Kitabı oku: «Наследники Византии. Книга третья»
© Александр Ранцов, 2024
© Ольга Ранцова, 2024
ISBN 978-5-0060-1951-5 (т. 3)
ISBN 978-5-0060-1605-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1 На колокол глядя звонить не научишься
«Видел ли ты человека, проворного в своем
деле? Он будет стоять перед царями, он не
будет стоять перед простыми»
Притчи Иисуса, сына Сирахова 22,29
Михаил приехал в Москву в самый тот день, когда Православная Русь молебнами, богослужениями, крестными ходами благодарила Пресвятую Матерь Божию за избавление от ига нечестивых агарян, за небывалую, бескровную победу над царем Ахматом.
В городе шагу негде было ступить. Москвичи в лучших своих одеждах, целыми семействами стекались на Сретенку, улицу, ведущую от Кремля на Кучково поле. По Сретенке двигался крестный ход. Сам государь, его сыновья, Дмитрий Внук, князья и бояре, окольничие, дети боярские, московские гости торговые и посадский люд шли с пением псалмов за митрополитом и духовенством. Впереди крестного хода, на украшенных дорогими тканями и цветами носилках, плыла Владимирская икона Богородицы.
Воронцов с горсткой своих людей спешился, и, опустившись на колени, и крестясь, провожал Великую Святыню земли Русской.
Плыли хоругви, митрополичьи дьяки несли пудовые горящие свечи. А царедворцы все шли и шли. Придворная река протекала мимо гудящим потоком. Михаил снова с отчаяньем подумал, что ничего не сможет добиться тут, что он вообще не представляет себе с чего начинать, и за что браться. В тот же день Воронцов побрел в Земский Приказ, ведавший постройкою крепостей. Говорил с дьяками. Видел и самого боярина Тучко – Морозова1. Голова у тысяцкого пошла кругом. Не только Джованька, Карп Сухой и аристотелевские чертежи легли на плечи Воронцова. Но еще и кони тягловые, кирпич и мужики работные, известь да песок, подвоз леса, топоры и гвозди.
– А заменить Джованни Ваноцци, либо Карпа Сухого нельзя, – сказал Воронцову боярин Тучко – Морозов, – Знаешь ли ты, тысяцкий, сколько наш великий государь, Иоанн Васильевич у Александра Литовского крепостей и городов побрал? И все нуждаются в починке и восстановлении. Русские мастера – нарасхват! И из иноземных стран велит царь звать и звать, уж не одно посольство послано. Самому Щене было отказано. А ты кто?! А с тебя спросят, раз тебе теперь поручено.
Так сказал ласково добрейший боярин Тучко – Морозов. И от этих слов у Михаила хрустнули шейные позвонки.
* * *
На гостином подворье, где остановился Воронцов со своими молодцами, хорошо пахло жаренной гусятиной, огурцами солеными да укропом. За соседним столом сидели отец с сыном, небогатые дворяне, за другим громогласные новгородцы уплетали расстегай с грибами и кучу вареных яиц. Всего было вдосталь перед тысяцким Воронцовым и пятерыми его людьми, которых он взял из своей тысячи – толковых, испытанных – намереваясь сделать их подручниками на постройке Великих Лук. Но смелые ведрошские рубаки притихли, и не радовались московским разносолам, видя уныние своего тысяцкого. Михаил Семенович молча держал у рта хлебную корку, второю рукою катая мякиш. Он уже прикинул, что завтра из утра отправит на Великие Луки Николку. Николку в тысяче за вертлявость и длинный кусачий язык прозвали Блохой. Но быстрее и сметливее Николки никто не мог исполнить поручений, и за это Воронцов ценил верткого юнца. Николка чижиком слетает на Луки, узнает что там и почем. Расскажет и о Джованьке, и о Карпе Сухом, точно узнает, сколько и чего требуется сейчас для начала возведения крепости. Большака Воронцов решил оставить дневать и ночевать в Земском Приказе. Этот сын зажиточного тверского вотчинника нагловатый и заносчивый, сумеет потрясти дьяков, приглядеть, что бы все нужное без промедления шло на Луки. Клим Иванков отправится на государев Конюшенный двор.
А сам? Михаил куснул хлеба, потом и катыш задумчиво запихал в рот. Если бы не великая гордость воронцовская, не та гордыня, которую отец Климент убеждал Михаила истребить в себе, навряд ли бы Михаилу пришло на ум во что бы то ни стало повидать Аристотеля. В своём упертом высокоумии Михаил даже помыслить не хотел, что он ничего не сможет понять в чертежах гениального архитектора, что для этого нужны годы и годы учебы, работа со старыми мастерами, талант, наконец.
Новгородцы шумели, спорили. Спор, видно, разгорелся у них взаболь, пиво развязало языки.
– Видал! Видал! – неслось на всю горницу, – сын подле государя шел-тца! Да! А внук – подаля!
– Дмитрий – Великий князь венчанный! – отвечал другой новгородец, бросив лупить яйца, – Венчан на Царство – всё! Перед Богом – то, всё! Вен-чан! Как с невестою кто венчается. Все! По гроб другой жены уже нельзя. И кто теперця Василий – Гавриил?
Солнце садилось в морок – завтра к дождю, когда Воронцов подъехал к крутым островерхим палатам князей Бельских. Дожидал во дворе. Иван вышел не скоро, но заорал во всю глотку:
– По-о-обратим!
Обнялись.
– Пошли в дом! Нет, – Иван, смутившись, взглянул на гостя, – матушки нет. У государыни… но о тебе она знает. Приедет же…. Пошли на поварню ли, в баню.
Михаил и сам понимал, что дочь Великой рязанской княгини не захочет видеть в своем доме изгоя.
– В баню бы хорошо, – сказал Воронцов.
В голове, да и во всем теле чесалось. Ратный стан – знамо дело, сколько ни выводи этих тварей, всё одно налезут.
* * *
По стене полз паучок. Корчага с пивом была старая, разбитая, и трещина на ней походила на ветвистое деревце с корнями. Но не текла. Хорошо. Михаил сидел уже чистый, напаренный, в новой Ивановой рубахе. Старый дядька княжича остриг ему коротко волосы и подравнял растрепавшуюся бороду, выбрал вшей. Давно уже тело Михаила не чувствовало такой изнеможенности, отрешенности от земли. Иван с насмешкой поглядывал на «побратима». И вправду побратим. Афоня Яропкин, Царствие ему Небесное, рассказал тогда Михаилу, как Бельский вынес его с горящих стен Выборга, не бросил, не оставил, спасая свою жизнь. Да и деньги… Воронцов заикнулся было сейчас, Иван даже обиделся.
– Серебром все будем решать? Не православные что ли? Даже Севке Юрьину не смей отдавать. От сердца тогда… – и засмеялся весело, – кто ж думал, что ты жив останешься, долги раздавать станешь…
Воронцов благодарно улыбнулся, и как пишут в книгах «сердце осмягло его и преисполнилось радости».
Михаил все как-то не находил слов, что бы сказать о своем окольничестве, а Иван все без толку молол языком, щеголеватый и хвастливый.
– Зря ты в Наливки не вернулся, – сказал он, – Наливки теперь сила!
Конечно, Ведрошская битва была сейчас у всех на устах, ведрошских победителей прославляли по всей Руси, но Иван Бельский надменно считал, что показать свою ратную удаль можно и на ристаниях молодечных, а уж куда выгоднее и почетнее служить царю в Москве, выезжая на покрытом бархатом скакуне в серебряной упряжи.
И все же Иван немного завидовал Воронцову. Тот прошел всю войну литовскую, кровавил саблю во многих сражениях, и тысяцкий теперь! Поэтому, когда Михаил попросил его помочь увидеть Аристотеля, Иван сразу же согласился, не спрашивая «зачем». Покровительственно надул губы, закивал важно:
– Муроль Аристотель Фьораванти доступен только самому Державному! Но для тебя я…
И пил крупными глотками доброе пиво, проливая на мягкую бородку, на вышитую травами рубаху. Сказал потом вдруг ни к чему:
– Ряполовскому то укоротили шею! – Иван показал как, – Патрикеев – инок нынче! Старец Мафусаил. Сыночек его Косой знаешь где? В Кирилло – Белозерском грехи замаливает.
– Но Дмитрий Внук венчан на царство, – сказал Воронцов, невольно повторив давешнюю речь новгородца.
– Венчан – перевенчан, – буркнул Иван.
* * *
Жара стояла уже с самого утра. В Кремле пахло пожарами, береглись от огня, тушили.
Воронцов (он так и заночевал в бане) спозаранку выехал с Иваном Бельским, и, минуя рытвины, кучи поваленных частоколов, какие-то разоренные дворы, где в такую рань уже копошились люди, проезжал от Никольских ворот к Боровицкому холму.
– Что это? – Михаил не мог понять. Вроде и пожара не было, а Никольская улица вся разрыта, расхристана.
Бельский небрежно махнул рукою:
– Державный повелел сделать улицы прямыми и широкими, не менее четырех саженей. Чьи дворы выпирают на улицу, велят сносить заборы, отодвигать вглубь, а иные дворы, мелкие, и вовсе людей отселяют из Кремля.
– Береженье от огня.
Бельский кивнул:
– Опять же красота.
Державный и София Палеолог хотели выстроить русскую столицу наподобие Константинополя – со множеством величественных соборов, каменных златоверхих церквей, с широкими прямыми улицами, с огромным великокняжеским дворцом.
Этот дворец возводился на Боровицком холме уже не первый год, пока царская семья жила в старом деревянном дворце «за Михаилом Архангелом». Не первый год везли на Боровицкий холм белый прочный камень, кирпич, песок; известь дозревала в глубоких ямах, но дворец великокняжеский не поднимался, не рос в высоту: был возведен лишь первый, широкий и прочный верх, а весь остальной материал словно проваливался в преисподнюю. По Кремлю тишком ползли серые слухи – Аристотель де возводит для Державного дворец под землей, ходы, выходы, лабиринты. Никто явно того не болтал. Боялись. И на строительство никто без указки царской не совался. И Ивану Бельскому тоже не следовало бы преступать этого негласного запрета. Но Иван, внучатый племянник государев, подумал о том, и с легкостью отмел все сомнения. Эта легкость, незаботность не прошла у него и с годами, и много порушила в жизни его.
* * *
Перед Воронцовым выросла громадина возводимого каменного дворца. И хотя только первый ярус поднимался от широкого основания, даже он поражал непривычный русский глаз высотою, великими размерами, византийскими аркообразными окнами и колоннами. Тут трудилось множество народа, пыль белой изгородью стояла в окрест – тесали камень, месили глину, носили брусья. Но во всей этой сутолоке стороннему человеку не так легко было и пройти – везде стояли наливковцы. Их алые кафтаны с двуглавым орлом мелькали на каждой пяди. Пришлось спешиться. Бельский закашлялся от мелких пылинок и, прикрывая глаза и нос, повел Воронцова куда-то вдоль стены. Наконец, они подошли к небольшой двери, где тоже на карауле стоял молодой наливковец. Бельский что-то спросил его, тот кивнул.
– Здесь, – Иван указал на дверь, – увидишь Аристотеля и не задерживайся там… Сам понимаешь… и царь может пожаловать. Тогда тебе уж не придется строить Великих Лук.
Иван хмыкнул маленьким усом недобро.
Оказалось, что дверь ведет в подземелье. Ступеньки круто уходили вниз и вниз. Тянуло сквозняком. На стенах, трепеща, горели факелы. Потом, глубоко внизу показалась какая-то горница, еще одна, еще. Михаил заглядывал в каждую и везде видел одно и тоже – кованные железом сундуки в каких хранят книги, бесчисленное количество сундуков. Но вот в одной из горниц оказался стол, на нем свеча и раскрытая книга. Видно кто-то чел её недавно. Воронцов вошел. Постоял некоторое время, дожидаясь. Было тихо. Книга была на латыни.
– Benediktus… Благословен…
В уме сложился перевод:
Благословен день, месяц, час и миг, когда мой взор те очи встретил!
Благословен тот край, и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз!
– Знаешь Петрарку?
Михаил вздрогнул. Не будучи робок, он все же не смог сразу совладать с собой и медлил обернуться, будто спустившись вглубь земли, боялся увидеть самого здешнего Хозяина.
Крючковатый вороний нос, серо-седые косматые волосы. Несомненно, в пору своего наливковского жития Михаил видел во дворце этого человека. Тысяцкий поклонился Аристотелю, не выдержал и спросил:
– Это Петрарка?
Человек похожий на старого облезлого ворона глядел на него бесстрастно.
– Я окольничий рода бояр Воронцовых, – сказал тогда Михаил, – постройка крепости Великие Луки будет руководиться мною. Прости мое вторжение, господин Аристотель, но я хотел бы от тебя услышать о задуманном строительстве, увидеть чертежи и получить пояснения к ним, что бы с наилучшею пользою исполнить возложенное на меня дело.
Черные глаза итальянца не выражали ничего. Он смотрел на Воронцова – сквозь него и внутрь него.
Русские… настырные, дерзкие, упертые. Гениального итальянца не удивило это немыслимое посещение. Начальник Пушкарского Приказа Колычев, воевода гуляй-города Федор Рязанцев, зодчие и литейные мастера… и иные, иные, иные specialius2. Сколько он узнал их тут в Московии. Знатные и простолюдины, набожные православные и рационалисты – все они хотели знать, делать, творить. И этим поначалу Русь показалась Аристотелю очень схожей с Италией, тоже бурлящей ощущением своей силы. «Русь хочет видеть себя наследницей Византии, а Италия уже ею стала» – так думалось Аристотелю вначале. Но прожив долгую жизнь с русскими, с этими несгибаемыми людьми, Аристотель с горечью убедился, что Италия лишь расточительная гостья в доме почившей царицы мира. Она примерят дорогие византийские наряды, она роется в её библиотеках, она учится и познает – но Италия никогда не посмеет притронуться к императорскому венцу, дожидающемуся не гостей, а наследника!
Венец этот слишком тяжел, как и венец терновый. Одеть его может только тот, кто душу свою, душу народную, без колебаний отдал Богу, и даже не помыслил променять Горнее Царство на вожделения земные.
Вот и этот молодой сероглазый окольничий – для чего он, рискуя головой, явился сюда, требует чертежей, которых ему никогда не понять? Не для почестей земных, а что бы исполнить волю Божью. Русские строят крепости, воюют, украшают свои города, улучшают законы, женятся и растят детей – всё для Бога!
Создать Новую Византию – оплот истинной неугасающей христианской веры в мире растленном грехом – вот что у них всех в сердце.
Аминь.
Личность
Аристотель Рудольфо Фиораванти
Это, наверное, самое известное имя из всех имен великих иностранцев работавших в России. Аристотель! Зодчий Успенского Кремлевского собора – духовного сердца России.
Какое же это небывалое время – конец ХV столетия! Время титанов. Тициан творит до ста лет, Леонардо да Винчи в шестьдесят пять уезжает во Францию и становится основоположником французского высокого Возрождения, Аристотель отправляется в далекую северную страну, когда ему скоро стукнет шестьдесят! Уроженец теплой Болоньи, прославленный в Италии мастер! Неужели это из-за больших денег, предложенных Московским царем, или из-за ареста и обвинения в сбыте фальшивых монет? Обвинение оказалось ложным. Маститый мастер оправдан. Однако он до глубины души потрясен лишением всех заслуженных им долгим трудом привилегий.
Аристотель Рудольфо Фиораванти – инженер и архитектор, литейщик монет и оружейник. Он разработал и воплотил в родной Болонье ряд инженерно – строительных проектов, под его руководством в 1455 году была П Е Р Е Д В И Н У Т А колокольня святого Марка, он отреставрировал древний мост в Павии, а в 1459 – 1460 гг. построил Пармский канал. Он работал и у Миланского герцога Франческо Сфорца и у венгерского короля Матиуша Корвина. Его ожидает лестное и доходное предложение турецкого султана с просьбой приехать в Стамбул. Но между турецкой и русской столицами Аристотель выбирает Москву. Он едет на зов дочери Палеологов, желая принести на Русь прометеев огонь божественного знания. Но на Руси великий мастер неожиданно для себя находит и высокую архитектурную школу и необычайное развитие наук и искусств. Гениальный Аристотель учится у русских и с щедростью делится своим талантом.
Успенский собор был закончен в 1477 году. Аристотелю, знаменитому мастеру фортификационных работ, Державный заказывает генеральный план новых стен и башен Кремля. Параллельно Аристотель преобразовывает Пушечный двор, работает на дворе Монетном. В 1482 году в качестве начальника артиллерии он участвует в походе Иоанна Третьего на Новгород, в 1485 году – в походе на Тверь. Тут же в летописях появляется глухое упоминание о попытке Аристотеля тайно вернуться в Италию. По приказу Державного он был арестован и посажен в тюрьму. Не надолго. В качестве устрашения.
Отношения Аристотеля с Державным складываются по принципу «любовь – ненависть». Иоанн Третий дает гению возможность творить – средства, люди, в полном объеме все то, что он не получил бы ни в какой другой стране мира. Взамен Аристотель терял свободу. Имя Аристотеля исчезает из летописей. Остаются лишь слухи, загадки о сооружении тайных лабиринтов под Москвой, о великой библиотеке.
Глава 2 Луки Великие
«…возлюби Господа Бога твоего всем
сердцем твоим, и всею душою твоею,
и всею крепостию твоею, и всем
разумением твоим, и ближнего твоего,
как самого себя.
Иисус сказал ему: правильно ты отвечал
так поступай, и будешь жить.
Но он, желая оправдать себя, сказал
Иисусу: а кто мой ближний?»
Евангелие от Луки 27—29
Хорошо было, попивая малиновый квасок на гульбище Аристотелева дома, слушать рассказы о Петрарке, истории о злодеяниях папы Александра Борджиа, житие Савонаролы… Аристотель оказался велеречивым собеседником, но о чертежах великолукской крепости молчал, рявкая на Воронцова:
– Suum cuigue3. Ты есть кто? Воевода?! Чертежи не твое дело. Твое дело – песок, камень, кирпич.
Потом раздражение муроля сменялось вёдром, и он начинал толковать тысяцкому, тыкал желтыми пальцами в чертеж и сыпал словами, половины из которых Воронцов не понимал.
Промучившись так с полмесяца, Михаил решил, что ему следует ехать в Великие Луки, ибо скоро или Аристотель спустит его со своего высокого крыльца, наскучив настырными хождениями, или Щеня пришлет в Москву гонца разыскать и наказать пропавшего тысяцкого.
* * *
– Наместник Великих Лук князь Андрей Федорович Челяднин взял ныне у литовцев ратным походом город Торопец, – рассказывал тысяцкому Николка, – у него войсковых забот хватает. Завезли леса и кирпича, но Карп Сухой, муроль новгородский, так и не начал возведение крепости… За лето построил наместнику дворец.
– Дворец?!!
– Ей – ей, Михайло Семеныч, сам поглядишь – палаты царские.
– При необостроженном городе?!!
Разговору тысяцкого с Николкой угрюмо внимал и Большак. Ехали рядом. Большаку так ничего и не удалось добиться в Земском Приказе. Ответ был один: крепость не строится, значит ни денег, ни рабочих рук, ни лошадей дадено пока не будет.
Вот и Луки. Рощи вспыхнули вдали светозарным червленым светом. Река Ловать широкой сияющей дугою обогнула обгорелые валы. Город зубчато высился на бирюзовом закатном небе.
Батюшка – наместник встретил молодого тысяцкого ласково – целовал, и за стол усаживал в пустой огромной гридне своего новехонького дворца. Струганные стены гридни еще благоухали свежим деревом, расписанные травами потолки пахли краской.
Андрей Федорович называл Воронцова «медочком» и «котеночком», брал нежно за руку, говорил:
– Знаю, было посланьице мне от Данилы Васильевича. Тебе, значит, доверил. Что ж, труждайся! Господь в поспешеньице. Муроля ле привез, горобушек?
Сладкоголосый наместник щурился как кот.
– Муроль ведь есть. Карп Сухой и Джованни Ваноцци.
– Так. Так, – закивал головой Челяднин, – добрый муроль Карп. Вот, вишь, голубочек, каки хоромы мне отстроил? Руки умелые, голова! Ох!
И указывал Михаилу на искусно созижденные хоры, подволоки, двухъярусную высоту потолка.
Михаил, немного сбитый с толку масленым наместником, все же спросил, как мог тверже:
– Но почему не начали возводить крепость?! Сухой с артелью ведь был направлен на Великие Луки не дворец тебе, князь, строить.
Андрей Федорович не обиделся. Он был всем друг и брат. Дворского своего величал «Первончиком», жалел холопов, жалел Карпа Сухого, вздыхал и охал:
– Не может он! По хартьям тем фряжским не может! Тьфу! По-русски, как деды строили – ай-яй-яй! Уж бы да…
Михаил растерянно глядел на подрагивающие бруди наместника, на его слезливые глаза, и сам не мог понять, что ему делать.
– Воля государя, – сказал неуверенно.
Челяднин опять повздыхал:
– Да, да, – государев указ! Что поделать, что поделать!
– А где этот Сухой?
– Да вот, живут тут же на моем дворе всею артелью, – Андрей Федорович засуетился, – Первончик! Созови Карпа Иваныча…
– Снидают оне, – буркнул дворский «Первончик» с выей в три обхвата и бадейным пузом.
Воронцов решительно отодвинул от себя тарель с угощениями и встал из-за стола:
– Я сам схожу.
Луна уже яро закруглилась над колокольней, и было совсем темно, а ратники Воронцова так и стояли у крыльца – их никто даже в людскую не позвал, куска хлеба не дал. Михаил Семенович хмуро дернул плечом:
– Пошли.
Избенка муроля Сухого светилась огнями. И пахло изнутри хорошо – маковником и разварным горохом. На столе лежал ломтями порушенный каравай и дымился великий горшик с мясным варевом. Мужики ели. Весело стали оборачиваться на нежданных гостей. Один – верткий, рыжавый, вскочил, приглашая к столу:
– Просим нашего хлеба есть!
Михаил, сразу понял, что черный ухабистый дядька годов сорока, с большим сухим прыщом на носу и есть муроль Карп, сел на лавку напротив него; кивком головы разрешил своим ратникам отведать угощения.
– Я тысяцкий Большого полка. Прислан сюда по воле государя вести строительство здешней крепостницы.
Сухой как бы нехотя приподнялся и отвесил тысяцкому поклон.
– Невер, Умойся Грязью, Авдя с Нова Города, Жовани.
Все мастера по очереди поднимались, кланяясь новому начальнику. Воронцовские ратники дружно молотили еду.
Михаил посидел немного, дождался, когда Сухой дожует последнюю корочку, оближет ложку, смахнет крошки с бороды.
– Большак, давай чертежи.
Длинные аристотелевские свитки разложили на столе. Воронцов придвинул свечу, спросил, глядя на Сухого и на молодого кляпоносого Джованни:
– Почему до сих пор не начато строительство?
Джованни заерзал, поглядывая на Карпа Сухого к которому привык за эти месяцы, и от которого успел многому научиться.
– Тут надо начинат, гаспадин тысяцкай, с вот…
Джованни Ваноцци сказал что-то по латыни, указал на чертеж.
– Да. Основание. Мне и Аристотель так объяснял.
– Я толька подмастерья, я могу объяснит, не построит, – Джованни разводил руками.
Михаил стал показывать то, что усвоил от Аристотеля, не зная слов мурольских мудрёных, ни по-латыни, ни по-русски, называл, как понимал: «ход», «насыпь», «палки». Увлекся, и не видел ухмылок мастеров, не слышал, как сквозь зубы негромко сказал Невер: «Гляди-ко, боярское курча приехало нас учить».
Только Крап Сухой даже бровью не пошевелил, сидел молча, глядел бесстужими глазами.
Михаил час объяснял. Джованни ему поддакивал. Облизав пересохшие губы, тысяцкий, наконец, сказал, обращаясь ко всем:
– Что тут не ясного? Ежели уточнить что – я еще в Москву съезжу. Поедем вместе к Аристотелю, Карп Иваныч. Начинать надо. Завтра же!
Повисло молчание. И в тишине муроль сказал, в первый раз отверзши уста:
– Вот ты и начинай.
Будто ушатом холодной воды окатил тысяцкого.
Взъярился Михаил Семенович от такой дерзости. Приподнялся, упершись ладонями в стол:
– Не почнешь завтра работы – я тебя велю кнутом драть.
Лицо Карпа Сухого перекосила кривая ухмылка. Плевать он хотел на окрики молодого боярченка4. Может, тогда только и удивился, как тысяцкий повелел:
– Вяжи их. В подпол. Завтра каждому по десяти ударов кнута, ежели к утру не охолонут. Кто может заменить Карпа Сухого и начать строительство? – обратился тысяцкий к остальным мастерам.
Молчание.
– Ну что ж, добро.
Воронцовские ратники, привыкшие быстро исполнять любой наказ, повязали Сухого, Невера, Умойся Грязью, Авдю. Перепуганный Джованни забился в угол и оттуда взирал на эту неожиданную и скорую расправу. Клим Иванков открыл подпол, спустился, подсвечивая себе свечным огарком, крикнул:
– Давай!
Воронцовские ратники полягали спать в передней горнице. Блоха остался на стороже, потом его сменит Большак.
Сам Михаил Семенович занял отдельную горницу, занавешенную вотолой, где на лавке у стены лежал соломенный тюфяк, теплилась лампадка перед закопченными черными иконами. Утро вечера мудренее. Но вряд ли красноликие ранние лучи отеплят душу Сухого. Узнав о произошедшем, явится наместник, начнет квохтать.
Погорячился ты, Михаил Семенович. Муроль Сухой – это ведь не ратник из твоей тысячи, над которым ты волен в животе и смерти. Нет, никто не позволит тебе драть его кнутом.
Михаил представил себе издевательские улыбки мастеров, когда завтра их, невредимых, придется вынуть из подпола. Ум тысяцкого «ослепиша и омрачившися бурею гневной»:
– С-сука… запорю!
Михаил вскочил на ноги, намереваясь идти, собственноручно выволочь Карпа Сухого из подвала и, не дожидаясь утра, исполнить свое намерение. Увлеченный гневом, он и не заметил, что уже достал из своих вещей молитвенник и стоял на коленях перед образами. Устыдившись, Михаил вновь опустился на пол, отбил двенадцать земных поклонов, стараясь сосредоточиться на молитве, а уже потом решать, как быть с упертым муролем.
«… Господи… подвизаюсь милосердием Твоим и молюся Тебе: помози мне на всякое время, во всякой вещи, и избави мя от всякия мирские злые вещи и диавольского поспешения…»
Так или иноче завтра начнется строительство. Не дурак же вовсе Сухой этот, что бы посметь ослушаться воли царской! Нагонят рабочей силы, застучат топоры… Муроль Сухой начнет возводить крепость по-старине, как знает… А жаль… Михаил, хоть и не смыслил ничего в инженерном деле, но прекрасно знал устройство укреплений Переяславля, видел Выборг, Дрогобуж, Тверь… По задуму Аристотеля Великие Луки могли стать мощной крепостью. И вряд ли будет наказан Карп Сухой – сделал, как мог… А вот он, окольничий Воронцов…
«… о молитве не радих…» – прочел Михаил слова святого Антиоха. И снова коленопреклоненный тысяцкий обуздал себя и начал молитвословие в третий раз.
«Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! И спаси мя, и введи в Царствие Твое вечное…»
У Господа хорошо. Нет там всего этого раздолбайства земного. Помереть бы уж скорее, что ли. Погинуть на рати. Но там не ясно ведь – внидешь ли в Царствие Небесное. Заслужить его надо здесь, на земле. Заслужить незлобием, смирением, любовью к ближнему. Если так, по правде Господней, то следует идти сейчас к Сухому – не кнутом грозить, а стать навколышки, целовать путы его, и покаянно просить прощения за обиду.
Михаил даже улыбнулся, когда представил себе эту красоту. Ратники его и сами мастера подумают, что опритчился тысяцкий, в одну ночь, видно, припадок безумия его взял.
«… Ты бо еси мой Сотворитель и всякому благу Промысленник и Податель, о Тебе же все упование мое».
* * *
Веревки с рук мастеров Большак поснимал еще ночью и теперь оправдывался перед начальником:
– По нужде ходили. Так… как же в путах…
Все вместе сели за стол: и палачи и жертвы. Завтракали из одного большого чугунка гречневой кашей. Облизали деревянные ложки.
– Николка, сходи на конюшню за кнутом, – сказал тысяцкий, перекрестившись, – Далмат, Клим, ставьте посеред лавку.
– Ты что и вправду меня драть собрался? – вопросил Сухой, веря и не веря.
– А ты думал – я скоморох шутливый? – Воронцов говорил не гневно. Спокойно.
– Не поздоровится тебе за это, – висляк на носу муроля дернулся.
– Мне и так не поздоровится.
– Да пойми ты! – рассердившись на тупого тысяцкого, крикнул тогда Сухой, – Ну я так, как этот хрен намалевал – созижду! Затейно! Далее – что? Это ж начало только… А Дале что? Я тебе говорю. К Аристотелю тому за каждой крохой в Москву не наездиси. Жованька тоже… то знаю, то не знаю. Так?!
Распалившись, Карп Сухой вскочил на ноги, сыпал слюною и остатками гречихи с растрепанной бороды.
– Значит ты понял расчет Аристотелев? – спросил Воронцов.
Один темный глаз глядел на него, второй прикрывал корявый прыщ:
– Ну, ныне… понял… да. Дале что? Кто? Жованька? Кто в ответе будет, ежели что не так пойдет?
– Я.
Сухой осекся. Сел на лавку, буравя взглядом настырного тысяцкого. Нет, не похож тот был на легкостая, видно не даром и к Аристотелю ездил и чертежи эти разбирал. Упертый, злой.
– Карп Иванович, – Михаил заговорил, как мог спокойнее, – Починай строительство. Зима на носу. А там поедем вместе к Аристотелю, обсудишь с ним… – Тысяцкий пристукнул рукою по столешнице, пресекая возражения муроля, – после, ежели что, как ты говоришь, пояснением каким… я буду ездить. Джованни возьму. Сам…
Михаил хорошо все понимал. И то, что взваливает на себя дело, возможно вовсе не по силам. И то, что не чертежами он должен заниматься, а как можно лучше устроить все необходимое для строительства крепости. За двумя зайцами погонишься, как говорят… Но перед ним так явно сегодня совершилось Господне чудо! Еще вчера Сухой даже слышать ничего не хотел. Уперто кобенился всю весну и лето… А тут… Не кнута же он испугался!
«Господи! Господи! Чего убояться мне, если Ты со мною?!»
