Kitabı oku: «Знаменосец»

Александр Строганов

Yazı tipi:

Иллюстратор Александр Евгеньевич Строганов

ISBN 978-5-0060-6211-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЗНАМЕНОСЕЦ
Роман

Смотри на мир простодушно, как только что народившийся бычок, и не доискивайся до причин.

Чжуан-Цзы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Кулик

Кулик сказал:

– Эти истории – точно стеклышки. Или монетки с дырочкой. Сиди себе, нанизывай на шнурок. Хорошее занятие. В особенности на солнышке.

Когда же солнышко выглянет?

Представить подробности. Это главное.

Смысл содержится не в сюжете, но в подробностях.

Маркс нечто подобное говорил о Писании.

И Писание, и любое другое писание, и монументальный труд, и тощая книжица, да хоть дневничок в ученической тетрадке, в самом деле, примечателен деталями.

Это я немного развил мысль автора «Капитала».

Лучшее, что он изрек этот Маркс.

А девчонки моей юности переписывали в тетрадки стихи о любви. Таким методом пытались выманить счастье из потаенных уголков повседневности.

Возможно, высказывание о подробностях принадлежит Энгельсу. Не имеет значения кому: сами-то мы идеи не производим – только озвучиваем.

Эти истории искрят, скручиваются, мокнут, сохнут, шелушатся, стучатся в окно, пылятся под диваном, вьются и прилипают.

Доводилось видеть липучку от мух? Вот-вот.

Или металлическую стружку?

Или пень-колоду?

Вот-вот.

Это как мораль. Или мелодия.

Или совесть мучает, или ноги в такт отплясывают.

Так и живем. До самой смерти.

Уж сколько умерло, а все умирают.

А иные умирать не собираются. Не желают, и все. Что с ними делать?

Ничего не делать. Пусть живут на здоровье.

У Маркса могучий торс, борода, а любви мало.

Совсем нет любви.

Разве что к Женни?

Подростковая страсть. Ну да.

Она же как будто постарше была?

Сам – камень и труды его – камни.

Он и Россию не любил. Ненавидел Россию. Это все знают.

Так он и Бога не любил.

Вот уж никак не думал, что начну свои записки с Маркса. Ничего общего с героем моего повествования. За исключением некоторой неопрятности. Только неопрятность неопрятности – рознь. Человек может быть чистюлей, и одет с иголочки: для фотографирования, например, но веет от него неопрятностью. Что с этим делать? Да ничего. Принять как есть – и все.

Кулик же внешне неопрятен, но вот ощущения неопрятности не производит.

Как бы то ни было, и в том и в другом случае неопрятность присутствует.

В остальном – у Маркса нет ничего общего с моим героем.

В отличие от Маркса, Кулик весь соткан из любви. Хотя виду не подает. Даже напротив. Поговоришь с ним и думаешь – как человек этаким сухарем живет? А он соткан из любви.

А, может быть, и нет. Хотя о любви говорит, размышляет.

А, может быть, это только слова. Как узнать? В чужую голову не забраться.

А, может быть, это только кажется, что он тщательно скрывает вселенскую свою любовь, а он ничего не скрывает. Нечего скрывать.

Как будто любит, говорит, что любит, а на вид и в интонациях сухарь сухарем. Разве таких людей не бывает? Случаются, конечно.

А, может статься, он и не человек вовсе?

Да нет, человек. Только особенный.

А всякий человек – загадка. Особенный, неособенный. Для себя в первую очередь. Беседуя с самим собой, никогда не знаешь, с кем ты имеешь дело.

Итак, имя моего героя – Кулик. В отличие от Маркса борода отсутствует. Щетина. И на голове негусто, тоже как будто щетина. Рыжеват. Коренаст. Лицо тяжелое, бугристое. Глаза выцветшие. Взгляд, за редким исключением, отсутствующий. Взгляд, обращенный в себя. Иногда где-то глубоко блеснет опасная точка и пропадет в ту же минуту.

Сумасшедший, но не сумасшедший.

Это я позже понял.

В целом, нечто мешковатое. Куль. Наверное, первоначально был Куликом с ударением на первом слоге. Кулик – птица юркая, иначе на болотах не выжить. А здесь – куль. Грузный. С одышкой. Не ходит – перекатывается как будто.

В городе кулей немало. Голуби, например, водянистые юноши, крутолобые катки, беременные женщины и просто толстые женщины, поливальные машины и заспанные троллейбусы. В деревнях – редкость. Это потому что в отличие от сельской местности городами управляет луна. Ну а луна – уж мы-то знаем, что такое луна.

Три ветхих рубашки, одна желтая, две в клеточку, натянуты одна на другую. Пропахший травами короткий плащ мышиного цвета. Покашливает, прихрамывает на правую?.. Нет, на левую ногу.

Детали скоро стираются из памяти. Хотя что-то записывал по свежим следам. Мог бы приложить больше тщания, конечно, но, откровенно говоря, не сразу сообразил, с кем имею дело.

Речь идет о недолгом, но значительном отрезке моей жизни. Всего несколько дней, проведенных с бродягой, Навуходоносором, знаменосцем.

Или один день.

С временем что-то произошло.

Кулик сказал, что остановил время. Вероятнее всего, пошутил. С ним непросто: не сразу поймешь, когда он шутит. Как будто шутит, а он о чем-то очень серьезном толкует, или наоборот.

В общем, всего-то день в хождении и разговорах. Или несколько дней.

А кажется – целая вечность.

Когда это было?

Уже давно.

А кажется, будто вчера.

Или в прошлый четверг.

Кислые ларьки.

Огнедышащие баки.

Собачьи свадьбы.

Клетчатые сумки.

Тонны штукатурки.

Седые попрошайки.

Розовые розы, мокрый мордобой.

Шустрики на корточках, солнце ходуном.

Медленное небо, в подворотне смерть.

Ходики, ходики… Жаба на метле.

Нет, жабы не было – Чуковского уже не было. Был Роки Бальбоа и первые резиновые женщины: Снежана и Алла.

Вот когда это было.

Каждый день происходило что-нибудь хорошее, и каждый день происходило что-нибудь ужасное.

Сладкоголосые итальянцы. «Вернись в Сорренто».

Нет, «Вернись в Сорренто» – другое.

А в Новый год пошел дождь. Гололед смертельный. Поскользнулся – и кубарем в подвал. Последними словами перед падением были: «Упасть бы не».

Смешно.

Смеялись много.

Вспомнилось. Не к месту.

Смеркалось.

Господа вернулись

Кулик сказал:

– Господа вернулись. Другими. С перегаром и без воздушных поцелуев… Что-то из прежней жизни… Да нет, теперь то же самое… Вот я произнес, а к чему относится?.. К какому, с позволения сказать, времени?.. Вопрос… Вы как думаете?.. Уместно ли сегодня это наблюдение? Как думаете?.. Впрочем, вы прежних господ не застали… Впрочем, я – тоже. Ну и нечего жалеть. Чеховым любоваться будем. Чеховым и кочегарками. Пойдем в кочегарку на огонь смотреть?

Смеркалось.

Рушилась большая страна.

Навуходоносор

Кулик сказал:

– Грязь серебром станет. Уже скоро. Наберитесь терпения. И добавил:

– Терпение – вот чего нам всем не хватает.

Вот тогда он сообщил, что остановил время.

Навуходоносор – персонаж притчей и легенд.

Кулик – наш современник и брат, умеющий, однако, соблюдать ритуалы, что не исключает его превращения в будущем в персонажа притчей и легенд.

Наподобие Навуходоносора.

Он сам себя сравнил с Навуходоносором. Я и знать не знал, что это за зверь такой этот Навуходоносор.

Оказывается царь.

Звать Кулика Николай. Иногда я так обращался к нему, но чаще – Кулик. Кулик ему больше нравилось. Кривился, когда я называл его Николаем. Говорил, что не его имечко ему досталось. Случайно досталось. В детском доме пьяница-сторож назвал в свою честь.

– Да нет же, – возразил я, когда мы коснулись этой темы. – Вероятнее всего, в честь Николая Угодника.

– Вот именно, – сказал Кулик. – Никуда не годится. Прославлять таким образом? Существом своим прославлять? Не знаю, сомневаюсь. Кроме того, он жив, Никола-то. Средь нас ходит. То здесь объявится, то там. Я его встречал. И вы, не исключено, что встретите… А все святые живы.

– Разве плохо, что люди их имена прославляют? – не унимался я.

– Прославляют ли? А вы взгляните на меня критическим взором, и сами себя поправите… Молчите? То-то и оно… Если вы думаете, что я любуюсь собой – так я не любуюсь собой. Сам часто окидываю себя критическим взором. То, что нахваливаю себя порой – так оно для дела. А по-иному нельзя. Сам же при этом все понимаю и оцениваю… Если же не касаться Жития и присваивать имена как бы празднуя греков, иудеев и римлян с их оливами, кипами и кифарами или поминать венценосцев, или руководствоваться случайным выбором – Николай все одно не подходит. Николай должен быть высоким, белокурым, желательно в парусиновых брюках. Немного картавить должен. Да и сторожа того, что имечко мне дал, вспоминаю, откровенно говоря, без удовольствия. Подличал, бранился, мог запросто затрещину дать. Так что не мое это имя.

– Каково же ваше настоящее имя?

– А что приходит вам на ум, когда вы смотрите на меня?

– Не знаю, ничего не приходит.

– Вот видите? И я в затруднении. Имен много. Я на всякий случай именины каждый день справляю… Встретить бы родственников, да где их взять? Сирота я. Видите как?.. Формально пусть будет Николай, раз уж так вышло. Многие, не вникая в суть, так меня и кличут… Кулик. Так лучше всего. Не птица. Хотя, как знать?.. Что же касается родственников, знаете, родственники чаще всего становятся родственниками уже после смерти. Скатерть постелить, да ягодки поклевать. К слову, рябина – ягода красивая, но на мой вкус горчит. К слову, птицам так не кажется… К слову, имеет значение, в честь кого выбирают имя. Был я вхож в одну семью, где ребенка назвали в честь чемпиона мира по шахматам Марселя Дюшана. Вскоре мальчик тронулся умом.

– Марсель Дюшан не был чемпионом.

– Что?

– Марсель Дюшан не был чемпионом мира по шахматам.

– Возможно. Но мальчик об этом так и не узнал. Ибо тронулся умом… Да, с этими именами много печали. Много радости, но и печали много… Потом, позже, уже в лучшем мире настоящее имя отыщется. В лучшем мире самими собой будем. Все. Наконец-то… А мы уже там. Не приходило в голову? В лучшем мире времени не существует. И прошлое, и настоящее, и будущее – все там. Бесконечная панорама. Так что на трогательную встречу с ушедшими близкими и друзьями рассчитывать не приходится, ибо не может быть прощания. Равно, как и приветствия… Нет, прощание, конечно, происходит, но не там, где положено, а здесь, в плохоньком театре, именуемом земной жизнью.

– Обычно с покойными прощаются там, где они жили.

– С чего это вдруг?

– Так принято.

– Кем принято? Когда принято?

– Не знаю.

– Соблюдают ритуал? Так это называется?

– Соблюдают ритуал.

– Видимость. Все не то, и не так. Говорю вам, мы не ведаем, где в действительности живем. То, что мы называем земной жизнью – представление театрального кружка. Не больше.

– Но люди-то всерьез умирают?

– Видимость.

– Да как же «видимость»?! – не унимался я. – Это – горе! Я хоронил, знаю.

– Для близких – горе, не спорю. А сама смерть – видимость.

– Для вас, может быть, и видимость, а мы подлинную смерть наблюдаем.

– «Наблюдаем». Именно это слово. Очень точно.

Кулик сказал:

– Милкин, таксидермист из любимой супруги своей, когда умерла, чучело сделал. Прямо как закладчик в «Кроткой» у Федора Михайловича.

– А разве он из жены чучело делал?

– А чем же он занимался?.. Фигурально, конечно… С ума сошел или по причине особой любви? Как думаете?

Кулик излагал свои абсурдные идеи уверенно, спокойно, с нотками снисходительности. При этом он совсем не походил на бредового больного – уж я повидал бредовых больных. Нет, передо мной был какой-нибудь умудренный опытом сельский философ, бесконечно терпеливый, но давно потерявший надежду быть не только, что понятым – услышанным своими простецкими земляками.

Словом, я пребывал в недоумении.

Кулик улыбнулся:

– Да вы не расстраивайтесь. Я же не настаиваю. То есть Кулик не настаивает. И даже солидарен с вами. Очень может быть. И приемлет земную смерть, ибо так удобнее ладить с повседневностью. Но это Кулик. А Некулик на своем стоит. Говорит, и прошлое, и настоящее, и будущее – все там.

И протянул руку к небесам.

– Какой Некулик? – спросил я. – Кто таков Некулик?

– Скажем, иная моя суть. Другое измерение. Второе, пятое, седьмое. Ха-ха… На самом деле Некулика я только сейчас придумал. Смешное имечко. Это я спешил вас успокоить, а вы того пуще взбудоражились. Даже треск послышался. Вы треска не слышали? Как будто проводка искрит. Нет?

– Не слышал.

– То есть, нет никакого Некулика. А вот другая суть имеет место быть. Как это называется? Шизофрения? Ха-ха.

– Не готов.

– Не волнуйтесь. И не спешите. Позже, если все сложится благоприятным образом, все поймете. Согласитесь, назови я себя Навуходоносором, вы бы еще больше запутались. Разве нет?

– Не понимаю.

– Не беда.

Помолчали немного.

– Допустим, ваша точка зрения имеет право на существование, – продолжил я. – В некоем ином трансцендентном измерении. Или в ином поэтическом измерении. Допустим. А, может быть, вы и правы во всех смыслах – мы же ничего не знаем. Но похоронить покойника нужно? Проводить в последний путь нужно?

– Не старайтесь казаться глупее, чем вы есть на самом деле. Вам не идет… Конечно, можно соблюсти ритуал. И, наверное, надобно. Таков уж сюжет. Но мы, изволите видеть, не умеем. Не обучены. И научить некому, ибо никому не верим… Есть, конечно, плакальщицы. Хорошие, настоящие. Но их мало осталось. Сами вымирают, прости, Господи. Кроме того, они без конца болеют. Смолоду рожают, в старости болеют… Ведь как мы провожаем? Какие-то бессмысленные посиделки. В лучшем случае за столом. А то прямо на кладбище. Ни говорить, ни молчать толком не умеем… Закусываем непременно. Без закуски никак. Для нас выпить, закусить – святое дело!.. Да я разве возражаю? Не возражаю и не ропщу. Сам и закусить, и выпить люблю. Но надо же место знать. И время… Речи плоские, черные, чужие. Как гудрон. Голоса чужие, картонные. Воронье, по сути. Не проводы, а воронья свадьба. Карр!.. Себя залюбили до проплешин – вот что. Еще говорят, возлюби себя. Да уж возлюбили, дальше некуда!.. Земля грязная, могилки мертвые… Подлинные ритуалы в тишине выполняются, без свидетелей. И не здесь, а уже там. Там, где всегда были и будем. Так что, по-хорошему, о прощании вообще речи быть не может.

– Не противоречите себе?.. Нет?

– Не противоречу… Не знаю. Может, и противоречу… Одно другому не мешает… Говорю же, иная суть присутствует… Вот я здесь с вами лясы точу, а там с Малевичем Казимиром Севериновичем чаи гоняю. Видите как?.. Бранюсь немного. Не думайте, я не грубый человек. Даже напротив. Просто накопилось… Дорог мне Казимир Северинович. А вам дорог?

– Не знаю, не думал. «Дорог» – это для родных, друзей…

– А мы все родственники. Обезьянье царство. Ха-ха… Как-нибудь поговорим об этом… Так что настоящая жизнь – выше. Или вне. Это уж как вам больше нравится. За стенкой где-нибудь, в соседней комнате, дабы доходчиво представить. Или вообще в деревне за сто верст. Или в горах. Любите Абхазию?

– Люблю.

– Вот, в горах Абхазии, например. Здесь же, как я вам уже докладывал, все не то и не так. Здесь мелко все. Лгут, егозят, играют, наигрывают. Играют плохо, как правило. Повторюсь. Плохонький театр. Художественная самодеятельность. Бесконечный этюд… Но в этюде том, следует признать, много страданий. Порой до невозможности много. Несправедливости, злодейства. Непорядок. Хочется исправить… Вам хочется?

– Было бы неплохо.

– Вялая фраза. Болеете, что ли?

– Есть немного.

– Победить злодейство обыкновенным способом невозможно, ибо оно задано сюжетом. Даже очень хороший, но простой человек в данном случае бессилен, ибо не может пешка ходить конем, а конь заливаться жаворонком. И жаворонок не круглый год поет, а лишь когда ему назначено. И так далее. Словом, не может простой человек ничего исправить… Это простой человек не может. А человек не такой как все, небывалый человек может? Как думаете?.. Знаменосец, предположим. Слыхали что-нибудь о знаменосцах?

– Где-то что-то…

– То-то и оно. А между тем знаменосец – фигура невиданной силы и невиданных же возможностей. Он-то как раз, не исключено, может многое исправить. Или все до основания исправить. Очистить, преобразовать, сокрушить проклятую стенку между несчастьем и счастьем… По крайней мере, может попытаться… Верите в такого знаменосца?

– Сложно сказать.

– Что же тут сложного? Нужно просто задать себе вопрос.

– Дело в том, что я не совсем понимаю о ком речь и о чем речь.

– Ну вот. А я стараюсь. Для кого стараюсь? Можно подумать, что мне одному это надобно… Посмотрите на меня внимательно. Только не поверхностным взглядом, а пристально. Лучше с закрытыми глазами.

– Посмотрел.

– Не так. Не умеете… Ничего, со временем я вас всему обучу.

– Так вы знаменосец? – предположил я, следуя логике собеседника. – Это и есть ваша иная суть?

– Знаменосец – не суть, но сущность… Знаменосец, не знаменосец… Навуходоносор, ха-ха!.. Не спешите с выводами… Покуда не скажу. Точнее так: откроюсь, но позже. Если почувствую, что не ошибся в вас. Если обнаружу в вас помощника в чаяниях и трудах вселенских. Если соблаговолите, конечно. Если не спасуете.

– Вообще, я человек сомневающийся, и профессия моя такова, что я вижу несколько иначе, под другим углом, что ли, – пошел я, было, на попятную.

Ретироваться хотел, откровенно говоря.

Подумал: все же мой пациент.

Подумал: из огня да в полымя.

Потом еще немного подумал.

Какая разница? Так даже лучше – свой.

– Победим, можете не сомневаться, – успокоил меня Кулик. – Рано или поздно победим!

Сказал и замолчал.

Ушел в себя.

Повисла тяжелая пауза.

– Не знаю, на мой взгляд, картавить Николаю вовсе не обязательно, – нарушил я тишину, дабы как-то разрядить обстановку. – И парусиновые брюки носить не обязательно.

Ничего Кулик не ответил.

Позже я узнал, что подобные рассуждения его крайне огорчали.

– Не слышите вы меня, – говорил он в таких случаях. – Не хотите слышать. Или не умеете. Но это уже на вашей совести.

Притом спорить любил. Мало того, призывал спорить.

Поперечный человек.

Это еще мягко сказано.

Молчали долго.

Я даже умудрился вздремнуть.

Представления не имею, сколько ему было лет, когда мы познакомились. Следовательно, неизвестно, сколько ему теперь.

Если жив, конечно.

Интересно, жив ли?

Что-то подсказывает – жив.

Условность

Кулик сказал:

– Жизнь – не всегда успешная попытка примириться с мыслью о смерти. Всякого человека занимает тема бессмертия, даже если он о том и не подозревает. Стесняться этого не следует… Жизнь и смерть. Болезнь и брюква. Держали в руках брюкву?.. Нынче слово редкое. Наверное, и не знаете, что это такое? И не нужно. Очередная условность. То же, что мы с вами. Все – условность.

Вот как раз об этом мои записки, если коротко изложить.

Апокалипсис

Кулик сказал:

– По сути, живем в аквариуме, сами того не подозревая. За близкими наблюдаем: рыбками, раками, каракатицами. В свою очередь, за нами тоже кто-то наблюдает. Извне… А если уже никто не наблюдает? Хозяин, предположим, ушел или умер. Свет выключить забыл. А мы думаем, что он жив-здоров и добра нам желает, уверены, что все будет хорошо. Придет – покормит… Не придет и не покормит. Приблизительно так выглядит апокалипсис в каждом конкретном случае.

Провинция

Кулик сказал:

– В провинции все чинно и подробно. В провинции не ходят – шествуют. Не ходим – шествуем. Даже бегаем по-другому.

– Как это можно бегать по-другому? Что значит «по-другому»?

– А то и значит.

– Медленнее, что ли?

– Со значением. Да вы за собой понаблюдайте, и все поймете. Как будто на некоторое время в воздухе зависаем. Потому у некоторых идея воспарить возникает. Возможно, по этой именно причине. «У некоторых» – это я замахнулся, конечно, но у некоего отдельного человека такая мысль вполне может возникнуть… Опаздываем. Всегда. Как правило… А спешить, собственно, некуда… И незачем.

Близнецы и кошки

Кулик сказал:

– Сиам – вовсе не то, что о нем думают. Наивно предполагать, что там живут исключительно близнецы и водятся исключительно синеглазые кошки.

Учитель

Кулик сказал:

– Вы меня слушайте. Я хороший учитель. Со мной и географию, и историю вспомните. И алгебру, и литературу. Все, что знали, вспомните. И то, чего не знали, вспомните… Я ведь преподавал. На кафедре. Как-нибудь расскажу. Непременно расскажу… Бесспорно, был лучшим… Да и теперь… Хороший учитель нынче редкость. Днем с огнем не сыскать… Знал я одного выдающегося учителя, так он совсем не спал. Я хотя бы сплю.

Говорят, что в местах лишения свободы души заключенных и охранников со временем становятся родственными. И мыслят бедолаги одинаково, и говорят на одном языке. Одежка разнится да кошт, и вся недолга. Родней становятся.

Наверное, то же самое можно сказать о психиатрах и их пациентах.

Весьма приблизительная и несправедливая аналогия, но вот пришла в голову. А я положил оставлять в своих записках естественный ход мыслей, чтобы максимально приблизиться и к себе, и к тем, с кем посчастливилось мне встретиться во время удивительного, на первый взгляд кажущегося неправдоподобным путешествия со знаменосцем Куликом в стране случайных людей. То есть в той самой стране, где мы живем, но практически ничего о ней не знаем.

Что это? Дневник?

Не знаю.

Мы к историям привыкли. К историям, сюжетам. Вынь, да положь нам страстный или забавный случай с финалом, хорошо, если счастливым, но можно и трагическим – чтобы растрогаться, слезу пустить.

Здесь нечто иное.

Как будто непринужденно беседуем.

С вами, с Куликом и его товарищами, с кем угодно. С котами, собаками, ежиками, бурундуком Василием. Да хоть с растениями.

Сидим себе летним вечером где-нибудь на завалинке в Калиновке и разговариваем под сурдинку. Запах жасмина, стрекотание цикад, звезды…

Во всяком случае, хочется, чтобы так было.

Сабакин

Кулик сказал:

– Взять, к примеру, театр. В театре друг дружку за волосы таскают, по углам тискаются – страстишки изображают. Обычно плохо играют, знаю, что понарошку, а все равно верю. Всегда. Как дитя малое, честное слово. Там ведь на театре, все как в жизни. И чистые люди, и подлецы представлены… Страдаю, смеюсь… Меня гардеробщик знакомый пускает, когда у него получается. Сижу тихонько, а так порой хочется зарыдать в голос или «браво» провозгласить… А вообще, они как-то в одночасье сделались глупыми.

– Кто? – спросил я.

– Драматурги, режиссеры, актеры… да все. Буквально на глазах… Помню, я однажды, еще в далеком детстве на Сабакина попал. Он так натурально проживал. И умирал натурально. Я был уверен, что он не по сюжету – на самом деле скончался. Меня старшие утешали, объясняли – я не верил. Хотя сделал вид, что поверил. Долго горевал… Я и теперь не уверен, что смерть его была разыграна… Кстати, вы не знаете, какова его судьба?.. Сабакина Павла Петровича?

– Первый раз слышу это имя.

– Да что вы?! Сабакин! Актер шекспировского толка… Удивительно неприятную, даже отталкивающую внешность имел, но обаяние чудовищное. Заикался. В ту пору заик на театре жаловали. Таланту все прощалось. Ценить умели. Бывало, ничего не сделает, только руками разведет, а в зале оторопь. Бывало, чихнет, а у зрителя обморок. Бывало, сам уйдет, а образ свой оставит за столом или в углу семечки лузгать понарошку. И все его образ видят и волнуются… Точно не слышали?

– Нет.

– Сабакин

– Нет.

– Павел Петрович.

– Нет, увы.

– Все же умер, наверное. Такие богатыри долго не живут: сердца и ноги слабнут… А сами-то никогда не хотели быть актером?.. Или режиссером? Не киношным, а именно театральным, когда что-то можно еще исправить.

– Не задумывался.

– А надо бы подумать, – сказал Кулик. – Успеть подумать обо всем надобно. Жизнь короткая.

Соврал, что не задумывался. Просто в тот момент плохо себя чувствовал. Не было сил разглагольствовать. На самом деле когда-то размышлял о театре. Мечтать не мечтал, но разные идеи посещали. Скажем, если бы я был режиссером, я бы рабочих сцены, осветителей и прочий технический люд не прятал. Разрешил бы им прямо во время действия менять декорации, устанавливать разные там прожектора, софиты. Показал бы громовержцев с их жестяными листами и киянками. Пусть себе колготятся на виду. Пусть беседуют, о своем толкуют. Пусть даже кто-то из них выругается или покажет язык. Естественный ход событий. Мы же не изгоняем прохожих за окном, например, когда путешествуем по лабиринтам научной статьи или сокрушаемся о грядущем разводе. И так далее.

Талантливому актеру любая кутерьма не помешает. Талантливому актеру и кошка не помешает. Хороший актер обязан кошку переиграть. А плохие актеры нам зачем?

Не думаю, что совершил открытие. Наверняка какой-нибудь режиссер уже выпускал на сцену рабочих, осветителей, суфлеров и прочий технический люд.

Насчет кошки сомневаюсь. Намеренно выпустить кошку вряд ли кто-нибудь решился бы.

Всем нам не хватает уверенности. Вот что.

Люди глубины

Кулик сказал:

– Не знаете, как нас, таких, как я бродяжек, обозвать и сформулировать?.. Не хочется обидеть? Похвально. Я вам помогу. Мы – люди глубины. Глубиной пропахли насквозь. Сами по себе. Те же глубоководные рыбы. Даже светимся. Только не рыбы. Неведомо кто. Всплываем мимолетно – кто во вторник, кто в июле. Встречаемся невпопад. Кому воспоминанием, кому напоминанием. Кто-то мимо пройдет, иной улыбкой наградит или плюнет вслед. И такое бывает. Случайные люди, одним словом. Неожиданные. Вот кто мы такие… Что наша жизнь? Череда случайностей… Кроме того, мы всегда были и всегда будем. И здесь, и на том конце. То есть повсеместно. Видите как?.. От нас не отделаться, как бы кому не мечталось… Ничего, спасемся как-нибудь. И вы спасетесь… Какое-никакое утешение… Любите жизнь?

– Не знаю, способен ли я вообще любить.

– Это вы хандрите. Я вас вылечу.

Бурундук Василий

Кулик сказал:

– Я в Калиновке редко стал бывать. Добираться далеко. Ноги болят… Там у меня бурундук знакомый живет. Василий. Уже немолодой. Узнает меня, ждет. Стоит появиться – он тут же забирается мне на плечо. Печенья просит. Так что я в Калиновку без печенья не хожу. Почему-то местные кошки его не трогают. На других бурундучков охотятся, а Василия не трогают. У него бельмо на глазу совсем как у человека. Кроме того, он немой. Всегда молчит, когда с ним говоришь. И с белками, и с зайцами молчит. Может быть, потому кошки его не трогают. Немой бурундук – редкость.

Сюжеты

Кулик сказал:

– Между тем в историях смысла нет. Не знаю ни одной истории, которая содержала бы в себе хоть что-нибудь полезное.

Профессор Рихтер

Кулик сказал:

– При пожарах чаще всего погибают от дыма. В огне, конечно, пафоса больше, но погибают все же от дыма.

Бытует устойчивое поверье, что психиатры – люди, мягко говоря, со странностями. Я эту байку считал предубеждением, обязанным своим происхождением множеству причин, и в первую очередь первобытному страху перед душевными расстройствами, а также всевозможными ужасами и чудесами с ними связанными, включая реальных и мнимых персонажей по обе стороны безумия.

Первый же день своего пребывания в психиатрической больнице еще в качестве студента медицинского института принудил меня вспомнить избитую мудрость: нет дыма без огня.

К слову, изречение это, первейший враг иллюзий и свобод, погубившее судьбы миллионов людей, всегда вызывало во мне неприязнь. И по сей день. Всю жизнь стремлюсь доказать, кому? себе, наверное, его несостоятельность. Однако пока результат близок к нулю. Всякий обнаруженный мною контраргумент автоматически попадает в категорию исключения из правил. Из чего следует: всякая борьба, неважно с чем или во имя чего, в конечном итоге бессмысленна.

Большее, что может позволить себе человек, дабы сохранить внутреннее достоинство и почувствовать относительную независимость – созерцание. Не случайно наблюдение относится к основным методам исследования в психиатрии.

В первый же час своего пребывания в психиатрической больнице еще в качестве студента медицинского института я остро почувствовал, что оказался в иной реальности, новом, неведомом мире, цельном, по-своему гармоничном, исполненным, в известной степени торжественным метафизическим звучанием.

Наш педагог, профессор Рихтер, войдя в кабинет, не поздоровался, как это обыкновенно делают преподаватели на других кафедрах, но подчеркнуто осторожно, будто боясь спугнуть тишину, опустился в кресло и замер.

В ожидании какого-нибудь знака или сигнала с его стороны мы некоторое время простояли в приветствии, затем один за другим стали рассаживаться. Стук парт нисколько не помешал его одиночеству. Он оставался недвижим. Уж не знаю, как долго. Очень долго.

Первоначально тягостное молчание, спеленавшее нас, было нестерпимым. Но минут через десять я, и еще пара моих однокашников, услышали нечто такое… словами описать трудно. Ни мелодия, ни звон, нечто такое… Я бы назвал это эхом хора.

Вот когда Рихтер понял, что чудо свершилось, улыбнулся как-то по-детски и объявил:

– Главное, что вы должны постичь здесь – умение слышать. Слышать даже то, чего нет на самом деле.

Странная идея странного человека.

Так я стал психиатром.

Такая история.

Не знаю, зачем я все это рассказал.

Ах да, если бы Рихтер, а позже и другие мои коллеги не научили меня слышать, вряд ли пустил бы я Кулика в свое сердце.

Тишина

Кулик сказал:

– Тишина всегда настораживает – ибо разверзает врата в неведомое. Мы никогда не узнаем, что там находится. А все, что мы ощущаем, чувствуем – всего лишь наши фантазии. Или наведенное. Так тоже бывает… Что сказать? Откровений не случается, но, по крайней мере, себя услышать можно… А не опасно ли слышать себя? Опасно, можете мне верить. Знали бы вы, что вы есть такое на самом деле! Знал бы я, что я есть такое на самом деле! Так что затыкайте уши изо всех сил, когда безмолвие обрушивается на вас тоннами своих черных брызг. Что же, резонно спросите вы, теперь и на кладбище не ходить? Ходить, непременно ходить. И мы с вами пойдем и, возможно, потеряемся во времени. У меня друг на кладбище живет. Обязательно сходим. Там можно трое суток провести, а в действительности пройдет только один час. Нет лучшего места для успокоения души. На кладбищах не тишина властвует. Другое. А там и не бывает тишины. Ее место занято тенью и всхлипами птичьих крыльев. Кладбище – единственное место, которое можно назвать всеобщим домом. Не тишина, но зеленая потрескивающая масса. То густая, почти черная, а то легкая светлая как улыбка стрекозы. И колодец, и облако, и амброзия. Спускаясь по крошащимся ступеням, возносишься к свету. И напротив: мысленно забираясь на верхушку сосны, погружаешься в ночь, откуда и часовенка, и надгробные фигурки – зефир да прянички. Крохотные. То собака пробежит, а то, вдруг курица-пеструшка выскочит из куста. Врать не буду – курица на кладбище явление нечастое. Курицу только однажды встретил. Зайцев не наблюдал, но, говорят, встречаются. Вот только кто это? Такие ли уж собаки и зайцы?.. А то вдруг хлопьями пойдет снег ослепительно-белый на фоне бесчувствия. Будучи на кладбище как-нибудь взгляните на свои ноги – это уже будут не ваши ноги. Не знаю, чьи, но не ваши. И сами вы будете не вы – нечто другое, чужое, незнакомое… Что же получается? Напрашивается набивший оскомину вопрос: кто мы, откуда идем, и куда, собственно, направляемся? И зачем? И почему?.. Будь моя воля, я бы на каждом кладбище установил фонтанчики. Согласитесь, фонтанчиков на кладбищах не хватает. Даже у моего названного племянника в богадельне фонтанчик имеется, а на кладбищах нет… Есть у меня племянничек, талантливый фотограф. Я вас обязательно познакомлю. Недолюбливает меня. Напрасно… Так что тишины на погосте не найдете. Настоящую тишину проще всего обнаружить, например, за столом, когда все разом замолкают… Вот, кстати, интересное явление. Как это вдруг все разом замолкают? По чьему велению это происходит? Мне сдается – по сигналу свыше… Уж если мы устаем от болтовни, представьте себе, каково там, наверху, выслушивать все это?.. Похоже на шутку, не правда ли? Я до шуток охоч, но не раз бывал бит за них, ибо смех мешает окружающим сосредотачиваться на собственном величии… Как я, однако, ввернул!.. Вы, я вижу, небольшой шутник? Можете не отвечать. На этот и подобные вопросы отвечать не следует… Но вернемся к птицам. Как вы думаете, птицы населяют наш мир, или мы находимся в гостях у птиц? Можете не отвечать. На этот и подобные вопросы отвечать не следует.