Kitabı oku: «Рыцарская сказка», sayfa 3
– Как прикажешь.
Эжен подошел к двери, отворил ее и отошел в сторону, пропуская рыцаря. Рейнхольд успел сделать в комнате только два шага, как половые доски вдруг повернулись вокруг своей оси и встали ребром, его ноги соскользнули с досок и он со всего размаха уселся верхом на одну из них. Крик он сдержал, но стон все же вырвался. Скорчившись от боли, он какое-то время так и просидел на доске, а затем потихоньку задом отполз к двери и с помощью Асимарга и Эжена выбрался в коридор. Превозмогая боль, он выпрямился и с размаху влепил рыцарскую оплеуху Эжену, хотел еще ударить ногой, но боль отвлекла. Он снова скорчился и прислонился к стене. Грифо был на седьмом небе от счастья. Если бы можно было еще рассмеяться вслух… Но он понимал, что тут же сам усядется верхом на доску.
Через некоторое время Рейнхольд пришел в себя и посмотрел на Эжена. Тот стоял поодаль, боясь приближаться. Рейнхольд сказал:
– Пошли дальше, только теперь давай что-нибудь серьезное.
Вскоре Эжен подвел своих спутников к массивной дубовой двери, обитой железом, и сказал:
– Вот то, что ты хотел, господин.
Рейнхольд опять испытующе посмотрел на Асимарга, но тот по-прежнему никак не проявлял страха или напряженности. «Ладно, в эту комнату зайду я, но в следующую ты точно отправишься, – решил про себя Рейнхольд. – А оттуда прямиком в ад, где тебе и место».
– Слушай, Грифо, ты совсем не проявляешь усердия в служении Королеве, я ей так и скажу.
– Я?! – изумление Грифо вперемешку с возмущением было таким искренним, что Рейнхольд не удержал улыбки.
– Не переживай! И до тебя очередь дойдет.
– Ну, колдун, готов? Молиться будешь? Или ты не молишься своему Повелителю? – Рейнхольд в последний раз попытался как-то задеть Асимарга.
– Он не только мой Повелитель, – спокойно ответил колдун.
– Если ты намекаешь на меня, то ошибаешься. Надо мной нет повелителей! – вспылил рыцарь. – Надо мной вообще никого нет!
– Нам не дано знать, есть ли что-нибудь над нами или нет.
– Ты, может, и не знаешь. Тебя нашли на базаре среди тыкв и капусты, а у меня восемь поколений предков были баронами и графами. Даже Королева не надо мной, а просто чуть выше, потому что стоит рядом, но следующей ступеньке.
Рейнхольд хотел продолжить тираду, но заметил, что Асимарг откровенно скучает. Вместо того чтобы раздразнить колдуна, Рейнхольд разъярился сам: «Разнесу в щепки все, что окажется в этой треклятой комнате, а потом вы у меня запляшете».
Как только Рейнхольд вошел в комнату, он обвел ее глазами. Ничего не обнаружив, он поднял голову кверху. И тут ее предназначение стало ему понятно. Весь потолок был утыкан длинными, сплошь железными копьями, заостренными с обоих концов. Расположены они были так часто, что между ними могла уместиться только одна ладонь. «Только бы они не сорвались все сразу на меня», – едва успел подумать Рейнхольд, и тут же первое копье полетело вниз. Он заворожено смотрел на него и не мог пошевелиться.
Копье воткнулось в пол между расставленными носками его сапог. Инстинктивно он отпрыгнул в сторону, едва успев увернуться от второго копья, упавшего на место, где он стоял мгновение назад. Им овладел азарт. Он довольно успешно уворачивался от копий. Следующее копье падало, как только предыдущее достигало пола. Он метался как пойманный зверь по клетке, издавал торжествующие вопли, истерично смеялся. Душу его переполнял клубок спутанных чувств: радости, тревоги, надежды, страха и восторга.
Падая, копья так сильно втыкались в пол, что оставались торчать и мешали Рейнхольду, а у него не хватало времени их выдернуть. Свободного пространства для перемещения становилось все меньше и меньше, его уже два раза вскользь задевали копья. Наконец копья сомкнулись вокруг него непроходимой стеной, и теперь в каждую сторону он мог сделать не больше шага. У него еще оставался шанс выжить, надо было крикнуть Эжену, чтобы он остановил механизм.
Он уже открыл рот, но тут, вместо того чтобы крикнуть, он повернулся, встретился глазами с Асимаргом, и крик о помощи застрял в горле. Рейнхольда бросило в жар, он мгновенно весь взмок, грудная клетка сжалась в неимоверном усилии, но из горла не вырвалось ни звука. Глаза колдуна светились тихой радостью. Словно починяясь неведомой силе, Рейхольд поднял голову, так и оставаясь с открытым ртом. В это мгновение падающее копье вогнало нарождающийся в нем крик обратно в горло, с отвратительным хлюпающе-чавкающим звуком прошило тело и вышло между ног, пригвоздив рыцаря к полу.
ГЛАВА 1.4
Вечером, а точнее уже ночью, в комнате, где жили Иоганн и Бран, шумело застолье. Повод был наипервейший: в преддверии грядущих событий Королева решила сделать щедрый жест, и им, то есть дворцовым стражникам, выставили несколько бочек вина, одна из которых попала в эту комнату и теперь заканчивала свое существование под одобрительные выкрики собравшихся.
После того как были обсуждены все немногочисленные новости и происшествия, вниманием своих собратьев по оружию завладели стражники, сопровождавшие Рейнхольда. Некоторые так увлеклись рассказом, что забывали даже прихлебывать из кружек, особенно жадно ловили каждое слово Иоганн и Бран. Однако как различны были их мысли: если Бран многое бы отдал, чтобы очутиться на месте стражников и пережить удивительные приключения, то Иоганн ни за что на свете не полез бы в эти адские жернова, перемалывающие людей в прах. Рассказчики тем временем подошли к концу своего повествования и довольно поглядывали на лица слушателей, видя и изумление, и страх, и недоверие, и зависть. Они чувствовали себя героями дня, а это бывает не так часто, да и у остальных настроение было неплохое.
Вместе со стражниками в комнате находились кое-кто из слуг, в том числе Ганс и Буттар. Еще неделю назад они были бродячими артистами, но Грифо предложил им послужить немного в замке, и они, впрочем, как и еще несколько человек, не смогли отказать. Не совсем уверенно чувствуя себя в почти незнакомой компании, они скромно сидели в уголке и потягивали вино из кружек. Вино, конечно, было дрянь, но и оно согревало душу и разгоняло кровь. Ганс и Буттар не вмешивались в разговоры, а только слушали и не знали, плакать им или радоваться, настолько было все необычным и пугающим.
Постепенно застолье распалось на группы по несколько человек, Ганс и Буттар остались там, где сидели. Их компанию возглавил, если можно так сказать, пожилой седоусый стражник, кроме него, здесь же были и Бран с Иоганном и еще несколько стражников. Седоусый, покрякивая и покашливая, стал рассказывать, как ему самому в молодости довелось побывать в комнатах для гостей:
– …тогда я бегал не так, как теперь, я мог догнать оленя и ухватить его за рога. Да, вот, кхе-кхе. Теперь так никто не бегает, никто из вас так не пробежит, как я. Да, я за ним долго бежал, на мне была кольчуга, тяжелая, но крепкая, никто не мог разрубить ее мечом или топором, ни одна стрела ее не пробивала, но она была тяжелая, теперь таких уже нет. Да, долго я не мог его догнать. Он бежал налегке, только в правой руке держал меч, бежал и все время оборачивался – знал, что я за ним бегу. Да долго мы с ним бежали…
– Дед, ты скоро до дела добежишь? – не выдержал Буттар и получил затрещину от соседа-стражника.
– Когда старшие говорят, слушай и молчи, а то пойдешь во двор грязь после дождя убирать. Понял, щенок?
– Понял.
– …но потом он начал уставать, да, но я не очень старался его догнать, остальные, кто за ним гнался, отстали сильно, никто из них не бегал, так как я. Если бы я его догнал, пришлось бы драться, а в драке он был сущий дьявол. Теперь так никто не дерется. Мы устроили ему засаду в комнате, нас было двенадцать человек. Когда он вошел в комнату, я запомнил это мгновенье на всю жизнь, то на лице его была счастливая улыбка, думал, его здесь Принцесса ждет. Да, теперь уже так не думают. А он пришел без оружия, без доспехов, даже кинжала с собой не взял, молодой был, доверчивый. Вошел и смотрит – удивленно так, понять не может, зачем мы здесь и где Принцесса. Эх, дурачок, нам даже жаль его стало. Молодой, высокий, красивый. Стройный, а уж силы нем было – не дай Бог. Да, теперь таких нет. Стоит он и глазами хлопает, догадаться, глупый, не может, что продали его. Принцесса продала. Не хочет верить, что продали. Четверо наших подошли к нему, он не сопротивлялся. Двое пошли впереди него, двое – по бокам, мы тоже собрались идти за ними. Всем было жаль его, но и рады были все, что он не стал сопротивляться. Да, только я вздохнул с облегчением и поблагодарил святого Лаврентия, как вдруг увидел, что наш пленник, выходя уже из двери, оттолкнул стражников, что охраняли его по бокам, бросился вперед и захлопнул за собой дверь. В то же мгновенье в коридоре послышался мечей и раздались два жутких крика. Выскочили мы из комнаты, смотрим, а двое наших лежат без движения, третий пытается подняться с колен. Мы оставили одного с раненым и бросились в погоню. Теперь нас оставалось восемь. Ему, чтобы спастись, нужно было добраться до наружной стены, и если бы он сумел с нее спуститься, то мог бы считать себя спасенным, но мы-то знали – дело это мертвое. Потому сначала и не спешили его догнать, думали, сам свернет себе где-нибудь шею, он ведь безопасной дороги не знал. Он бежал как волк от своры деревенских собак, мы время от времени подбадривали себя криками и угрозами в его сторону. Наконец мы загнали его по коридору в тупик, откуда можно было выбраться только через комнату испытаний. Если бы он знал, что его там ждет, он бы подумал, прежде чем решиться войти туда. Там жил паук Фарул, в жизни не видел ничего омерзительнее и гнуснее, таких теперь нет. Ростом он был со здорового быка, каждая лапа толщиной с мою ногу, а уж пасть у него была, она у него, – седоусый даже зажмурился.
– Ну, дед, ты совсем заврался, – опять не выдержал Буттар и снова получил затрещину, но уже сильнее первой.
– Ты, сосунок, много еще чего не видел, а я видел – такое видел, чего на страшном суде и то, наверное, не будет. Я говорю: огромная пасть. Значит, так и есть. И жрал этот гад одно мясо. Ему, говорят, свиней скармливали: запустят к нему парочку живых боровов пожирнее, он и давай за ними бегать, уж очень ему, уроду, охотиться за ними нравилось. А бедные свинки визжат от страха, отродясь такого чудища не видели, чувствуют: конец их близко. А он тоже радуется, звуки какие-то издает: не то блеет, не то кукарекает. И так противно! Ну потом поймает, укусит, он ведь ядовитый был, аспид, они и с ног долой, замотает их своей паутиной и ждет денек-другой, потом съедает то, чего в этом коконе сотворится.
– Зачем же этого гада в замке держали?
– Ну, значит, надо было, дело господское – тебе не понять. Да, ну, значит, и вбежал он в комнату к этому паразиту, а у него темно ведь было – в конуре-то евонной. Это сатанинское отродье и в темноте как днем видело. Ну, подошли мы к двери, чтоб войти – ну того даже и в мыслях не было. Вот как Фарул свое дело сделает, кокон замотает, тогда еще можно одним глазком заглянуть, проверить: точно ли конец парню пришел. Стоим мы, слушаем, поначалу тихо, думаем: может, спит зверушко, не чует парня? У меня даже мысль зашевелилась: там ведь другая дверь есть, может, успеет парень проскочить. Жалко его, что помрет нехристианской смертью. Стоим мы – не шелохнемся, смотрим друг на друга и молчим. Вдруг слышим: «Со мной Бог!» Это парень заорал что есть мочи, видать, Фарула заметил, у него, гада, глаза в темноте светились. И тут же слышим: зверушка закудахтал – добычу почуял. Мы перекрестились, отошли от двери шагов на двенадцать и сели отдохнуть. А за дверью такая возня началась – жуть, то парень заорет, то Фарул чегой-то замычит, у нас мороз по коже, ну у кого душонка послабее – уши заткнул. Я сижу ни жив ни мертв, зуб на зуб не попадает, как будто я сам в этой комнате. И вдруг слышим, парень орет: «Ради спасителя, откройте дверь!» Дверь только снаружи открывалась – изнутри никак. Мы все переглянулись, но хоть бы кто слово проронил, все молчим, а парень орет: «Поимейте сострадание, откройте!» Мне этот крик как ножом по сердцу, а что делать? Открыть? Так найдется Иуда – продаст. И каждый из нас тогда так подумал. Мне этого дня вовек до самой смерти не забыть.
Седоусый замолчал, погрузившись в далекое прошлое.
– Дальше-то что было? – спросил Ганс.
– Дальше-то? Дальше мы слышим, шум вроде затихать стал. И вдруг крик тоскливый такой, протяжный. Ну, думаем, видать, все, и точно: за дверью тихо стало. Перекрестились мы молча, сидим дальше, думаем: пройдет немного времени, заглянем к этой твари в комнату. Да, подождали, сколько надо, и пошли. Запалили факел, заглядываем в комнату – осторожно так, с опаской. Темно, факел плохо горит. Что за чертовщина? Никого не видать. Стали комнату обходить и вдруг в одном углу видим чего-то темное. Подошли ближе, глядь, а это Фарул весь в крови, мы его копьем потрогали, не шевелится – мертвый. Все рты пооткрывали от удивления. Смотрим на Фарула, а у него глаза открыты, и такое выражение, как будто удивляется он: «Как же так?» Тут кто-то как заорет: «Сбежал!» Нас точно водой холодной окатило, парня-то нигде нет, видать, и правда сбежал. Мы ко второй двери – а от нее одни щепки остались. Ну, что делать? Тогда один из наших говорит: «Что нам бояться, у него одна дорога – к Восточной стене, а к ней отсюда дорог много, но выход один, и ближайшую дорогу к нему он не знает. Нам надо его опередить и устроить ему засаду у выхода. Мы все согласились и пошли к выходу по самой короткой дороге. Идем, а про себя думаем: «Все равно он не доберется до выхода, не зная безопасного пути, сгинет на дороге. Не может такого быть, чтобы он через все препятствия и ловушки прошел». Прошли мы уже половину, да даже больше, вдруг смотрим: впереди нас – шагов на сто – идет кто-то. Я его окликнул, а он – бежать, мы за ним. Столько лет прошло, никак не могу понять, как ему удалось опередить. Да, вот тут и пришлось мне набегаться всласть, до одури. Долго мы бежали, наши-то отстали, я оглянулся и вижу: один бегу, остальные позади где-то. Бежим, а впереди уже выход замаячил, только заметил я, что бежит он все тише и тише, устал, наверное, ну и я сбавил немного. До выхода уж рукой подать осталось, но не выдержал он, упал и все равно не остался лежать, а пополз дальше. Я на шаг перешел. Дополз он до выхода и вылез на крепостную стену, я за ним, а тут и наши подоспели. Глядим мы на него, а на нем живого места нет: одежда изорвана в клочья, весь в крови, уж на нем и ссадины и царапины от когтей чьих-то, и раны от оружия, и ползет, а за ним след кровавый тянется. Сколько же в нем силы было! Да, таких теперь нет. А нас будто и не видит, никакого внимания на нас. Дополз до края стены, уцепился за бойницу и пытается встать, а мы его окружили и смотрим как завороженные, сделать ничего не можем. Он поднялся, оглянулся, но не на нас. Ну, глаза у него были, таких теперь нет. Заглянул я в них, и меня точно огнем обожгло – это он, наверное, Принцессу вспоминал. Да, если бы она его увидела, то уж на всю жизнь запомнила. Глаза его адским огнем горели, безумным каким-то, как не человеческие глаза, а Фарула какого-нибудь. Повернулся он обратно к стене и полез себе за пазуху, достал оттуда веревку. Где он ее взял-то? Обвязал ее вокруг зубца крепостного и, не глядя на нас, полез через стену, держась руками за веревку. Нас точно околдовали, пошевелиться не можем, а он еле-еле, но спускается. И тут – столько лет прошло, не могу понять, что на меня нашло – смотрю: моя рука меч из ножен вынимает. У меня и в мыслях такого не было, стою и не понимаю ничего: я хочу меч обратно в ножны вложить, а рука как не моя, проклятая, она его совсем вытащила и замахнулась. Все на меня смотрят, рты пооткрывали, а у меня у самого волосы на голове дыбом стали, чую, что с рукой совладать не могу. Зажмурился, и тут она как рубанет мечом по веревке. Все бросились к стене, посмотреть, что с парнем, а я стою столбом, рука опять моей стала. Я от злости отшвырнул меч и выругался, как только мог, теперь так не ругаются. Слышу, рассмеялся кто-то, обернулся, а это Брингильда стоит невдалеке и смотрит на меня насмешливо. Ведьма проклятая. Хотел я ей все сказать, да слов не нашел, а она рассмеялась опять и ушла. Ну, парень разбился, конечно, высота-то какая. Ребята поначалу на меня косо смотрели, но нам за это дело в награду бочку вина выкатили. Ну и мы, понятно, как бочку осушили, так и думать забыли об этом случае, только я иногда вспоминал, да вот сегодня решил рассказать, раз уж разговор о таких вещах зашел.
Стражники с пониманием покачали головами, помолчали многозначительно, пригубили из кружек и затянули песню. Песню подхватили все, кто сидел в комнате. Слухом или хорошим голосом никто не обладал, но глотки подрать все были горазды. Ганс с Буттаром тоже приняли участие в этом хоровом пении, правда, их голоса тонули в раскатистом реве стражников.
Веселье еще долго продолжалось, но в самый разгар Иоганн стал собираться на службу. До рассвета оставалось совсем немного, а сегодня как раз его смена с восхода до заката. Он пожалел, что не удалось поспать, тяжело будет стоять целый день, но делать было нечего. Вместе с ним стали собираться еще несколько стражников. Всем, конечно, хотелось остаться, не каждый день удается так славно посидеть и повеселиться, но служба есть служба.
Иоганн собрался первым и сел ждать остальных. Им овладели злоба и раздражение, в голове уже в который раз замельтешила мысль: «Когда все это кончится?» Но тут же он стал себя успокаивать, что все скоро будет по-другому и его службе придет конец.
Вскоре вспышка острой злобы сменилась тяжелым одурением. Мысли Иоганна приобрели болезненно-воспаленный оттенок. Для него от всего огромного мира остались только он и его пост, эта проклятая площадка на самом верху замка. Где-то в стороне существовали тысячи мест, а для него – этот прямоугольник, вымощенный и окруженный камнем со всех сторон, настоящий каменный мешок.
Ведь можно считать, что он живет где-то, а на посту проводит лишь часть времени, но можно и наоборот – часть времени проводит где-то, а живет на посту. Первые несколько лет у него таких мыслей не возникало, а теперь это превратилось почти в болезнь.
Как прикосновение к ране вызывает боль, так каждое соприкосновение со службой отзывалось болью в душе. Или не болью, но потерей душевного равновесия, причем это происходило не только с Иоганном, но и со многими другими стражниками, долго прослужившими в замке. Но в то же время были такие, которые свыклись со службой и ко всему относились спокойно и равнодушно. Вообще, на службу ворчали все, но как-то больше в шутливом тоне, всерьез ругаться на службу и говорить о своей усталости от нее было не принято. Каждый переживал это в одиночку, хотя и догадывался, что то же самое творится в душе у любого другого. Но легче от этого не становилось.
Со временем приступы тупого раздражения становились все более продолжительными и изнурительными. Обычно Иоганн не старался выместить на ком-нибудь свое дурное настроение, как делали многие другие, ему это не приносило успокоения. Он искал выход в другом: в мыслях и надеждах о своей будущей судьбе. Сначала его удовлетворяла просто мысль, что все это когда-нибудь кончится, но потом этого стало мало. Иоганн почувствовал необходимость развить мысль дальше: «Что надо сделать для изменения своей жизни, как ее изменить?» К сожалению для него, он знал о жизни вообще слишком мало, отчасти из-за постоянного однообразия и размеренности в замке. Ему представлялись лишь два пути: или уйти из замка, или остаться в нем, но занять более высокое положение. При этом главное, что он выяснил для себя, – неизбежность в обоих случаях вмешательства в господские распри вопреки его нежеланию. Этот вывод может показаться странным. Откуда вытекает неизбежность? Во многом она происходила из характера самого Иоганна, хотя он этого и не осознавал, ибо само благополучие в жизни, к которому он так стремился, в его понимании было неразрывно связано исключительно с теми материальными средствами, которыми располагало лишь высшее сословие.
Таким мыслям Иоганн уделял немало времени, особенно стоя на посту, но дальнейшего развития они не получали. И только встреча со старухой явилась новым толчком для них. Тут они зашевелились, полезли как грибы после теплого дождя, а услышанное про свидание Брингильды с посланником Повелителя придало им определенную направленность. Теперь он пристально следил за происходящим в замке. Как песок воду, впитывал в себя все интересное и заслуживающее внимания, подсматривал, подслушивал, пытаясь ухватить конец нити клубка интриг, в существовании которого он теперь был твердо уверен. Однако пока все попытки оказались безрезультатными.
Это вызывало у Иоганна новые сомнения в правильности своего решения. Обычно, вместо того чтобы, семь раз отмерив, один раз отрезать, он мерил еще раз, а потом еще. Но самое плохое, что отрезал он, в конце концов, не так, как отмерил, а наугад.
Иоганн сомневался не только в себе, но и в Бране, хотя и меньше, чем в себе, ибо чувствовал в своем друге ту решительность, которой так не хватало самому. Любой мало-мальски разбирающийся в людях человек, глядя на Брана, сказал бы себе: «Такой не продаст, но и заработать не даст». Такой характер Брана и радовал Иоганна, и огорчал – как большой мешок с золотом: и хорошо, что много, да не унесешь.
Углубившись в свои раздумья, Иоганн на время забыл о карауле и успокоился, но стоило стражникам крикнуть: «Мы готовы», как раздражение опять вернулось. Состояние у него было как при тошноте или зубной боли: противно и сделать ничего нельзя. Он поднялся и пошел к выходу, пнул по дороге что-то попавшееся под ноги, проходя мимо стола, взял кувшин с вином, не останавливаясь, выпил залпом сколько смог и швырнул его с остервенением в дверь. Но, увы, разбиться ему было суждено не о дверь, а о физиономию вздумавшего так не вовремя войти Тритона. Кувшин разлетелся вдребезги, чего нельзя было сказать про лицо Тритона. Оно осталось без изменений, разве что только по нему потекли струйки вина. В комнате воцарилась тишина, стражники неимоверными усилиями воли сдерживали смех. Глаза Тритона стали наливаться кровью, на лбу проступило пятно, мясистые щеки раздулись, усы задрожали. Выпучив глаза, Тритон заорал:
– Бунт! Кто? Кто-о-о-о?
Иоганн сделал шаг вперед.
– Ты?! Кувшин мне! Живо, или я вас, собак, всех передушу!
Чьи-то угодливые руки подали кувшин.
– На колени, недоносок, на колени, – Тритон напоминал жерло действующего вулкана.
Иоганн подчинился.
– Ползи сюда, сюда ползи…
Иоганн подполз поближе.
– Подними голову, вошь поганая.
Иоганн поднял голову и посмотрел в глаза Тритону, там он увидел всю глубину своего падения. Тритон тоже посмотрел в глаза Иоганну и, не отводя взгляда, со всей силы ударил его кувшином по лицу. Иоганн упал и потерял сознание.
В течение нескольких дней Иоганн был в страшном напряжении, ожидая от Тритона любой гадости, но ничего не происходило. Ему страшно хотелось считать, что конфликт исчерпан, но вместе с тем, зная натуру начальника караула, он не мог на это рассчитывать. Оставалось только все время быть настороже. Поэтому, когда им приказали сопроводить заключенных в каменоломни, находившиеся у подножия горы в нескольких часах ходьбы от замка, Иоганн невольно забеспокоился. Случись что по дороге, кто там потом будет разбираться: был стражник, и нет его. Одним больше, одним меньше.
Всю дорогу Иоганн старался находиться подальше от Тритона, а тот, казалось, вообще не обращал на него внимания. До каменоломен они добрались быстро и благополучно, никто не пытался бежать или напасть на охрану. Заключенные молча шли с покорностью обреченных, зная, что человеческая жизнь для них окончена. По закону их могли выпустить через десять лет, но кому удастся выжить там десять лет? Пока про таких не слышали. Пока местная охрана принимала прибывших, Тритон все-таки подошел к Иоганну и, взяв его за плечо, сказал:
– Да не дрожи ты, – а Иоганн действительно не мог сдержать дрожь.– Думаешь, я на тебя злюсь? Брось. Ну, было дело, ты меня, я тебя. Все, забудь. Вернемся, разопьем по кувшинчику, ты же хороший парень, трусоват немного да не больно крепкий, а так ничего. Мне помощник нужен сообразительный, а из наших только у тебя голова не совсем дубовая. А если я своего добьюсь, займешь мое место, будешь этих лентяев гонять в хвост и в гриву.
Иоганн слушал и понимал, что все это ложь, но она невольно вызвала вихрь мыслей в голове: «А может, все-таки правда?» Это так ясно читалось на его лице, что Тритон наслаждался. Они подошли ко входу в каменоломни. Последние заключенные заходили в черноту штольни, подталкиваемые местными охранниками.
– Бедняги, – сказал Тритон, кивнув на заключенных. – Ты запомни мои слова: «Врагу не пожелаю там оказаться». Ад по сравнению с этим местом – теплый, уютный трактир с хорошей компанией. Кто сюда попадет, будет жалеть до самой смерти, что сделал что-то не так. Понял?
– Да, – ответил Иоганн.
Тритон со всей силы ударил его кулаком в живот, а когда он согнулся от боли, со всего маху саданул по шее. Иоганн свалился бездыханный.
– Эй, эту падаль тоже заберите, – приказал он заключенным и пнул лежащего Иоганна ногой.
На следующий день утром Бран поговорил с наиболее опытными стражниками об Иоганне, но те лишь развели руками, помочь Иоганну – дело безнадежное. Бран и сам размышлял всю ночь, но не придумал ничего дельного. Обратиться за помощью к Королеве? Но его и близко к ней не подпустят, да и что он ей скажет?
Сегодня Бран был свободен от службы и, не зная, чем себя занять, шлялся бесцельно по замку. Заглянул на кухню, позубоскалил с прислугой, отведал жареной индейки (господской еды), потом зашел к прачкам и перебросился с ними парой словечек. Бран со многими имел хорошие, приятельские отношения, причем сложились они случайно. Благодаря своему прямому и открытому характеру он легко завоевывал доверие и благосклонность людей, к тому же он имел очень привлекательную внешность: прекрасное телосложение в сочетании с приятным, мужественным лицом и удивительно мягкие, добрые глаза. Никто не мог пожаловаться на грубость с его стороны, никогда не проявлял он наглости и нахальства в отношении тех, кто был ниже его по положению. Зато в нем было много природного благородства, которого так не хватало многим знатным рыцарям.
Попытка поговорить с сэром Генритом оборвалась в самом начале раздраженным криком:
– Пошел вон!
В конце концов, Бран решил зайти на конюшню проведать своего давнего приятеля Кримона. Тот обрадовался и сразу же полез доставать кожаную флягу с вином, хлеб, лук, сыр. Они расположились на большой куче соломы в углу конюшни.
– Ну, как служба? – спросил Кримон.
– Как всегда, провалиться бы ей. А ты как?
– Неплохо.
Они помолчали. Бран глотнул вина, зажевал сыром, отогнал назойливую муху и подумал, что надо вроде что-нибудь сказать, но пока слова не лезли в голову, и он стал рассматривать конюшню. Деревянный сарай довольно больших размеров, пристроенный к одному из зданий замка, поэтому стена слева от Брана была каменная. Покатая на одну сторону крыша крыта соломой, кое-где зияли прорехи, сквозь которые проходили солнечные лучи, из-за чего конюшня казалась очень светлой. Теперь она пустовала. Почти всех лошадей разобрали.
Постоянно при конюшне находился один Кримон. Он сам со всем управлялся. Иногда, если было слишком много работы, он просил управляющего прислать к нему несколько человек.
По возрасту Кримон годился Брану в отцы, если не в деды. Он был среднего роста, сутулый и кривой на одно плечо, худощавый. Волосы его давно поседели, усы уже не топорщились, как прежде, загоревшее лицо прорезали многочисленные морщины. Но зубы ему еще не изменили, а глаза по-прежнему оставались озорными и ярко-карими. Он никогда не унывал, старался не забивать себе голову разной ерундой, любил повеселиться и выпить. Раньше он довольно много внимания уделял молоденьким девушкам, но теперь, кроме конюшни, его мало что интересовало. В житейской мудрости отказать ему было нельзя. Хотя он иногда и прикидывался дурачком, глупым он никак не был.
Бран любил иногда зайти к нему поболтать и выпить вина. Кримон знал множество интересных историй, умел сказать острое словечко, не приставал с дурацкими расспросами, но мог дать иной раз не самый плохой совет. На этот раз Бран зашел к Кримону не за советом, а просто так – поболтать и провести время. Но мысли об Иоганне не покидали его.
Кримон наконец посчитал необходимым прервать тишину, нарушавшуюся до сих пор лишь гудением мух да пофыркиванием лошадей.
– Да, дел никаких нет, видишь, животины мало.
– Куда же она делась?
– Разъехалась кто куда.
– Ну и ты что, спишь теперь целыми днями?
– Ага, а что еще делать?
– Ты бы хоть разводить их начал, что ли.
– Кого?
– Лошадей.
– А-а, ты мне напомнил, хочу тебе рассказать кое-что. Тут одна пегая обзавелась горбом. Теперь смотришь на нее и не поймешь: то ли лошадь, то ли верблюд.
– Как это?
– А так, почти год назад зашла ко мне сюда Хильда, ты ее знаешь.
– Видел.
– Зашла и стала все ходить, рассматривать, расспрашивать про каждую лошадь, я, понятно, все ей объяснял. Она долго выбирала, я уж измаялся весь, но потом приглянулась ей чем-то эта пегая. Уж чем – не знаю, на ней только воду возить, и то недалеко. Хильда ее и потрогала, и пощупала, и в зубы заглянула, и под хвост. Лошадь сама, наверное, удивлялась. Потом Хильда мне говорит: «Поди погуляй немного по двору», и дает золотой.
Вышел я во двор, далеко от конюшни уходить не стал, но и подглядывать за ней не решился, еще заметит, ведьма, обидится. Слышу, пегая заржала. И так странно, не поймешь: то ли с испуга, то ли от радости. Я остановился, прислушался, кобыла ржать перестала, а больше из конюшни ни звука. Стою, жду дальше. Наконец Хильда меня позвала. Подошел я к ней, а она на меня посмотрела насквозь так, и усмехнулась. Потом велела следить за пегой получше, чтоб корм был добрый и вода свежая да работой не морили.
Когда Хильда ушла, повернулся я к пегой, посмотрел на ее морду и обомлел: она улыбалась. Ты не поверишь, лошадь и улыбается! Можешь повесить мне хомут на шею, если я вру. Да еще такой глупой и довольной улыбкой, что я не сдержался и заржал не хуже ее, а она, вот зараза-то, мне ответила. Так мы с ней вдвоем ржали, пока на конюшню рыцарь Рудольф не заглянул. Он аж остолбенел. Мы его как заметили, сразу смеяться перестали, я подал сэру его коня, и он, уезжая, все оглядывался на нас. Вот, а потом через несколько месяцев я заметил, что у пегой горб растет, тут мне сразу Хильда вспомнилась. Я ей дал знать. Она зашла сюда, посмотрела на эту уродину и осталась довольна. А чем там быть довольным?
