имена Гидденса и Бека. Как можно ожидать, Ритцер обращается именно к тем моментам их концепций, которые касаются современности. Иными словами, под общее понятие «постмодерн» попали даже те авторы, которые либо отрицали то, что 1980-е и 1990-е годы можно описывать как «постсовременность», либо вообще не использовали эту терминологию. Хотя, конечно, Ритцер, помещая авторов под одной обложкой, имел в виду во многом критическое отношение социальной теории Бека и Гидденса к постмодерну. Но также можно удивиться, увидев в книге имена неомарксистов Дэвида Харви и Фредрика Джеймисона, которые в самом деле предлагали всесторонний анализ эпохи, в том числе социально-экономический, но все же, надо признать, мыслили не вполне социологически, но социально. Самое большое удивление ожидает читателей, когда они увидят имя Жана Бодрийяра. Взгляды последнего, вне всякого сомнения, были оригинальными, но ставить его в один ряд с профессиональными социологами спорно, о чем, кстати, говорят Юрий Кимелев и Наталья Полякова. Тем более сомнительна и связь социальной теории Бодрийяра с постмодерном, о чем будет сказано в пятой главе раздела. В любом случае, в то время как Гидденс, Бек и даже Бауман, предлагая собственные концепции, старались соблюдать ключевые принципы академической работы, Бодрийяр с его своеобразным стилем письма и даже не ценностными, но оценочными суждениями может быть охарактеризован как социальный философ, но не социолог.
Еще раньше, в 1993 году, Ритцер выпустил свою самую известную книгу, в которой показал себя оригинальным социальным теоретиком, оставаясь при этом на плечах гигантов, в данном случае Макса Вебера [Ритцер 2011]. Социолог предположил и постарался подробным образом аргументировать концепцию макдональдизации как тенденции, характеризующей состояние нынешнего общества. С его точки зрения, мир, в котором мы живем сегодня, строится по принципу работы сети быстрого питания. Самое главное, что макдональдизация представляет собой развитие принципов современности, сформулированных Вебером, – прежде всего рационализации, а также инструментализации, коммодификации и эффективности. Парадокс, согласно которому рационализация макдональдизации может быть иррациональной, Ритцер объяснил через «иррациональность современности», описанную Бауманом в книге «Холокост и Современность» [Бауман 2010]. Однако параллель между макдональдизацией и Холокостом появилась только во втором издании книги Ритцера в 1996 году, когда Ритцер, видимо, решил усилить связь своей концепции с «современностью» и ее последствиями15. Напомним, что первое издание «Постмодернистской социальной теории» вышло в том же, 1996 году. Каким же образом идея Ритцера о том, что мы живем в макдональдизированной современности, уживалась с тем, что автор описывал как «постсовременную социальную теорию», к представителям которой он относил «противников постсовременности»?
Разумеется, социологу следовало объясниться перед читателями, почему и откуда возникло подобное несоответствие. По всей видимости, Ритцер постарался как-то совместить идею уживаемости модерна и постмодерна. Но сделал он это намного позже. Так, в пятом издании «Макдональдизации общества» Ритцер скромно ссылается на свою работу 1997 года «Постмодернистская социальная теория». Несмотря на то что у Ритцера было время для размышлений, его объяснение даже postfactum едва ли может быть названо не только исчерпывающим, но даже сколь-нибудь убедительным. Хотя следует признать, что некоторых своих критиков он убедил. В частности, социолог Барри Смарт заявил: «Разумеется, Ритцер прав относительно того, что МакДональдс – больше не постмодернистский дом веселья, но постфордистская организация» (цит. по: [O’Neill 1999: p. 41]). Чтобы разрешить противоречия, Ритцер заявил, что модерн и постмодерн могут быть не эпохами, а некоторым набором определенных отношений, в рамках которых постмодерн постоянно атакует модерн. Но это не все. Чтобы его тезис выглядел более аргументированным, социолог обратился за помощью к марксистским социальным философам. Так, он сослался на отрицание некоторыми авторами (Алекс Каллиникос) самого «века постмодерна», а затем «интерпретировал» позиции Дэвида Харви и Фредрика Джеймисона так, будто «по Харви, постмодерн не является разрывом с модерном; они оба отражают одну и ту же глубинную динамику», а «макдональдизации соответствует пять характеристик постмодерного общества по Джеймисону, но, возможно (курсив мой. – А. П.), поскольку он сам видит в постмодерне позднюю стадию модерна» [Ритцер 2011: с. 149, 154]. В мои задачи не входит «расшатывать» основы социальной теории Ритцера – достаточно указать на то, что он, во-первых, очень быстро забыл о «социальной теории постмодерна», и, во-вторых, в своих оригинальных построениях обратился к концепции современности, заявив, что постмодерн вчера – это поздняя стадия модерна сегодня.
Возможно, ключевым глашатаем и апологетом постмодерна в социологии и социальной теории, а главное – сторонником теории постсовременности является Зигмунт Бауман. Дело в том, что постмодерн позволял социологии освободиться от философского диктата и, более того, сделать философские концепции и методы инструментальной базой для социальной теории. То есть теперь уже философия буквально становилась служанкой социологии, а не наоборот, как формулировал это Бауман. И хотя в целом позиция и намерения Баумана относительно привнесения в социальную теорию постмодерна во всем его многообразии ясны, он, кажется, так и не предложил стройной теории постсовременности и постмодерна. Большинство его книг на эту тему – сборники эссе, объединенные темой постмодерна. Разумеется, понятно, о чем каждая из книг автора, но очень часто Бауман не поясняет однозначно, что такое постмодерн, каждый раз обсуждая вопрос в разных аспектах. Если взять все его «постмодернистские книги», мы найдем в них некоторые несоответствия и, возможно, даже противоречия. Отстраивать теорию постмодерна за Баумана пришлось его последователям.
В частности, социолог Дэннис Смит считает, что на деле Бауман обсуждает три аспекта постсовременности (перспективу постмодерна, окружающую среду постмодерна и процессы постсовременности), и добавляет: «Эти различия в его работе остаются скрытыми, и потому будет полезно их прояснить» [Smith 1999: p. 153–154]. На самом деле мы могли бы насчитать куда больше таких «аспектов», потому что из эссе Баумана, посвященных самым разным темам, можно извлечь какие угодно смыслы. Поэтому лучше рассматривать теорию постмодерна Баумана как постмодернистскую в том значении, в котором ее понимает Стивен Сейдман, – как попытку освободиться от наследия «научной социологии» (об этом см. ниже). Более того, Бауман вполне ожидаемо нашел способ объяснить, почему он рассуждает и пишет в таком стиле. Обращаясь к одной и той же тематике, исследуя ее в многочисленных эссе под разным углом зрения, он создавал «герменевтический круг» постмодернистской социологии [Bauman 1992: p. xxiv], что в конечном счете якобы должно было позволить понять и объяснить постмодерн.
Вместе с тем Бауман оставался более чем последовательным в своем обращении к теме постмодерна, которую он не оставлял на протяжении десятилетия. Идея постмодерна у Баумана объединяет постмодернизм и как эпистемологическую категорию, и как эпоху, и как состояние общества, и как стиль мысли. Важно, однако, другое – настроения и оценки Баумана относительно постмодерна прошли определенную эволюцию. От некоторой очарованности постмодерном он в итоге пришел к недовольству им. Этот процесс занял практически десять лет. Во-первых, в 1989 году он уже осудил современность, указав, что Холокост стал ее логическим следствием, а не отклонением [Бауман 2010]. Во-вторых, коль скоро современность привела к таким последствиям, нужно обратиться к тому, что необходимо последует за ней, то есть к постсовременности. И потому поначалу постмодерн обещал, что будет лучше модерна.
В 1987 году Бауман восхищался «интерпретаторами», вытеснившими «законодателей» из социальной теории [Bauman 1989]16. В книге «Современность и амбивалентность», вышедшей в 1991 году, Бауман осудил модерн на новых основаниях. Опираясь на критические установки по отношению к модерну Хоркхаймера и Адорно, он провозгласил, что проект современности потерпел крах [Bauman 1993a]. Однако уже в конце книги Бауман приветствовал пришествие новой исторической эпохи, осторожно замечая, что не занимается прогнозированием, но лишь намечает повестку для обсуждения политической и моральной проблематики эры постсовременности. В 1993 году Бауман также приступил к анализу этического измерения постсовременности. Это было непросто, так как любая этическая программа, не предполагавшая ценностного абсолютизма, почти сразу навлекала на себя обвинение в релятивизме. Но социолог нашел выход из положения. Он попытался описать «этику постмодерна» через философию Левинаса и провозгласил, что «Я» (ego), к которому предъявляются высокие моральные стандарты, должно быть всегда готово взять ответственность за «Другого» (alter). Таким образом, Бауман сделал акцент на небезразличии к другим индивидуумам, что позволяло исключить возможные претензии на универсальность [Bauman 1993b].
До этого, в 1992 году, Бауман обратился к анализу новой эры. В книге «Признаки постмодерна» он уверенно заявил, что, по крайней мере, западные страны живут в совершенно новую эпоху: «Термин постсовременность очень точно указывает на определяющие черты социальных условий, возникших во всех богатых странах Европы и европейского континента в течение XX века, и приобрел свои нынешние очертания во второй половине этого столетия. Термин является точным, поскольку указывает на непрерывность и разрыв как на две грани неясной связи между нынешним социальным состоянием и формацией, которая предшествовала ему и его же сформировала. Он помогает понять тесную генетическую связь нового, постсовременного, социального состояния с современностью – социальной формацией, возникшей в той же самой части света в течение XVII века» [Bauman 1992: p. 187]. Бауман утверждал, что ортодоксальная (современная, а не постсовременная) социальная теория не может помочь понять новое состояние. Более того, теория постсовременности не может быть модифицированной теорией современности, то есть теорией современности с набором отрицательных значений. Адекватная теория постмодерна должна была быть построена с использованием совершенно иных теоретических допущений, ей нужен собственный словарь, и освобождение от концепций и проблем, порожденных дискурсом современности, должно служить мерой адекватности такой теории.
Так что Дэннис Смит слишком поторопился, когда в интеллектуальной биографии Баумана представил творческий путь этого социального теоретика от аналитика и критика современности к певцу постсовременности и даже ее «пророку». Вместе с тем Ханс Йоас и Вольфганг Кнебль, описывая социальную теорию Баумана, совершенно не учитывали эволюцию взглядов социолога. Поразительно, но они даже не заметили, что цитаты из написанных в разные периоды книг Баумана, которые они предлагают через запятую, буквально противоречат друг другу [Йоас, Кнебль 2013: с. 683–689]. Книга Смита вышла в 1999 году, а уже в 2000 году Бауман забыл о постмодерне и вновь связал свои теоретические поиски с понятием современности, на этот раз «текучей». Таким образом, Бауман перешел на совершенно новые позиции. Этот переход произошел в 1997 году, когда Бауман выразил «Недовольство постмодерном». Позабыв о том, что совсем недавно он собирался строить новую теорию общества, социолог решил уничтожить постмодерн, не оправдавший надежды на радикальные перемены. На этот раз Бауман обратился к культуре, искусству, рынку, потреблению и т. д., но выбрал новую теоретическую рамку для сборника эссе – связь свободы и безопасности. Теперь он осуждал непрочность мира, в котором мы жили, а самое главное – начал клеймить то, что буквально шесть лет назад превозносил, – этику постмодерна. Тон Баумана напоминал риторику моральных консерваторов, переживающих за то, что «сегодняшние ценности завтра гарантированно обесценятся» и у человека не останется никаких ориентиров. Кроме того, с его точки зрения, в своем стремлении к наслаждениям люди перестали уделять внимание личной безопасности. В конце концов Бауман заявил, что «переоценка всех ценностей – счастливый, волнующий момент, но переоцененные ценности необязательно должны гарантировать состояние удовлетворения» [Bauman 1997: p. 4].
Вместо того чтобы увеличить степень своей свободы, граждане превратились в потребителей. Можно сказать, что Бауман на протяжении десяти лет строил нарратив постмодерна, но итог этой игры с новым понятием оказался плачевным. Так, социолог разорвал порочный «герменевтический круг», предложив в 2000 году совершенно новую концепцию «текучей современности» [Бауман 2008]. В этой книге Бауман ни разу не вспомнил о постмодерне: эвристический потенциал темы себя исчерпал. Современность, даже в своей обновленной версии, оказалась более жизнеспособной, нежели постсовременность. В другой его работе, изданной позже, есть несколько мест, посвященных постмодернизму, но здесь речь идет о статьях Баумана, написанных до 2000 года и вошедших в сборник по факту [Бауман 2005: с. 155–175, 276–299]. Как видим, Бауман оказался автором, который не только принял идею как темпоральную постмодерна, но также в соответствии с этим собирался перестроить социологию на постмодернистских основаниях, хотя в итоге отказался от задуманного. Другим значимым сторонником постмодернизма в социальной теории стал Стивен Сейдман. Он продвигал постмодернистский проект в социологии не как автор-одиночка, но пытался заручиться поддержкой любых единомышленников, которым было с ним по пути: особенно это касалось различных форм феминизма. Сейдман и остальные социологи, работавшие в новой научной парадигме, кажется, не столько хотели быть постмодернистами, сколько намеревались произвести революцию в социологии – буквально освободиться от доминирующих тенденций в этой науке. С целью показать, что в социологии возникло новое движение, Сейдман опубликовал несколько больших работ, общий замысел которых состоял в том, чтобы представить «постмодернизм как социальную теорию». В сборнике, составленном Сейдманом и Дэвидом Джеем Уэгнером, большинство авторов с самых разных позиций нападали на «научную социологию» и «общую теорию» в социологии, хотя и защитникам позитивизма также была предоставлена трибуна для высказывания [Seidman, Wagner 1992: p. 137–220]. В другой антологии Сейдман собрал статьи, принадлежащие уже исключительно сторонникам постмодерна [Seidman 1994a]. В нее вошли даже тексты Лиотара и Фуко. Не то чтобы социальная теория нуждалась в этих философах, скорее Сейдман действовал в рамках стратегии, выбранной Бауманом, а значит, намерения «постмодернистских социологов» были очень серьезными.
Проясняя смысл включения философии в социальную теорию, в начале 1990-х Бауман заявил, что давно сложившиеся отношения между философией и (постмодернистской) социологией должны быть пересмотрены, но не потому, что кто-то этого хочет, а потому, что этого требует положение дел в современной философии. За несколько столетий в культуре модерна сложился «законодательный проект», в соответствии с которым философия определяла и задавала правила работы человеческого разума как такового. Таким образом, философы настаивали на всеобщей истинности своих суждений и их объективности. В такой ситуации социологии оставалось или быть служанкой философии, или вообще не претендовать на статус науки по причине своей «релятивистской» природы. И вот Бауман заметил, что после Гуссерля философия стала «интерпретирующей», то есть отказалась от своих универсалистских требований к человеку и обществу. Теперь, «освобожденная от шантажа со стороны законодательного разума, социология» могла заняться тем, чем и должна заниматься в идеале, – комментированием повседневной жизни [Бауман, 1993: с. 60].
