Kitabı oku: «Перепросмотр», sayfa 6

Бывало, покормив грудью ребенка, Елизавета возвращала его без каких-либо нежностей и сантиментов в надежные руки своей матери, оправдываясь большой занятостью. Подраставшие девочки не ведали ни особого внимания от матери, ни малейших забот по хозяйству: будь то хотя бы мытье полов или посуды. Вверенные в крепкие руки cоветских педагогов и воспитателей в группе продленного дня – они отлично учились и активно проводили досуг: разгадывая ребусы, кроссворды, с уверенным чувством победителя участвуя в конкурсах, викторинах и розыгрышах. Дом пионеров стал для них на многие годы самым продуктивным и веселым местом раскрытия своих многочисленных талантов.

После четырех лет мытарств, в течение которых отец-воспитатель появлялся в семье все реже и не в том состоянии, чтобы быть кому-то нужным; после смерти от фронтовых ран его собственного отца – положение семьи стало катастрофическим. Безвольная Елизавета не в состоянии была принять сильное решение. Тогда, под давлением Александры Михайловны, семейный корабль освободился наконец от тяжкого балласта: полудеградировавшего Георгия увезла на родину его мать. Там, в степном Бузулуке, в очередном наркодиспансере, больной и никому не нужный, окончил свои дни когда-то блиставший Георгий Венецевский.

Елизавета вновь осталась одна. Муж «растаял в тумане дымкою», легкомысленно увеличив ее семью на два человека, хотевших есть, одеваться, желавших тепла и внимания, нуждающихся в поддержке и защите. Казалось бы, банальная логика выживания потребует от одинокой матери, имеющей на содержании троих детей, повышенной концентрации и напряжения, терпения и жертвенности, но… Возраст, как застоявшийся конь, вдруг понесся сломя голову… и замелькало: сорок один, сорок два, сорок три… А тело еще так свежо! Сердце так обмануто высокой ложью кинематографа, людьми, временем войн и разрух и еще так жаждет любви…

Несмотря ни на что, природа одарила Леночку множеством талантов, основой которых был здоровый аналитический ум. Да чего там, она и читать-то научилась самостоятельно, в трехлетнем возрасте! И не по букварю, как большинство нормальных детей, а… по газетам!

Нежной материнской любви, особенно востребованной в раннем и хрупком переходном возрасте не было, как собственно, не было и позднее. Вместо этого были «группа продленного дня» и Дом пионеров – с одного берега, и любимая бабушка со своей сестрой с другого.

Любое тоталитарное государство озабочено усилением своего влияния на подрастающее поколение. Чем полнее это влияние, тем увереннее грядущее этого государства. При этом, как считалось, влияние семьи как культурного социума должно быть минимальным. Девчонки, детство которых проходило под определяющей доктриной: «Только учитесь девочки!» – были просто подарком для советской власти. Лишенные каких-либо забот по дому (бабушкино, ностальгическое: «чтобы было как у нас в семье»), всю энергию и многочисленные таланты они отдавали, в четком соответствии с идеологией, коллективу и обществу. Никаких частнособственнических инстинктов! Никаких индивидуальных выпендриваний! Быть как все! Думать как все! (А лучше – вообще не думать!) Любить и гордиться героями революции, вождями пролетариата! Жизнь отдать за Советскую родину! Работать и учиться, не думая о награде, как завещал великий Ленин и как учит коммунистическая партия! Педагоги радовались отличной учебе девочек и, главное, их бескорыстному участию в общественной жизни школы и города. На Новогодние праздники девочки ходили как на работу, перевоплощаясь на сцене в Машенек, зайчиков, лисичек… Политические мероприятия: встречи с ветеранами революции; «верные Ленинцы»; «Орлята»… и прочая шалупень – проводились сестрами с огоньком и молодым задором, словно девочки только покинули партизанские костры «Красных орлов». Заменить заболевшего библиотекаря – пожалуйста; встать на место контролера в доме культуры – с нашим удовольствием! Победить там – выиграть здесь – рады стараться! За суетливой общественной жизнью, киношными и книжными героями, девочки не знали дома и его нехитрой хозяйственной деятельности; святость домашнего уклада ими ощущалась словно со стороны, потребительски, и они не участвовали в его творении, а реальную жизнь принимали однобоко и непрактично и, конечно, не могли угадать весомость платы за это незнание. Это были «подранки», выросшие без отца и матери – «пионердомовские» дети.

Александра Михайловна и ее сестра Ольга, вопреки государственной экспансии в отношении сиротствующих детей, делали все, чтобы обогреть, не застудить эти слабые комочки жизни, оградить их от колких ветров реальности, пробудить в них и веру и любовь… но все ли было в их силах? Тащить троих детей на епархиальную пенсию – это жизненное искусство, требующее поступка, крови, жертвы… Ольга, бывшая дореволюционная «барышня» на телефонном пункте, срослась с жизнью сестры, став искренним дополнением ее судьбы. Оставшись «девицей», она всю жизнь стояла с ней плечом к плечу, оберегая и жертвуя.

Это были самые тяжелые годы их жизни. Впрочем, кто измерит и сравнит, кому и когда было тяжелей? Елизавете ли, ее матери, несчастным детям? Однако рубцы в детских душах, безусловно, остались.

Леночка рано стала похожей на привлекательную девушку. Свежий румянец на шелковистой коже, развитая грудь, стройные ноги, в голове яркие впечатления от сонма героинь любимых литературных произведений и кинофильмов. Ей не с кем было делиться девичьими грезами, и она с детства привыкла отвечать сама за себя. Романтическая роль юной девушки, ожидающей своего капитана Грея под алыми парусами, ее не совсем устраивала. Ей требовались четкие ощущения любви, знание поведения мужчин и конкретный опыт взаимоотношений. Вероятно именно так даются плановые задания пришельцам из космоса для изучения поведения человека. Уже в пятнадцать лет Лена со своей подругой с большим энтузиазмом зачастили на городскую танцплощадку. Мир веселого, энергичного поиска под ритмы «Черного кота» и «Королевы красоты» привел в восторг юную интеллектуалку. Ей не приходилось униженно стоять в ожидании партнера, и этот факт возбуждал в ней женскую самонадеянность. С первым же поцелуем Елена, к своему изумлению, почувствовала, как слабеют ноги в коленях и голова сладостно идет кругом. Природа милостиво, пока не дошло до греха, указывала на ее неординарную слабость в мужских объятьях. Но до того ли было пятнадцатилетней девушке, познававшей мир?

Александр сидел на лавочке у своего дома и курил «Беломор». Морозец уже прошелся по местности, и опавшие листья, прихваченные им и присыпанные снежком как нечто отжившее и ненужное, мертво топорщились по краям дорог. Тянул дымок растопленных печей. Солнечный диск, окруженный плотной дымкой, нехотя поднимался над подмороженной землей.

К собственному удивлению, к возникшему у него решению связать свою жизнь с Еленой он пришел легко, в недельный срок. Не было ни ухаживаний, ни любовных томлений. Было плотное, заполнившее теплотой всю душу, ощущение духовного родства, осознание внутренней глубины девушки и тихая жалость, вплетенная в зарождающийся поток досады за ее неоправданные жизненные опыты и провинциальное простодушие, как следствие нелегких семейных обстоятельств. «Но эта опережающая время популярность?! – думал он, – Впрочем, чем лучше те, которые сберегая тело, были неискренни, корыстны, подлы в своих отношениях? Чем лучше они? Ведь чистота и любовь – едины! Каково качество любви – такова и чистота!» Мрачные сомнения закрались было в его душу, но быстро пронеслись темной тучей. Он вспомнил ее ярко выраженную черту: не причинять ни печали, ни тем более вреда окружающим ее людям, и сравнил со своей частой ироничностью, гневливостью и даже агрессивностью. Вспомнил ее мягкий характер, счастливый, веселый нрав, румянец на щеках и здоровое тело… и моментально переключился на мажорный тон.

Парень осознавал, что логические размышления не в силах изменить, усилить или ослабить тягу к ней. Развитая интуиция, уже не раз проявлявшая себя в его жизни, говорила о глубоком укоренении за этой оболочкой беспечности, наносного, чего-то настоящего, болезненно нежного и нераскрытого.

«Однако все происходит как-то слишком практично. Без романтических грез, цветов, скамеек, бессонных ночей и прочей ерунды», – он вдруг вспомнил свою «серую мышь», свою «несчастную» любовь, свое умирание на преддипломной практике в клубах папиросного дыма и пошлых стишках, посвященных ей… и рассмеялся. «Вся эта любовная чехарда пройдет через месяц. Все эти «Сю, сю, сю! Лю, лю, лю!» Потом – отрезвление, разочарование… Нет! Не на чувствах нужно строить семью. Точнее, не на одних чувствах!», – и уже уверенный в своей правоте, достигнув душевного равновесия, пошел в дом.

Регистрация состоялась в здании поселкового Совета. Ее проводил сам председатель поссовета Иван Хамыкин. Однако намеченное действо оказалось для него слишком сложным для безукоризненного воплощения. Во-первых, Иван, по роду своему далекий от какой-либо пунктуальности, опоздал на четверть часа, чем привел родственников по линии Лерхе в жуткое негодование. Во-вторых, Иван был как всегда пьян и по доброте душевной сразу полез целоваться, что потребовало от Клинцова огромной выдержки, дабы не отреагировать адекватно. Тем не менее его скрытое возмущение было столь велико, что, когда вальяжный Хамыкин преподнес тарелочку с обручальными кольцами и косноязычно предложил ими обменяться, Клинцов нервно взял свое кольцо и надел его на свой палец, и только сразу осознав промашку и смутившись, окольцевал Елену. Его трясло от той дурацкой роли, которую были вынуждены исполнять они с невестой и уважаемые гости перед этим советским пьяным паяцем! Что можно было сделать? Ударить его по морде? Закатить скандал? Ничего этого делать было нельзя! Более того, жена Хамыкина работала на одной «кафедре» с Леной и они, естественно, были приглашены на свадьбу. Сейчас бедная женщина находилась среди гостей и, сгорая от стыда, была вынуждена наблюдать неповторимые по своей оригинальности пируэты мужа. (По понятным причинам, в этот вечер Хамыкин не составил компании своей супруге, предпочтя «продолжение банкета» в другом месте. Зато на следующий день, как побитый пес, приполз просить прощения у Александра. Он его великодушно простил. Nichts zu machen!⁹ Однако дядя Йозеф нашел время и место объяснить Ивану кто он таков!)

Если наблюдать эту «маленькую трагедию» с холма, она превращается в пустяшную совдеповскую сценку. Оттого, что все ее исполнители и сам незатейливый ритуал лишены главного: духовной связи с Творцом и друг с другом. Господь словно показывал на примере тщетность советского «освящения» брака без связи с духовным. Нужно ли было так переживать!?

Мисюра, избранный тамадой, с некоторым оттенком грусти был часто ироничен по отношению к жениху, что принималось за шутку и только усиливало веселье. Он украдкой бросал ревнивые взгляды невесте, но та делала вид, что их не замечает.

– Лен, твой жених напоминает мне чеховского учителя словесности. Помнишь? «Волга впадает в Каспийское море». Ну а в вашем варианте: «Теперь мы поженились и будем жить вместе». Молодожены засмеялись, а Мисюра, снисходительно улыбнувшись, налил себе рюмку водки и, подняв ее, завораживающе глядя на Леночку, со значением выпил. Александр уловил все эти пассажи, однако он был сейчас слишком жених, слишком благороден и слишком широк на этом празднике жизни, чтобы реагировать на шипение и гримасы.

Семь раз, в силу своей студенческой популярности, Клинцов бывал на свадьбах в качестве «дружки». Он хорошо знал и внешнюю сторону свадьбы, и «подводные течения», и оттого мог достаточно точно оценить свадьбу собственную. Молодожены были на ней не какими-то студентами, а вполне зрелыми и уважаемыми людьми с определенным социальным статусом. Свадьба была в меру веселой, хорошо организованной и также в меру строгой, так как исключала полную расслабленность, бесшабашность и «море разливанное», так характерное для русских свадеб. По признакам, только ему известным, ошеломленный и встревоженный знаками, преподанными ему в общежитии невесты и на регистрации, Александр пытался предугадать их дальнейшую судьбу. Несмотря ни на что, оба они были полны решимости в уважении и честности друг к другу достичь вершины своих отношений.

Глава 4

Я пережил много страшных вещей в своей жизни, некоторые из них произошли на самом деле.

М.Твен

Молодоженам крупно повезло: техникум сразу же выделил им двухкомнатную квартиру, учитывая Ленины «заслуги перед Отечеством» и в ожидании перспективного раскрытия, как педагога, Александра. Первое семейное гнездо! Как было оно завораживающе дорогим и желанным! Супруги продумывали каждый уголок квартиры и уже были вынуждены включиться в совдеповскую гонку за дефицитными стройматериалами, мебелью и прочим.

– Стены на кухне и в прихожей предлагаю оклеить клеенкой. Нужен дефицитный «Бустилат»! У меня есть одноклассница в отделе химии. Спрошу!

– Палас. Хамыкин обещал меня включить в очередь ветеранов войны. Это он, представляешь, заглаживает свой конфуз на свадьбе. Чтоб молчали! Помнишь?!

– Ну, еще бы! Да ладно, ты что, попросил у него? Ему самому, вероятно, стыдно. Переживает.

– Мне плевать на его переживания! Хватило мерзости отравить «святость момента» – пусть хоть на карачках ползает, а сделает! Вообще ты меня удивляешь – ты совершенно не используешь весь родительский ресурс и вечерников.

– Что ты имеешь в виду?

– А вот что я имею в виду, – Александр быстро достал из портфеля записную книжку и начал зачитывать:

– Валя (вечерняя группа технологов). Склад – линолеум, обои;

Черкасов (гр. 4 электрики) – мать в продуктовом на Ленина;

Одинцов (гр. 3 механики) – отец зав. тепличным хозяйством;

Войцеховская (гр. 3 электрики) – мать – директор мебельного на Советской.

– Короче, – он потряс записной книжкой, – здесь есть все! Информация собрана скрупулезно, достоверно и качественно! Кстати, и собрана она не оттого, что я так мелок и примитивен, и мир для меня – вся эта мелочевка, а оттого, что меня ставят в эти условия! Я же не взятки «борзыми щенками» собираюсь брать.

– Да, я понимаю, но… признаться, и не предполагала о существовании такого «ресурса»

– Неделю назад один вечерник – токарь классный, но электриком, конечно, ему не быть, говорит на перемене:

– Александр Николаевич, у Вас есть огород?

– Ну, есть, – говорю, – у родителей.

– Так вот, я бы лучше Вам огород вскопал, чем курсовой делать.

– Потом приволок мне шикарную рыжую лису – он еще и охотник. И предложил мне в подарок, – Александр захохотал, вспоминая. – Естественно, я отказался, потому что эти реверансы уже из другой оперы.

Елена на мгновенье задумалась, а потом рассмеялась:

– А знаешь продолжение с лисой? Невестка Хамыкина – бывшая Убейконь, тоже технологию преподает, пару дней назад появилась в этой роскошной лисе!

– Да ну?! Да, эти ребята ничем не побрезгуют!

Жизнь текла мирно и достаточно интересно. Познавались миры друг в друге, «притирались» характеры, изменялись или исчезали старые – нарождались новые привычки. Время любить. Время созидать. Время разбрасывать камни.

В августе, когда земля щедро одаряет усердного труженика, каким всю жизнь был Клинцов старший, он оставил этот мир. Умер так, как жил: тихо и не постыдно. Как могучее дерево, вдруг засохшее в четыре месяца. Его голубые глаза пред смертью стали синими, как высокое небо над его далекой казацкой станицей. За все это время сын ни разу не нашел времени посидеть у кровати больного отца.

Много заводских рабочих пришло проводить его, и каждый почитал за честь подставить свое плечо к последнему пристанищу товарища…

Человек, в силу обстоятельств, привыкший к медленному умиранию близкого от болезни и принявший неизбежность смерти, не столько печалится, сколько внутренне радуется окончанию его страданий и возможной перспективе «царства небесного». И если это не так, то это или ложь, или неспособность осознать и пережить момент безысходности. Так и у Александра, к его удивлению, в душе наступила тихая, светлая радость. Он вспомнил сверх меры напряженную трудовую жизнь отца и ощутил торжество освобождения его души.

Страдания от проявлений собственного эгоизма и нелюбви придут к нему позднее, как болезненные воспоминания: там сказал, там не заметил, там нагрубил… И уже не обнять, не пожать, не попросить прощения, не обрадовать, не поделиться…

Преподавателям, как и всем советским людям, власти выдавали земельные участки, которые, в зависимости от климата, использовались осчастливленным народом под картофель, бахчу, или что другое. Июньским утром, теплым и прозрачным, Мисюра с Александром, закинув на плечи мотыги, шли к месту сбора, для отъезда в поле. Впереди них, одетая в коротенькое желтое платьице, с авоськой, в которой болталась двухлитровая банка воды, шла Леночка. Вожделенно глядя на ее голые стройные ноги Мисюра вспомнил:

– В деревне спрашиваю знакомого деда: «У тебя что, две жены?», а он говорит: «Сестер держу!»

– К чему это ты? – не понял Клинцов.

– Да так, вспомнилось. Слушай, а можно мы с Тамарой после картошки к вам на помывку заглянем? У вас же у одних на всей улице горячая вода. Электробойлер. Это наши власти ублажали австрийцев, которые до тебя жили в этой квартире. Ну, а чтоб у австрияков не возникало дурацких вопросов о несчастном народе, поставили бойлеры у всех жильцов. Не знал, что ли? Я у них переводчиком работал. Прекрасное было времечко!

– Ну, конечно, приходите. К какому времени ждать? К пяти – устроит?

– Вполне.

Поле, на котором предстояло работать, широко раскинулось вдоль обмелевшего ручья. Когда-то здесь ютилась деревенька, и ее развалины еще не заросли окончательно чертополохом и крапивой. Зато земля, годами старательно ухоженная крестьянами, была щедра и обильна. Всходов картофеля не было видно, они сплошь заросли плотным ровным ковром лебеды. Высоко в ясном голубом небе заливался жаворонок, а от земли тянулись прозрачные мощные потоки. Был ли это воздух или эманации всего живого? «Птички Богу славу поют», – вспомнилось Александру. Он растворялся в родной природе, наполнялся ее силой и красотой. Упав в высокую траву и разметав руки, он слился с этой песней жаворонка, с его крохотным трепещущим тельцем, наполнился солнцем, звуками, запахами, теплом земли.

И всюду звук, и всюду свет!

И всем мирам – одно начало!

И ничего в природе нет,

Чтобы любовью не дышало!

– Саш, давай уже начнем! Еще столько работы, да еще дома уборка предстоит, – нарушила блаженное состояние Александра недовольная Елена.

Клинцов сел, окинул взглядом соседний участок, на котором трудились Мисюра со своей женой Тамарой, и, вздохнув, возвращаясь к прозе жизни, поднялся.

Работал он настолько споро и умело, что на его фоне неловкие движения Елены выглядели унылыми и смешными. Проходивший мимо Мисира не обошелся без замечания:

– Нет, Лене никогда не угнаться за Сашей! Впрочем, дураков работа любит!

Вечером ровно к пяти подошли Мисюры с бельишком и бутылкой водки, завернутой в банные полотенца. Пока женщины готовили закуску, Мисюра возлежал в ванной и наслаждался осознанием собственной важности. Он вспоминал Леночкино тело и ее старания, и ему было приятно, что обе женщины знакомы ему до интимных подробностей, и каждая видит в нем стройного красавца, одаренного Богом всевозможными талантами.

– Тамара, иди спину потри! – капризно закричал он, совсем разнежась.

Застолье протекало под музыку Вивальди, веселое и шумное. Как бывает в молодые годы, спиртного не хватило.

– В ближайшем продуктовом у меня нет знакомых, – грустно признался Клинцов.

– Ничего, я схожу, – снисходительно обронил Мисюра, – мне не нужны знакомые.

– Александр Васильевич покоряет всех продавщиц своим обаянием, – заискивающим тоном сказала Лена, улыбаясь.

Как и ожидалось, вскоре Мисюра вернулся с бутылкой водки, и веселье продолжилось. Уже не ставились в проигрывателе диски с классикой. И все больше звучали то цыгане, то музыка тридцатых годов, а то Тухманов. Мисюра острил и приятным баритоном читал стихи Рождественского и Евтушенко. «Баллада о любви» незабвенного Роберта, где автор болезненно переживает слухи об измене жены, прозвучала как-то особенно впечатляюще:

«… Нам очень скоро сорок. Очень сорок!

Зайди в свой дом. Я двери отворил!»

– Александр Васильевич прямо упивается своим бархатным баритоном! – улыбаясь, виляла хвостом Леночка, с любовью глядя на вошедшего в раж красавца.

Клинцов чувствовал себя счастливым. Тема измены была не его темой, а сорок лет казались такими далекими, и путь к ним таким длинным…

С наступлением летних каникул, еще до смерти отца, Елена уехала в свой родной город к матери. Клинцов, огорченный необходимостью остаться дома, ворча и придираясь, остался помогать матери ухаживать за отцом.

Как-то вечером к нему на огонек зашел Мисюра, с которым он за прошедший год успел близко подружиться. Критичность ума, эмоциональность, и даже некоторая неврастеничность натур, приправленная развитой эрудицией, делала приятными их встречи.

– Слышу в открытую форточку – Вивальди на полную катушку. Как не зайти!

– Проходи, Александр, – радушно встретил Клинцов.

– А где Лена?

– К матери укатила. А у меня вот отец умирает. Остался…

– А что с ним?

– Рак горла, – вздохнул Александр.

– Жаль старика, – обыденно и вскользь обронил Мисюра, стараясь быстрее закончить тему.

– Да какой он старик, – не поддержал хозяин, – сильный, крепкий мужик был. Всего-то шестьдесят пять!

– Ну-у! – нетерпеливо пожал плечами Мисюра. – Мы предполагаем, а Бог, как известно… – и ловко вытащив откуда-то изнутри бутылку водки, поставил ее на стол. – Нет желания, по пять капель?

– Да можно, только у меня с закусью…

– Ерунда! Давай тару! Да, слышал похоронка из Афгана на Костю Звягинцева пришла? У тебя учился. Электрик. Мать еще у него в продуктовом работает. Симпатичная такая, крепкая баба.

– Да, да, да! Костя. Ну как же, конечно, помню. Он один у матери. Без отца… Ах, как жаль! Веселый такой парняга был! И все наших гребут! С Урала, Сибири. В подлодки, на границы, горячие точки.

– Что ж ты думаешь, из столиц, что ли, будут брать? Там они все крученые: то папа в министерстве, то барыги, то наркота, то образован – палец в рот не клади! Эти на амбразуру кидаться не станут!

– Да, наши ребята отличаются от других. Последнюю рубаху отдадут – не столичное гнилье! Давай помянем Костю.

Мало-помалу перешли на другие темы. Водка уже заканчивалась, и сарказм Мисюры приобретал все более желчные оттенки.

– Вчера наш «прокуратор» подписал Палыча в завучи. Он же технарь. Тем более металлург, и в слове из трех букв четыре ошибки делает. А с бабами… вероятно, все прЫнцессу ищет, – с некоторой завистью произнес красавец. – Елена была для него одной из многих… – Мисюра деланно поперхнулся, вопросительно взглянув на Клинцова, но, не заметив возмущения, а лишь грустный внимательный взгляд, продолжал на полном скаку. – Надеюсь, ты знаешь об их былых отношениях?

Клинцов кивнул и, вздохнув, провокационно добавил:

– Уже наслышан. Ты же знаешь, люди не оставят заботы о ближнем. Я подозреваю, что у нее это не последние впечатления перед браком. А тебе она как?

Только на мгновенье Мисюра попридержал коней, и тут же, не совладав, ради красного словца понесся дальше:

– Мне понравилась твоя жена в постели, – тоном ценителя произнес он четко.

Да, Александр сознательно спровоцировал, но он никак не был готов услышать такие откровения. Он смотрел на Мисюру, и все было в его взгляде: и удивление, и боль, и гнев обманутого…

– Она тогда не была замужем… Тебя я не знал. Никакой вины я за собой… – лепетал Мисюра. – Ты посмотрел на меня такими честными глазами…

Глаза Александра вдруг стали наполняться слезами. Он сдержал в себе сдавленные, шедшие из глубины тяжелые звуки, жестким комком застрявшие в горле. Эта борьба продолжалось меньше минуты, и когда он судорожно сжал кулаки и глубоко вздохнул, смахнув слезы, у Мисюры затряслись поджилки. Он засуетился, поняв очередной раз, как это часто случалось в его жизни, что проболтался.

– Ну, куда будешь бить? По морде или под дых? – с натянутой улыбкой напряженно вопрошал он, ловя каждое движение Александра.

Еще раз глубоко вздохнув, Клинцов успокоил гостя:

– Ну что ты, Александр! Ты-то здесь причем! Ты гость, и я тебя по-прежнему уважаю.

Вечером позвонил Мисюра:

– Саш, давай так договоримся: скоро приедет Тамара, привезет со своей родины дынь, арбузов. Лена вернется. Встретимся у нас, посидим. И никаких разговоров на эту тему больше вести не будем, как ничего не было!

– Нет, – жестко ответил Клинцов. – У меня будет с ней разговор!

Он положил трубку.

Его трясло от обиды, лжи, без которой он собирался строить свою жизнь, всего этого груза впечатлений о ее прошлой жизни. Медовый месяц, продлившийся полгода, закончился. Открылась новая глава в их жизни, и это ясно осознавалось им.

В день приезда Елены Александр намеренно не стал прибирать в квартире, оставив на обеденном столе пронзительный натюрморт, долженствующий соответствовать минорному тону предстоящего диалога. С подчеркнутой холодностью он встретил ее у автобуса и. односложно отвечая на вопросы, мрачно проводил до дома.

– Ты что, даже не ждал меня? – с обидой выговорила Лена, обводя взором неубранную квартиру и приходя в ужас от кухонного стола, заваленного отвратительными объедками, бутылками, консервными банками, заполненными окурками.

– Ждал, но ждал прежде всего для разговора. Садись… пока.

Предчувствуя наступление чего – то грубого и безжалостного, Леночка села на стул, предварительно обтерев его от бурых брызг застывшего соуса.

– Ну! – не ожидая ничего доброго от предстоящей беседы, взглянула она на полупьяного Александра.

– Когда мы с тобой решили жить вместе, одним из условий нашей дальнейшей жизни… – занудливо начал Александр и, сморщившись от внезапного приступа изжоги, продолжил, – была искренность и честность в отношениях. Так?

– Ну! – тупо повторила Леночка, затравленно глядя на мужа.

– Коротко говоря, я получил сведения, которые опровергают это наше условие. Однако я не буду говорить о его сути, так как надеюсь все услышать от тебя. Ты же собиралась быть честной в браке?! Это же не твое студенчество, где ты так активно «искала любви»!

Она прожила с Клинцовым полгода, время от времени испытывая от него пока еще сдерживаемые приступы дикой обиды и злобы в отношении ее любовного прошлого, о котором так легкомысленно поведала когда-то. Она уже видела и ощутила к своему ужасу, как болезненны и губительны для него, ее, казалось бы, безобидные рассказы о прошлых свиданиях, о несбывшихся надеждах… Не раз пожалев о своем откровении, она готова была жить честно, без труда став «верною супругой и добродетельной матерью». Сейчас она, конечно, догадывалась, к чему шло дело, но признаться в этом, действительно грязном, приключении, значило бы подлить масла в огонь, и без того пожиравший эмоционального и малодушного супруга. Это значило бы… впрочем, все это будет теперь и без ее признаний. Острая боль от низменного предательства Мисюры, так легко и походя обрекшего ее на новые страдания и оскорбления, сдавила душу.

– Ну, что ж ты молчишь!? – наседал Александр, видя, как глаза женщины наливаются слезами. – Кончай ты эти сопли! Они никого не трогают! Будешь рассказывать!? – повышал голос муж, все больше уподобляясь служащему тайного приказа на допросе княжны Таракановой.

– Вспомни, как ты постоянно делала ему комплименты: «своим обаянием Александр Васильевич… своим бархатным баритоном Александр Васильевич…», будто сигналила: «Погоди немного, я все помню. Продолжение следует!» И уже скоро, нет сомнений, ты дождалась бы этого, и привычно легла бы с ним, потому что он такой же аморальный и развращенный тип, как и ты! Можно понять, почему ты не стала рассказывать о нем – галерея самцов велика, но чтобы так, держа меня за идиота, строить будущие низменные планы…

– Ничего я не строила! – вдруг решительно, с нотками отчаяния, заявила жена, но Клинцов резко прервал ее, продолжая свою гневную речь.

– Ты смолоду не имела понятия о чести, но стыд, совесть… Лживая, похотливая самка! Завтра же мы идем с тобой подавать заявление о разводе! Клинцов неспешно встал и вышел из кухни. Елена молчала.

И все покатилось наперекосяк! Обещанное заявление подано не было в силу какого-то внутреннего сопротивления. («Все будет по-прежнему… Платонов будет со мной…»). Зато уязвленное самолюбие и обслуживающий его ум заработали на полные обороты.

Новый учебный год был тяжелым и учебным в полном смысле этого слова. Начиналась учеба жизни с тем грузом новых впечатлений, которые он получил недавно, и которые нужно было переболеть, пережить, переварить, адаптировать к своему жизневосприятию. И эта адаптация проходила для его глубоко эгоистичной натуры крайне болезненно.

Боль начиналась с утра, с первого взгляда на спокойную, веселую Леночку. «Вот также весело и без внутренних напряжений она меняла своих любовников, ничуть не задумываясь ни о морали, ни о том, кому этот груз будет повешен в качестве приданого», – начинал свою утреннюю гимнастику воспаленный мозг Александра.

– Кстати, а этому, твоему студенту, вздыхателю и счастливчику, как его… который вовремя одумался и не женился на тебе – Сер-е-е-женьке – ты рассказывала о своих приключениях?

Всякому вопросу, касаемому этой больной темы, муж старался придать крайне горький и болезненный вкус.

– Опять ты с утра начинаешь? Только портишь настроение себе и другим, – пыталась уйти Леночка.

– И все-таки!

– Нет, ничего не рассказывала. Говорила, что был до него один, – мимолетно бросала жена, пытаясь быстрее удалиться.

– Вот видишь, ты берегла своего любимого, не хотела причинять ему боль, а мне в душу все свои помои, всю грязь выплеснула. Нате вам, партнер по жизни! Хлебайте!

– Я думала… Я чувствовала, что мы родственные души… и хотелось с кем-то поделиться. Сейчас вижу, что ошиблась, – со слезами на глазах тихо отвечала Лена. Цель была достигнута. Муж удовлетворенно замолкал.

Оба в напряженном молчании шли на работу. Их рабочие кабинеты были рядом, но они уже не выходили, как прежде, в «карман» поболтать на переменах. Александр спускался в подвал, в курилку, где вынужден был, кроме всех прочих, общаться с персонажами своего «трагического» полотна: Валерием Павловичем и Мисюрой. Он разговаривал то с одним, то с другим, а то смотрел на них со стороны и видел яркие сцены близости со своей подругой. Ее обычную, бесшабашную доступность… и ему становилось не по себе. Весь окружающий его мир, новый мир, созданный им самим, отражал омерзительные сцены распутства и заставлял искать утешение в излиянии желчной иронии, алкоголе. Ум работал напряженно, освобожденный от узды здравого смысла и воли, и создавал для него чудовищное пространство, в котором самому хозяину было мучительно горько.