Kitabı oku: «Голоса на обочине», sayfa 3
Епоха не та…
Сходи вон в тот здоровенный кирпичный дом на том порядке, к Мотькину. Наберись ума. У него у одного такой домина в нашем посёлке. Мимо не пройдёшь… Он, кажется, понял жизнь. По-своему. Когда я в школе тутошней учителем труда работал, он у меня в учениках был. Мотькин один, как я ни бился, нормальную табуретку на уроках труда сделать не мог. Не хотел!
– И зачем, говорит, мне это? Когда за деньги всё купить можно? Так проживу!..
И верно ведь: живёт, ничего делать не умея. Кроме денег! Бабки рубить, толкует, надо в городе, а дышать приезжать сюда, в посёлок на берег Волги!
…Я с ним недавно калякал, тоже про жизнь, как с тобой…
«Жизнь, – говорит, – это эпидемия, распространяемая половым путём! Не успеешь своё взять вовремя, останешься ни с чем! На каждого сколько надо! А нас уже семь миллиардов ртов. Вот если бы до миллиарда было, тогда другое дело… А то от одного метана задохнёмся…»
…Он книжек-то не читает, я знаю. Где-то подцепил это, услышал и гнёт, как своё… Реактивный, на лету, словно блесну, хватает, когда дело касается наживы… Один он так из поселковых вознёсся. Дети в Англии учатся, жена живёт в Карловых Варах. Как? Откуда такое племя взялось?!.
Хотя… его дед счетоводом ещё в колхозе был, помню. Отец – бухгалтером вот уж в наше время. Только и считали. Цифру уважали! А чтоб руками?..
…То ли мы не умеем считать? Или не так считаем, как они:
«Тебе… мне-мне, ещё мне!» Цифра нас всех и съест!
Его сосед, старик Лунёв, который совсем ещё недавно жив был, тоже сокрушался:
– Епоха не та! Ничего не поделаешь, – говорил.
А сам всё понять что-то хотел, больше, чем мог… Так и помер…
Рассказ хирурга Голубева
Я тогда служил в Забайкалье. До армии успел поработать немного медбратом. Готовил себя к учёбе на врача, к спасению человечества от болезней, не менее того! Что могло быть лучше этой мечты. И папа, и мама мои были врачами. Один мой дед проработал сельским врачом всю жизнь. Известный был костоправ, между прочим.
Но я не об этом. Я о первой моей любви…
Не было у меня никакой любви до армии. Не встречался ни с кем ещё. Работая медбратом, видел всё больше грустное. Светлое, полагал, впереди! У меня в то время даже усы ещё не росли.
Бунина любил очень, прозу его… Появился у меня его четырёхтомник. С него всё началось. Стихи писал, но скрывал ото всех. Совсем ещё не знал, какой я, но знал, что хочу быть хирургом. И надеялся в армии набраться кое-какого опыта, служить шёл с охотой.
И вот я попал в армейскую жизнь. Наш военный городок совсем маленький был. Медпунктом в нём заведовал прапорщик Водолазов, полусонный такой всегда. Одной таблеткой лечил от всего. Ну, если что серьёзное, сразу везли в другой военный городок, в госпиталь, где штаб дивизии…
Всё у меня шло поначалу размеренно и сносно. Мои способности медбрата сразу как-то все признали. Если что, обращались ко мне с вывихами, порезами, нарывами всякими. По-настоящему-то я как бы стал заведовать медпунктом, негласно так. Легенды поползли по городку: кому и как я здорово помог.
…Офицеров было у нас пятеро, трое с жёнами. Жили они на территории городка, чуть в сторонке от наших казарм. Там офицерское общежитие было.
Выделялся среди офицеров один особенно… И наружностью, и поведением. Худой, черноволосый такой. Старлей. Походка у него была какая-то… вертлявая. Глаза чёрные и так глубоко спрятаны под мохнатыми бровями…
Я его про себя называл Грушницким. Сам не знаю почему…
Так-то его фамилия Лисовский была.
Настырный! Как вопьётся в кого, до посинения может довести. Его и офицеры не любили. Такие, наверное, до генералов и дальше вырастают… Безудержный!.. Узнать бы, какой и где он сейчас, хотя теперь-то уж, может, ни к чему?
…И вот приехала к этому Лисовскому жена. Лена. Совсем молоденькая. Но, как потом выяснилось, на три года старше меня. Она училась в педагогическом на четвёртом курсе. В Саратове. В городе, где я родился и вырос. Это мне как-то сразу запало в душу. Я теперь рассказываю легко, потому что не о главном говорю, о второстепенном…
О главном? Я и сейчас не смогу сказать, что со мной случилось. Появление Лены меня ввергло в смятение… Что это было? Любовь? Не знаю. Она мне стала сниться с первого дня, как её увидел.
Там недалеко от офицерского общежития было кафе. Называлось оно «Солдатская чайная». Мы туда с ребятами забегали. Когда она встречалась мне, я делался деревянным. Она, кажется, поняла про меня что-то, и у неё на лице появлялась такая… полуулыбка при встрече…
Настал день, когда мы впервые поприветствовали друг друга при встрече. Она сказала мне как-то прожигающе просто: «Здравствуй!» Как я обрадовался, что шёл один! Это только мне одному так было сказано! Она прошелестела тихо и невесомо мимо меня, а я только-то всего глупо поднял молча руку. Будто честь отдал…
Она ходила в первые дни по городку больше в белом платье, которое просвечивалось на летнем солнце почти насквозь. Зачем она его надевала?! Я зажмуривался. Не смел смотреть, а солдатики-ребята оборачивались, глядя ей вслед… Иногда отпускали резкие словечки. Безобидные. И не очень. Я внутренне негодовал: как они смеют?! Я успокоился, только когда увидел её в плотной тёмно-вишнёвой юбке и в розовой кофточке. Получилось такое вишнёвое пятно на нашем серо-зелёном армейском поле. Лицо у неё было особенное. Такое родное, знакомое с детства… Очень похожее на лицо моей мамы. И глаза такие же светло-голубые. Как у мамы!
Мы начали при встрече вскоре обмениваться короткими фразами. Но я чувствовал уже, что этим просто так для меня наше знакомство не закончится. То, что происходило во мне, – неудержимо, не утаишь! А вокруг столько глаз… И этот её… Лисовский!
Он стал смотреть на меня при встречах, не мигая. Длинный, похожий на удава… Они были такие разные. Муж и жена… А я совсем мальчишка! Взял и положил Лене на подоконник букетик ромашек, крадучись, в сумерках… И записочку приткнул в приоткрытое окошко. И получил от неё что-то вроде обидной выволочки на следующий день: «Алёшенька, не надо больше. Я скоро уеду, и всё у тебя пройдёт… Ты просто ещё ребёнок. Чистый и невинный. Для всех, Боже мой, то, что происходит, так… нехорошо. Молодая офицерская жена и солдатик… Будь взрослым… прошу! Я боюсь… Он на всё способен».
Я слушал её, и мне казалось, что мы это не мы, а персонажи какого-то старинного романа… И не понять: глупого или какого. И про мужа сказала, как про средневекового злодея. Напугать меня хочет? Ещё пару недель назад мы не могли сказать друг другу целиком фразу, а сейчас она назвала меня Алёшенькой и говорила о таком, что у меня голова шла кругом. И мы прятались во время этого разговора от посторонних глаз за длинной стеной общежития. Под окнами. Мы были заговорщиками, сообщниками… Нас уже объединяло нечто. Я перестал спокойно спать…
Теперь я писал стихи не только ночами. Весь был погружён в нервный стихотворный плен. Я понимал, она скоро уедет. И то, что её скоро не будет здесь, ещё больше меня волновало.
В глубине сознания мерцало: «Вот Петрарка, Лаура!.. Другие времена? Пусть я не гений! Конечно, не гений в поэзии. Но как я чувствую! Какое во мне сокровище! И никому этого не надо?!»
…Я вложил в конверт три стихотворения, написанные накануне, и начертал письмо. В нём я уверял её, что для меня самое главное – иметь возможность называть её солнышком. Что я счастлив уже тем, что люблю! Только пусть солнышко будет каждый день. Пусть для неё это не имеет никакого значения, но я благодарен ей за то, что со мной происходит… И пусть я жалок в её глазах… пусть! Мне всё равно!..
Послание своё я вложил, как и прежнее, в щель между рамой и карнизом её окна. Романтическое, наивное время было. И какое бесценное!
…Она не ответила на моё письмо. Ни письменно, ни устно. Я и тогда полагал, а теперь почти уверен, что письма этого она не видела. Попало оно в руки Лисовскому.
Дальше случилось то, что раздавило меня…
Дня два я Лену не видел, даже издали. И вот наступил тот день, вернее вечер… Прошёл ливень. Течёт со всех крыш. Ливня уже и нет, а идёт дождь. И вокруг тёмная мокрая мгла.
Прибегает посыльный в казарму:
– Голубев! Срочно в медпункт!
– Что? – спрашиваю. – У Сидорчука осложнения?
– Нет, гной весь вышел, уже и рана затягивается. Он ходил сегодня к Водолазову. А тот: «Чё, говорит, ходишь, если к лучшему?»
– Кто же?
– Лисовский этот! С женой.
…Когда я вошёл в медпункт, Лисовские были там. Лена сидела на кушетке, старлей у стола. Я не успел ничего сказать.
– Лена, раздевайся! – стальным голосом произнёс Лисовский.
– Женя, – голос у неё с надрывом, – может, всё-таки не надо?.. Не здесь! В госпиталь?
– В какой госпиталь? – металл в голосе его звенел.
Я посмотрел на Лену. Лицо измучено, необычно бледное.
– У Лены, возможно, температура, – попытался вмешаться я.
– Да, тридцать девять! Вот поэтому здесь всё и сделаем. У неё истерика была. Куда ей такой ехать?
– Жаропонижающее принимали? – спрашиваю.
– Только что, – последовал ответ Лисовского.
– А Водолазов где?
– Я его выставил! Не хватало, чтоб завтра весь городок хихикал. Ты – другое дело. Тем более – уникум. По крайней мере так говорят.
Наступило молчание. Потом он вновь скомандовал:
– Я сказал! Раздевайся! Сколько ждать?! Мы же договорились, – обрушился он на жену.
– Отвернитесь! Оба! – отозвалась почти истерично Лена.
Я стал смотреть в окно. Лихорадочно пытаясь понять происходящее и необычно волнуясь. При мне раздевалась женщина. Такого со мной ещё не было.
– Мне холодно, – послышался голос Лены.
Я повернулся. Она лежала на кушетке в одном бюстгальтере, вытянувшись на спине. Я не мог смотреть. Меня слепило её большое, будто восковое, тело. Лена казалась мне здесь, в небольшой, тускло освещённой комнате, античной богиней. Не скульптурной, нет. Вся наполненная живым теплом!
«Богиня» шмыгнула носом. Я молча подал ей, чтобы укрылась, простынь.
«Но как я буду делать? Это для меня впервые», – крутилось в голове.
– Товарищ старший лейтенант, я никогда абортов не делал.
– Какой аборт?! – взорвался Лисовский.
Он выхватил из кобуры пистолет.
– Эскулап! Тоже мне… Смотри! Там другое… Внутри!
…Я подошёл вплотную к кушетке. Убрал с ног Лены простынь… И склонился над развилкой её длинных ног.
Было темновато. Невольно поднял голову…
Лисовский, поняв меня, опередил:
– Вон же! Справа настольная лампа, включи и пододвинь!
Я повиновался.
Когда трогал лампу, с тумбочки упали на пол узенькие розовые женские плавки. Меня дёрнуло, будто током.
…Кажется, я начал терять координацию движений. Я впервые видел перед собой так откровенно обнажённое женское тело.
Лена смотрела, не мигая, в потолок. Боясь встретиться с ней взглядом, я невольно пошатнулся в сторону. Лена догадалась закрыть глаза.
…Лампу я включил, но этого было мало. Мне надо было…
Я почувствовал, что весь мокрый. Лоб, меж лопаток… А главное – руки, повлажнели ладони… Я не мог произнести нужные слова…
– Мне надо, ей надо… – мямлил я.
И тут Лисовский чётко, безоговорочным тоном распорядился:
– Солнышко, надо ножки…
«Солнышко!» – повторилось в моём сознании. Меня обдало жаром. Он так назвал её специально? Он потешается надо мной? Над нами? Получается, он читал моё письмо к Лене. Он намеренно не повёз её в госпиталь? Решил меня высечь! Или её? Я был унижен им. Оба с Леной унижены.
Но Лена причём? Ей надо помочь! Это из-за меня всё!
…Но что от меня требуется? На какой-то миг я перестал видеть. Потом будто с глаз моих сняли пелену. Я упёрся взглядом в пистолет Лисовского, который лежал на столе…
«Сейчас схвачу! И всю обойму – в него! И в себя!» Я перестал себя ощущать, я был в невесомости… А может, на грани безумия!
Лисовский перехватил мой взгляд, взял пистолет и вложил его в кобуру.
Он подошёл к кушетке. Встав у Лены в изголовье, руками взял сверху её под колени. Приподнял ей ноги, потянув их на себя. Развёл свои руки с зажатыми в них ногами в стороны.
– Ну! Долго ждать? – он смотрел на меня своими дикими глазами.
Я вновь склонился над Леной.
– Я помогу, – проговорила она.
Её длинные пальцы скользнули вниз живота. Там они невольно на миг соприкоснулись с моими…
…Внутри, не сразу различимый, сидел, впившись накрепко в мягкую розовую тёплую человечью плоть, клещ. Он уже явно распух от крови. Был не тёмный, а несколько посветлевший. Вокруг него покраснение и отёк.
Я взял пинцет и скальпель…
…Когда всё было сделано, я опустился на стул у окна и одеревенело упёрся взглядом в одну точку в темноте палисадника. Отстранённо, будто издалека, слышал, как Лена одевалась.
– Не энцефалитный? – произнёс Лисовский. Не называя меня никак. Словно я послушно управляемый робот.
– Не знаю. Надо смотреть врачу-специалисту. Я его выкрутил полностью вместе с хоботком, но зараза могла пойти в кровь. Время терять ни к чему.
– Лёша, прости.
Я вздрогнул.
Лена стояла почти вплотную ко мне:
– Лёшенька, прости меня! – повторила она бесцветным голосом.
Я тогда не понимал и сейчас тоже: за что она просила прощения? За то, что было в медпункте? Или за другое?.. И понимала ли она сама, о чём просила?
Так мне до обидного дежурным показалось это её «прости».
Данью вежливости, что ли… Или она так боялась рядом стоявшего Лисовского?
К тому времени я уже начал догадываться, как одинок в своей жизни человек… И с моей впечатлительностью столько мне ещё впереди предстоит всякого.
…Они ушли. Так захотелось куда-нибудь убежать. Но куда?
Может, к Байкалу? Но где он?!
Продолжая сидеть у окна, я плакал… В голову вползла спасительная мысль: сейчас найду чего-нибудь и траванусь. Я… обрадовался этой мысли. Всему сразу развязка… я не выдержу моей такой будущей жизни… Я не готов к ней… И никогда не буду готов с такой моей нервной организацией…
С шумом ввалился Водолазов, задев у порога ведро.
– Лёх, что стряслось-то у них? Долго так!
– Да, заноза была, – с усилием собирая себя в одно целое, ответил я.
– У кого?
– У Лены в пятке.
– У тебя лицо в слезах! – хохотнул он.
Я нашёлся:
– От нашатыря. Она в обморок падала, а я… пролил…
– Добегалась! Они вдвоём с женой начальника части всё шастали вдоль Оськина оврага. То им грибы, то ещё чего!.. Теперь, гляжу, еле идёт. На плече муженька повисла, полуживая. Маменькина дочка, одним словом… От занозы – в обморок?!
Он ещё что-то сказал. И хохотнул. Мне было не до него.
* * *
Больше Лены я не видел. На другой день Лисовский отвёз её в госпиталь, оттуда через пару дней проводил в Саратов. Об этом, ухмыляясь, сказал мне всё тот же Водолазов.
Лисовский вёл себя со мной так, будто вообще ничего не было.
Не замечал меня, делал вид…
А потом его перевели куда-то в другую часть… Он – не знаю где, она – тоже. И живы ли?..
Меня-то уже точно нет прежнего…
…Хирургом я стал. Циником тоже… Это – профессиональное.
Возвышенней и чище, чем с Леной, у меня потом уже ни с одной из моих женщин отношений не было…
Столько перегорело во мне тогда в одном коротком замыкании…
Правда
Спрашиваешь: страшно на фронте было, по правде? А как же не страшно? Живой, чай! Но когда опасность, некогда вроде и бояться. Начинаешь действовать, делать то, чему учили. Опять же по своей сноровке…
Правда – она то колючая, а то совсем не знаешь, как к ней подступиться…
…Помню миномётный обстрел, в первые дни, когда на передовую попал… Фриц как начал лупить! Мы врассыпную. Ещё и испугаться не успели…
Рядом ложбинка какая-то была, небольшая. Я – в неё. И тут же на меня ещё трое сверху. Придавили, дышать нечем. Я было задыхаться начал, рваться кверху. А тут мысль прожгла: «Стоп! Я так жив буду, прикрыли меня ребята собой…» Затаился… Даже как бы обрадовался… повезло… Съёжился, чтоб ничего не торчало…
…Смолкли взрывы. Двое, которые на мне лежали, – оба раненые, а тот, что сверху них, – мёртвый. Вот оно как… И стыдно, и вроде вины-то моей нет.
Санитары раненых и убитых подбирают, а я сижу целёхонький. И так не по себе…
Коля Меченый
Дружку моему Николаю на передовой не повезло спервоначала. При бомбёжке, смешно сказать, оторвало осколком ему краешек левой ноздри. А когда миномётный осколок надорвал ему мочку правого уха, ребята попритихли. Только нет-нет, да назовут его меж собой «Меченым». И правда ведь: меченый. У нас в селе так овец метят перед тем, как в стадо пускать, – ухо надрезают.
…А Николай стал настороженным каким-то. Задумчивым. Заметив, что ребята около него стараются долго не задерживаться, странно усмехался только…
…А тут идём втроём по нейтральной полосе. Вне зоны обстрела миномётов. И ему по нужде потребовалось, по лёгкой. Всего-то метров на десять отошёл от нас в реденькие кустики. И вдруг – как ахнет! Прямо в эти кустики. Поднялись и к нему. Голову у Николая, как лемехом, срезало. Лежат: отдельно он, отдельно голова его…
Пристрелочный, что ли, был выстрел, либо шальной снаряд этот. Больше-то не последовало. Всего один-единственный.
…Будто почуял Колька и вовремя отошёл от нас – беду отвёл.
На себя взял… Или совпадение?.. Как хочешь думай…
Такой случай
– Стали нас принимать всем классом в октябрята. А я отказываюсь. Не хочу.
Наша учительница Нина Ивановна внушает мне:
– Не волнуйся, я говорила с твоим отцом. Он тебе разрешает быть октябрёнком.
– Нет, – говорю, – пусть он об этом сам мне скажет!
И ушёл домой. Остальных Нина Ивановна повела во двор на площадку.
Шёл из школы и не мог понять, как мой отец священник мог разрешить такое. Значит, тогда Бога нет?
Оказалось, что отец ничего не знает. Моя учительница с ним не говорила.
На другой день я подложил ей кнопку на стул. Она сразу догадалась, что это моя проделка. Стала при всех меня стыдить. Что мне оставалось делать? Я сказал, что она врунья! В присутствии всего класса заявил.
Она оставила меня после урока одного и стала бить по спине, по рукам. Получилось так, что я ударился локтем о дверцу голландки, и у меня потекла кровь. Она, опомнившись, крепко испугалась. Выбежала из класса, оставив меня одного. Если б не кровь, досталось бы мне больше…
Она скрыла всё. И я ничего никому не сказал.
…Прошло более тридцати лет. В храме после службы подходит ко мне старушка:
– Батюшка, вы меня не узнаёте?
– Нет, – говорю, – не припоминаю.
– А я узнала вас. Я Нина Ивановна – ваша первая учительница. Помните приём в октябрята?
Тут-то я всё и вспомнил. Она рассказала о себе:
– Приехала я к младшей сестре, которая недавно стала жить в вашем городе. А она говорит: пойдём со мной в наш храм на службу, у нас такой батюшка!.. Один раз пришла, второй… Сегодня вот решилась подойти, открыться… Судьба моя оказалась тяжёлой. Всякое было. Больно уж я нетерпеливая была во всём… Упорная… А разума… Живу давно одна, дети разъехались – и как и не было их… Слава Богу, встретила вас! Хочу попросить прощения. Снимите давний грех мой с души! Я и раньше-то, как постарше стала, очень себя корила за свой тот давний поступок, но к кому с этим пойдёшь?.. Время-то… А я не такая сильная, как вы…
…Как всё переменилось вокруг, одиноко стало. В церковь-то и потянуло… Всё хотелось потом узнать, где вы? Слыхать-то слыхала, что настоятелем стали… А где? И тут такой случай!
«Ты такая нам не нужна…»
Я тогда медсестрой работала в больничке с отказными больными детьми. До перестройки ещё.
Узнали, что я собираюсь за верующего, сына священника, замуж выходить, стали «пужать» меня. Что только не говорили! «Он тебя ночами будет заставлять молиться. Истязать будет постами!»
Я упёрлась.
Тогда мне сказали, что я такая в больнице не нужна! Могу изуродовать слабые детские души. Что надо мне уходить, другую работу искать…
Я и ушла.
Поженились мы с Алёшей и уехали жить в другой город. Замужем я уже около тридцати лет. И дети есть, и внуки…
Где теперь те люди, где те детки, за которыми я ухаживала?
Неужто без веры живут? Беспокойно за них…
Сержант
Дело было в начале восьмидесятых. Получил я сержанта и прибыл, куда направили. В первый же день вызывает меня в красный уголок замполит.
Вхожу. Сидит он и ещё три офицера. Все смотрят на меня, как на музейный экспонат.
Замполит спрашивает: – Ты как к нам попал?
Отвечаю:
– Это вопрос не ко мне!
Майор повёл головой из стороны в сторону, явно недовольный ответом, и вновь задаёт вопрос:
– Но ты понимаешь, что тебе у нас служить нельзя?
– Почему? – спрашиваю.
– Ты же верующий. В Бога веришь.
– Одно другому не мешает, – отвечаю.
Он своё:
– У нас же ракетные войска!!!
Замполит привстал над красным сукном. Видно, что разговор для него необычный. Но глаза ленивые такие…
– И что с того, что ракетные? – говорю.
Майор вышел из-за стола, подошёл сначала ко мне, потом зачем-то к окну. Со значением посмотрел через оконное стекло в просторное небо. Вернул взгляд в мою сторону. И сказал наигранно, с усмешкой:
– А вдруг Бог даст тебе команду нажать кнопку и выпустить ракету? Или ещё чего такое? Что будешь делать?
Я искренне удивился таким словам его. Спрашиваю:
– Товарищ майор! И вы тоже верите в Бога? Верите, что такая команда может поступить?
Он опешил от такого вопроса. Подошёл к столу, сел. Лицо оживилось, сделалось красным. Молчит. И остальные офицеры молчат. Не ожидали такого…
…После этого разговора никто со мной из офицеров не затевал беседу о вере. А замполит, как мне показалось, внутренне зауважал меня.
…И среди солдат потом много раз попадал я под каверзные вопросы. И каждый раз ответ находился вовремя.
Будто кто помогал мне в этом…
