Kitabı oku: «Дивная ночь на Ивана Купалу»
Если бы кто-нибудь спросил Пашу, кем он себя ощущает, подпирая стену спортзала в то время как все танцуют, он ответил бы, пожалуй, – сверчком. Правда, мудрым. Таким, который знает свой шесток. Поэтому Паша не стремился в центр, туда, где выставляли себя на показ разудалые братья Царевы в окружении золотой молодежи, и где была Она.
У Царевых папа преподавал в их институте. Впрочем, завоевывая свой авторитет, Григорий и Аркадий никогда не прятались, если что-то шло не так, за папину… м-м-м… спину. Шириной плеч, ростом, и, вне всякого сомнения, наглостью, сыночки превосходили своего батюшку. Царев-старший всю жизнь занимался только судовыми двигателями внутреннего сгорания, а Гриша с Аркашей еще – гимнастикой, боксом, новомодным карате. Они, как говорится, держали шишку в институте так же, как и в своей родной Кузнечихе – с тех пор, как вошли в силу.
Как Ее имя, Паша не знал. И не знал даже, на каком факультете Она учится. Слыша по радио песню «Королева красоты», в исполнении Муслима Магомаева, Паша всегда представлял себе не абстрактную физиономию с обложки журнала, а Ее лицо. Влюбиться в Нее было бы так же глупо, как Сеньке ошибиться с выбором головного убора. Однако, встречая Ее случайно в институтском буфете, или в раздевалке, он всякий раз чувствовал, как у него перехватывает дыханье.
Однажды он встретил Ее в баре «Огонек», расположенном под крышей Речного вокзала, в сопровождении какого-то рыжего хлюста, тоже, видать, блатного, судя по прикиду. Сам Паша не был завсегдатаем злачного места студентов-речников, он оказался там случайно вместе с компанией своего старшего товарища, соседа, Романа Володина. «А она так живет», – подумал он тогда. Готов был поспорить, она не заметила его вовсе, как не замечала прежде. В отличие от ее знакомых, Паша ничем не выделялся в институтских стенах: ни одежкой, ни общественной активностью, ни достижениями в науках…
– Павелий! А ты чего не танцуешь?! – вдруг выдернул его из задумчивости, сверкнув орлиным взором, Григорий Царев, которого принесло течением туда, где Паша изображал из себя Прометея, торгующего на скале печенью.
– Я ничего не танцую. – Паша растянул улыбку шире, чем у обаятельного бандита Григория Царева. – Наши не пляшут.
Вечер, посвященный окончанию третьего курса, набирал силу. Народ в спортзале напоминал Паше закипающую в кастрюле воду. Сначала образуются отдельные «бульки» – кружки танцующих там и сям, их становилось все больше. Наконец, при первых аккордах забойной композиции, загремевшей из динамиков, срывает с места всех. «Кипит» весь зал!
Замороженным остается один лишь Паша Павельев. Ее он уже не видит за толпой, но это неважно. У него хватает поводов для развития комплекса неполноценности без того, чтобы еще зациклиться на Ней. В очередной раз Паша задает себе вопрос: что он здесь делает? Нет, не на дискотеке, а вообще – в этом институте? И в который раз формулирует для себя ответ, сначала в краткой форме, затем в развернутой.
Коротко ответ на вопрос, чем Паша Павельев занимается в Горьковском институте инженеров водного транспорта, звучит так: а хрен его знает!
При развернутом ответе на поставленный вопрос, никак не обойтись без упоминания о матери. Не какой-то матери, а его родной и любимой мамы. Ведь именно она с детства нацеливала его, точно ракету, на поступление в вуз. «Учись, – говорила мама, – иначе попадешь в пэтэу, туда, где одна шпана. Пьют, курят, ругаются матом!»
Поскольку курить и ругаться матом Паша умел с тех пор, как подружился в четвертом классе с Женькой Птичкиным – самой большой головной болью мамы, то описываемые мамой ужасы Пашу не сильно пугали. Однако в целом против высшего образования он ничего не имел.
Мама считала, что сын имеет склонность больше к гуманитарным наукам, нежели к техническим, ему же было все равно. Сосед, Рома Володин, тот решил попытать счастья в Водном, поскольку прежде в этом вузе конкурс был меньше, чем в иных, стало быть, легче поступить. Звезд с неба Рома не хватал, но тройки его были твердыми, как молоток в руках его отца, слесаря шестого разряда. И поступил! Когда, четырьмя годами позже, пришла очередь Паши делать выбор, он почему-то решил идти не по стопам своего отца, корреспондента газеты «Горьковский рабочий», состоящего, правда, с матерью Павла в разводе, а по пути соседа. Тем более, еще пара одноклассников тоже надумали подавать документы в ГИИВТ. Его как-то не смутило, что весь запас своего интереса к технике он исчерпал еще на стадии детских конструкторов.
В десятом, выпускном, классе, он стал больше времени уделять учебе. Занимался с репетитором по физике, математичка у них в классе и без того была зверь.
Мама, первой узнавшая, что по результатам экзаменов его зачислили, смеялась и плакала от счастья. Ее сын – студент! Паша тоже испытывал некоторое удовлетворение, особенно, от того, что получил отсрочку от армии, и можно с чистой совестью еще пять лет валять дурака.
Его друг, Женька Птичкин, в тот год, когда Паша поступил в институт, отправился воевать в Афганистан. В военкомате умели отделить боевых парней от маменькиных сынков.
Первый курс Павельев отучился, сказать прямо, без особого рвения. Летняя практика на заводе нагоняла на него страшную тоску. Он испытывал душевную муку, выполняя свою операцию на конвейере. Спасенье было в одном: задуматься о чем-то приятном, отвлечься от подползающего к нему по транспортерной ленте железа.
И дома, после работы, как назло, нечем было заняться. Все дворовые приятели разъехались по деревням да турбазам. Друзьями в институте он не обзавелся, помимо все тех же двоих одноклассников. Да и из них один вскоре отпал, обретя подружку из числа однокурсниц. Пашины же амурные истории выходили все какими-то бледными и незавершенными. Не то что, скажем, «Красное и черное» Стендаля, или Лермонтовский «Герой нашего времени». Правильно сказал Оскар Уайльд: «Жизнь – имитация искусства!»
Однажды от безделья Паша занялся уборкой в квартире, в процессе которой извлек стопку журналов из-под маминой кровати. Это был ее любимый «Советский экран». Он подумал, вот хороший повод поднять свой культурный уровень. Знал бы он, что из этого выйдет…
Дома, после того как обрел развлечение, задышалось легче, а вот на работе по-прежнему – скука! Правда, теперь, когда он за монотонным делом задумывался, то будто кино глядел, всплывали в памяти лица актеров. Вот у кого интересная работа, яркая жизнь!
Поначалу Паша никак не пытался примерить на себя то, что его вдохновило, но вдруг однажды в голове выскочил вопрос: а он так смог бы? И этот простой, казалось бы, вопрос изменил все. Смог бы! Конечно! И… сможет!!! Вот оно, его призвание – заниматься искусством, входить в образ других людей, понимать их характеры и воплощать на сцене, на экране! А технарь из него – как из собачьего хвоста сито.
Он с удивлением оглядел очередную заготовку на конвейерной ленте. Нет, теперь все пойдет по-другому!
На первый взгляд, откровение его было в чем-то сродни запросу на высшее техническое образование. Там он в перспективе должен был сделаться механиком, в жизни прежде не разобравшим своими руками хотя бы сломанного будильника, тут вздумал стать артистом, никогда ранее не занимаясь в художественной самодеятельности, не считая тех случаев, когда его наряжали зайчиком в детском саду, или поручали роль в школьном спектакле. Однако Пашу это ничуть не смущало. Ведь он не танцевать матросский танец «Яблочко» готовился, хоть и учился пока в водном институте, а явить миру сокрушительный драматический талант. «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?!»
В детстве Паша часами мог играть выдуманные сказки, повелевая судьбами своих героев, вылепленных из пластилина. Теперь впервые в жизни Павельев решил поиграть не пластилиновыми героями, а… собой! Взять свою жизнь в собственные руки.
Закончилась практика, миновало лето, пошла учеба на втором курсе. Паша не только не охладел к своей мечте, напротив, еще больше окреп в желании осуществить ее. Он вовсе не собирался бросать технический вуз, дабы поступить в театральный, мама зря пила валерианку. Конечно, хотелось бы верить, что там его сразу признают за своего так же, как Буратино в театре Карабаса-Барабаса, но… Паша хотел быть не только талантливым, но и умным: поймать журавля, а синицы из рук не выпустить. Черта с два!
Он настроился потерпеть и потрудиться ради своей цели. И сама она приобретала у него все более широкие очертания. Все-таки актер – профессия зависимая. Лучше сразу думать о режиссуре. Никто ведь ему не запретит самому тоже сниматься в своих фильмах, играть в своих спектаклях. И лучший сценарий он, конечно, также напишет сам. Стало быть, в основе всего лежит литература.
Удивительно, почему Паша долго не вспоминал своего отца – бывшего журналиста, художника и фотографа. Отец был много старше матери, и теперь – на пенсии, но еще вел фотокружок в одном клубе. Ведь вот же от кого в нем творческая жилка! Паша поехал к отцу и рассказал ему о своем «несчастье» – открывшемся призвании. Отец, как мог, доходчиво объяснил сыну, насколько легко на выбранном им поприще обломать себе рога. Засим пожелал успеха.
Для Паши настала новая жизнь. Он теперь бешено читал художественную литературу, больше классику. Часами шлифовал пение бардовских песен под гитару. Учил стихи для будущего вступительного экзамена. И чем больше он готовился к грядущей необыкновенной жизни, тем более ощущал себя белой вороной в стенах технического вуза, где люди не притворялись будущими инженерами, как он, а серьезно хотели ими стать. Паша же свое получаемое техническое образование определял ни больше ни меньше как одну из граней будущего художника.
Страшны были сомнения. Вдруг все, что он себе надумал, это чушь собачья? Ничего не получится на самом деле? Может, стоило бы оглянуться по сторонам: вокруг не такие, как он, нормальные люди! Они веселятся в компаниях, заводят романы, коллективно клепают курсовики в общаге… Да он же и не возражал, он тоже готов был принимать участие! Только ему всего этого недостаточно. Он состоится как творческая личность, черт побери! Вот ради чего жить стоит!..
Паша задумался, и от того уже некоторое время ему было легко стоять под стеной спортзала, глядя на беснующийся народ так, словно это было нечто неодушевленное – текущая река, или шумящий листвой лес. В какой-то миг он вдруг встретился глазами с Ней. Она смотрела на него? Через мгновение наваждение прошло.
Слава богу, что учеба закончилась. Впереди его ждала плавательская практика. Он уже знал о своем распределении, и в связи с этим у него имелась одна идея…
«Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…»
Александр Сергеевич, к счастью для себя, не изведал, каково это на самом деле. Тем не менее великого русского поэта часто поминали в местах не столь отдаленных. Бывало, бугор орал, как заполошный: «Кто за вас план будет давать, ханурики, Пушкин?»
Михаил Семенович Шарыгин старался терпеть. И бугра, и «хануриков», и еще много чего. Он отсидел семь лет из десяти, отмеренных судом за хищение государственной собственности, по «фирменной» статье цеховиков.
Тридцать процентов срока сминусовали за примерное поведение, хорошая цифра! Почти столько материала от общего количества списывалось в отходы на Костромском промкомбинате, где Михаил Семенович трудился главным инженером. В действительности, сэкономленная за счет изменения схемы раскроя ткань шла на пошив модных костюмов, прекрасно расходившихся через комиссионные магазины.
Сгубил Шарыгина человеческий фактор, плюс случайность. В пункте приема вторсырья поменялся директор. Нового начальника не успели воспитать в духе «капитализма», объяснить, что с цифрами следует работать творчески, к всеобщей выгоде. Ушлый проверяющий сопоставил килограммы с квадратными метрами и нашел, что промкомбинат сдает вторсырья меньше, чем показывала цифра списания. И пошел копать.
Как потом узнал Михаил Семенович, оперу из ОБХСС никто не командовал: «Фас!» – копал он исключительно по собственной инициативе, молодой да ранний! Пока теневик из горкома партии, прикрывавший левое производство, валялся в больнице с воспалением легких, полученным от переохлаждения в проруби, в которую он нырял из бани в состоянии алкогольного опьянения, опер накопал столько, что его начальство вынуждено было дать делу ход.
Далее все просто. Требовался козел отпущения. Им и был назначен главный инженер Шарыгин, а не директор комбината, истинный организатор подпольного выпуска ширпотреба, который в ту злополучную ночь, когда простыл инструктор горкома, прыгал в прорубь вместе с ним, но оказался более крепкого здоровья.
Закладывать шефа не имело смысла. Того все равно, скорее всего, отмазали бы, но тогда Шарыгину не видать сокращения срока, как своих ушей.
Конечно, несмотря на обещанную поблажку, он все-таки счел свою потерю свободы несправедливой, однако ему не оставалось ничего, кроме как следовать призыву великого русского поэта. Этим, видимо, и отличается классик литературы от заштатного рифмоплета, что у него можно найти высказывания на самые разные случаи жизни.
До заключения Михаил Семенович был энергичным человеком. Он жил в движении, думал на бегу. Там, где он оказался, бегать было решительно негде, а туда, куда бежать хотелось, – не рекомендовалось, все равно поймают, и вообще, лучше было экономить те ничтожные калории, что поступали в организм со скудной пайкой.
Все его усердие перешло в область размышлений. Занимаясь монотонным трудом, он старался не обращать внимания на гнетущую действительность, чтобы не впасть в тоску. Шарыгин вспоминал свою жизнь, строил планы на будущее, особенно размышлял о том, как половчее вырыть яму своему бывшему шефу. Очень хотелось Шарыгину, чтобы тот вслед за ним повысил свое «экономическое» образование. А именно, узнал почем фунт лиха!
Случилось вместе с ним сидеть земляку из Линькова, горьковского села, откуда был родом сам Шарыгин. Всплыли в памяти друзья детства, одноклассники, соседи. Место, где встретились с мужиком, навеяло определенную тему. Оказалось, у них в Линькове и с этим все в порядке. Имеется свой авторитетный дядя, Цирюльником кличут, поскольку первый срок мотал на малолетке за разбойное нападение на парикмахерскую. Показал тетеньке ножик и забрал деньги из кассы.
Шарыгин шибко старался блюсти завет Александра Сергеевича, терпел изо всех сил, язву нажил, но терпел, не запятнал себя никаким неблаговидным, по местным понятиям, поступком. Завоевал у блатарей высокое звание битого фраера, то есть такого, который знает и чтит воровской закон.
Михаил Семенович исподволь узнал у блатных, что Цирюльник – не выдумка линьковского мужичка. Действительно, есть такой правильный вор, придерживающийся старых традиций. То есть, с барыгами не задружился, как некоторые, а на таких, что пошли на это, клал с большим прибором. Шарыгин, хоть и был сам бывший «барыга», задумал с авторитетным земляком познакомиться. Быть может, они и виделись прежде, Линьково не такое большое.
Иван Александрович Маторин прошел по деревянным сходням на судно, мельком глянув вниз на полосу черной воды между бортами дебаркадера и теплохода, по которой плыла дохлая плотвица, еще не замеченная чайкой.
Чайки вились над кормой, готовые сопровождать омик в первый рейс по линии «Горький – Бор», чтобы ловить на лету кусочки хлеба, которые станут бросать им пассажиры: в основном, родители маленьких детей и парочки, то есть люди, в большей степени склонные проявлять доброту. Чайки тоже себе психологи.
Под стеной причала рыболовы активно дергали удилищами. По большой воде шла чехонь. Пока Маторин добрался до середины судна, держась рукой за поручень, один мужик вытащил сразу две серебристые рыбины, другой – одну.
Иван Александрович, занимавший немаленькую должность в Волжском пароходстве, не хотел плыть в салоне, как простой смертный, и поднялся в капитанскую рубку. С капитаном, тоже бывалым волгарем, им было о чем поговорить. Настроение оба имели приподнятое. Капитан – от того, что открылась навигация, минула скучная, но необходимая, пора зимнего судоремонта, с коротким световым днем и холодным металлом под руками. Маторин был воодушевлен тем, что не все теперь придется сидеть в кабинете, можно будет чаше бывать на реке, присматривать начальственным оком за обширным хозяйством. Везде его будут встречать с почетом.
Нынче же Иван Александрович добирался по воде до райцентра, чтобы дальше ехать автобусом в свою родную деревню на праздник, День Победы.
Как человек, себя уважающий, считающий себя состоявшимся, Маторин любил бывать в своем Линькове, показать себя народу, пображничать с родней, особенно если приезжали земляки из дальних краев. Узнавать, кто как устроился в жизни, что пережил.
Его родители, прошедшие через трудное время, внушали детям, надо держаться друг друга, помогать своим. Это городские не больно роднятся, а они, деревенские, всегда знали и помнили всех своих вышедших в люди, близких и не очень, родственников, проживающих в разных уголках. К кому можно, в случае чего, обратиться.
С тех пор, как Маторин осел в городе, оброс связями, к нему тоже многие обращались, чем мог – помогал. В родных пенатах его встречали как большого человека, уважали, почитали за честь видеть у себя в гостях.
В этот раз застолье получилось необычным. Попав в гости к двоюродному брату, Маторин оказался рядом с Петькой Травиным. Когда-то Петька был приятелем, да с тех пор, говорили, сделал своеобразную «карьеру». Пошел по кривой дорожке: украл, отсидел, потом – еще… Однако за решеткой не сгинул, на воле не спился. Лицо в морщинах, что морда слона в зоопарке, а рука крепкая, стакан не трясется. Сказывали, вор он, прозвище «Цирюльник» имеет.
Петя, впрочем, за столом пальцы не гнул, по фене не изъяснялся, да и вообще представлялся с виду нормальным человеком, обстоятельным, себе на уме.
Иван Александрович на своем опыте знал, что в жизни к успеху не всегда ведут прямые пути. Петя был интересен ему своей необычной, темной биографией.
Они выпили, вспомнили юношеские забавы, дружков. Иных уж нет, как говорится… Вышли покурить, а когда вернулись, появился новый гость – худощавый, прилично одетый мужчина с седыми висками. В его лице Маторину показалось что-то знакомое.
– Что глядишь, Ваня? – спросил мужик. – Не узнаешь? Миша я, Шарыгин.
– Мишка! – узнал, наконец, Маторин. – Вот так встреча! – Когда-то ведь за его сестрой ухлестывал, но не сложилось. – Сто лет не виделись!
Обнялись, друг друга по плечам похлопали.
– Здорово, Петр, – пожал руку Шарыгин Цирюльнику.
– Ну что, со встречей!? – Маторин разлил по рюмкам.
Чокнулись, выпили.
– Ну, рассказывай, как живешь. Сестра как?
– Сестра нормально, – ответил Шарыгин, – в Сормове с мужем живет. Двое детей: старший пацан и девчонка. А я… – Шарыгин на секунду замялся. – Окончил техникум в Костроме после армии. Потом институт технологический, на вечернем. Женился, сына родили. Работал на производстве, дорос до главного инженера Костромского промкомбината… Да, было неплохо, но… разладилось. А! – махнул рукой Шарыгин. – Прорвемся! Давайте хлопнем еще по одной! Расскажи лучше ты как, Иван? Я слышал – большой человек в пароходстве?
Маторин не стал лезть в душу к другу детства, что там у него стряслось, стал рассказывать о себе так, как он любил и умел, подробно, подогревая периодически интерес слушателей вовремя сделанной паузой. На полчаса он завладел вниманием сотрапезников своими байками:
– … Когда наша посудина села на мель с товарищами из горкома на борту, я думал, все, приплыли! Спишут к чертовой матери.
– Как же обошлось? – последовал ожидаемый вопрос Шарыгина.
– Напоили их посильнее, чтобы чувство юмора проснулось, да посмеялись. Однако перестарались маленько. Наутро у товарищей головушки бо-бо… Влепили все же выговор помощнику, его вахта была. Для меня, капитана, обошлось…
«Как это знакомо», – подумал Шарыгин.
Петр Травин по прозвищу «Цирюльник» промолчал, хотя отлично знал, кому обязан был Маторин не только сохранением должности, но и последующей карьерой.
В этот же вечер, после того, как выпили еще и еще, разговор пошел по душам, и Маторин узнал до конца историю Шарыгина.
– Жена другого себе нашла, – Михаил расстегнул ворот рубашки, – я на нее зла не держу. Молодец, что сумела! Когда меня посадили, ей сорок пять стукнуло. Видно, не зря говорят: «Сорок пять – баба ягодка опять…» Сын на Севере работает. В отличие от своего отца, по доброй воле… А вот с директора своего бывшего хочу взыскать! Они ведь, мои бывшие товарищи по цеху, живут и ныне припеваючи как ни в чем не бывало. Разжирели. Хоть бы раз передачку прислали! Ну, ничего…
Все были уже достаточно хороши. Маторин и не вспомнил бы эту пьяную откровенность друга детства, да только с ними был еще один, не совсем обычный слушатель. Цирюльник пил наравне со всеми, но, казалось, это никак на нем не отражается. Он мало участвовал в разговоре, только похлопывал Шарыгина по плечу, мол, не бери обиду близко к сердцу. Но тот уж вовсе не обиду свою раздувал, а вел речь о конкретных планах.
– Я же все про них знаю! Когда, кто, сколько. А они и думать обо мне забыли. Знаю, где касса хранится, когда пополняется. Руку протяни только и возьми!
Маторин счел, что разговор этот из цикла «пьяному море по колено», и ушел спать.
На другой день поехали на реку, варить уху. Брат взял машину на скобяной фабрике, дававшей работу всей деревне. Вчерашний разговор, к удивлению Маторина, имел продолжение. Теперь больше говорил Цирюльник:
– Надо помочь Мише восстановить справедливость, – убеждал он Маторина. – Пусть он получит свое с барыг.
Это было первое такое словечко, слетевшее с уст Цирюльника. Маторин понял, что дело принимает серьезный оборот. Травин, очевидно, был не из тех, кто бросается словами. Ивану Александровичу стало страшновато и… интересно. Что вор задумал?
– Я растрясу цеховиков. Миша дал мне весь расклад. Тебе, Ваня, надо будет лишь организовать какое-нибудь служебное суденышко, вывезти кассу из Костромы по воде, по суше стремно. Недалеко. До одной пристаньки. Там я встречу твоего перевозчика, лаве заберу и все.
– Петя, – насупился Маторин, – я всегда рад помочь своим, но…
– Тем более, и свои тебя выручали, – вставил Травин.
Конечно, Маторин помнил, что заместитель начальника пароходства, спасший его тогда, перешедший теперь на партийную работу, приходится дальним родственником Цирюльнику. Седьмая вода на киселе, да и не общались они никогда, быть может, и Цирюльник блефует, щеголяя родственной связью, но как проверишь?
– Я все понимаю, Петя, но мне есть, что терять. Если милиция…
– Какая милиция, Иван? Кто станет мусоров звать, цеховики, что ли?! Помоги, нам, родная ментовка, вернуть обратно то, что мы у государства отчекрыжили?
Маторин задумался: «А действительно, причем тут милиция?»
– Твоя задача лишь организовать перевозку. И за это – двадцать пять кусков!
– Двадцать пять тысяч?
– Да. Минус то, что ты отдашь перевозчику. Сам решай, сколько ему отстегнуть. Жадничать не надо. Втемную использовать его не стоит, лучше сказать, что везет. Пусть осознает ответственность. Дай ему пять кусков, мой совет.
– А твой интерес? – не удержался все же, спросил Маторин.
– Нормальный вопрос, – успокоил его Цирюльник. – Миша тоже получит двадцать пять кусков. А я возьму себе пятьдесят. Он говорит, там, в кассе, сто кусков всего будет. Понимаешь, так справедливо, Иван. Это я делаю дело, только я. Иное мне и не по чину, если честно. Без обид! Миша дает наколку, твоего человека я нанимаю доставить деньги. Это ясно? Нет никаких нас с вами, все проворачиваю я один. Именно мне базарить с костромскими придется, если стрелку забьют. Не вы же барыгам растряску даете! К тому же, требуется подготовка. До основного не раньше, чем через месяц, дойдет.
Все намечалось так, как задумал Шарыгин, которому Цирюльник отводил теперь роль простого наводчика.
Паша хотел спросить у своего декана, что это за «теплопартия» такая, в которую он распределился для прохождения практики, но все не решался. Вдруг окажется, что он еще с первого курса должен был знать, что такое «теплопартия», а он ни сном, ни духом?
Хотя, вряд ли, конечно. С первого курса они штудировали историю другой партии, и он все же осмелился:
– Александр Потапович, скажите, пожалуйста, мне, троечнику, что это за «теплопартия»?
– Есть такая партия, Павельев, – прогудел своим приятным баритоном декан. – Скоро узнаешь.
Он вручил Паше направление. Павельев с благоговением – не дай бог помять! – спрятал официальную бумагу в пластмассовый дипломат – «мыльницу». На кожаный кейс он еще не заработал, и, судя по всему, заработает не скоро. Чтобы грести деньги лопатой, надо было распределяться в какое-нибудь Обь-Иртышское или Амурское пароходство, а для этого вовремя сдавать зачеты и экзамены. Пока он подтягивал свои хвосты, кто-то другой услышал, как «под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги». А он отправляется на родную матушку-Волгу. Конечно, не на пассажирский теплоход, где весело, музыка, девчонки хохочут, и даже не на сухогруз какой-нибудь. Уж про «Сибирский» финской постройки с «кондишэном» говорить не приходится, – хотя бы на «Волго-Дон», или «Шестую пятилетку». Нет! В какую-то «теплопартию», иными словами, черт знает куда! Плохо будет, если там в курсе, что к ним ссылают одних недоразвитых, – теплый прием, «задекларированный» в названии партии, тогда ему обеспечен!
Павельев покинул стены вуза, шепча под нос что-то типа: «Альма твою матер», – и отправился искать свою местечковую каторгу. Почему-то он, хоть и испытывал некоторое любопытство, все равно хорошего не ждал. Имелись предчувствия, что вся эта романтика – река, природа, восходы и закаты, а может, даже и рыбалка – будет отравлена тем, что попадет он все-таки на «производство», такое же скучное, как заводской конвейер, хоть и плывущее себе потихонечку по Волге.
Паша добрел до Черного пруда, и, обойдя стороной, от греха подальше, пивной ларек, сел в первый трамвай, чтобы спуститься мимо кремля вниз, на улицу Маяковского.
Усмешку, как обычно, вызвало название остановки: «Скоба», – произнесенное вагоновожатым так, словно нос ему зажали бельевой прищепкой. Павел вышел и зашагал вдоль по Маяковке, отыскивая глазами нужный номер дома. Наконец нашел. Пройдя через арку, увидел перед дверью табличку:
Министерство речного флота РСФСР
Волжское объединенное речное пароходство
Теплотехническая партия
Ступеньки вели вниз, в цокольный этаж. «Только бы экзаменовать не начали», – думал
Павельев. Он сильно опасался, что недостаточно подкован для члена партии, даже теплотехнической. Потянул на себя ручку двери, вошел внутрь помещения и увидел несколько человек. Справа за столом сидела женщина средних лет, крашеная блондинка приятной наружности, слева, с лицами, обращенными к ней, расположилось несколько мужчин – хмурых, как положено производственникам. Павельев был совершенно согласен: чему на производстве улыбаться?
– Здравствуйте! – обвел он взглядом присутствующих, и, поскольку глаза мужчин были обращены к женщине, то и он в итоге остановил свой взгляд на ней. – Меня к вам из Водного института направили.
Женщина кивнула и протянула руку за бумагой, которую Паша заблаговременно извлек из «мыльницы». Он сделал несколько шагов и вручил даме направление.
– Тимофей Сергеевич, принимай пополнение! – обратилась та, пробежав глазами документ, к одному из сидящих на стульях джентльменов с серыми лицами. Тот, кого она назвала «Тимофей Сергеевич», не спеша поднялся, сохраняя серьезную мину, подошел к ней, взял бумагу и долго смотрел.
«Что он в ней столько времени читает? – удивился про себя Павельев. – Наизусть хочет выучить, что ли?»
– На практику? – поднял, наконец, мужик глаза на Павельева.
– Да, – шутить Паша пока остерегался, помня истину о том, что хорошо смеется тот, кто смеется без последствий. Мудрость сию преподал ему один однокашник, который, пока доучился до третьего курса, успел дважды побывать в академическом отпуске и еще отслужить два года в Советской армии.
– Сейчас, – туманно пообещал мужик, – посиди пока.
Паша ретировался в угол помещения, опустился на свободный стул, гадая, состоялся ли уже его прием в члены теплотехнической партии, или еще нет? Как будто бы состоялся.
Народ продолжил обсуждение грядущих задач, в которых Паша пока ничего не смыслил. Упоминался какой-то график движения, ходовые испытания одного «Волго-Дона», сдача отчетов и тому подобное. Худшие опасения, что он попал именно на «производство», у Павельева оправдывались.
Он всматривался в людей, стараясь понять, кто есть кто? Женщина, видимо, не являлась начальником, но и секретарем – вряд ли. Скорее всего, кем-то вроде диспетчера. Теплопартийцы – как члены рабочих бригад, их капитаны на пароходах возят. У каждой есть свой бугор.
Женщина, видно, вполне освоилась в своей должности. Пашиному новому начальнику она уступила в его выборе задания, видимо, в качестве компенсации за то, что навялила практиканта, а другого бригадира прижучила. Он, принимая от нее бумаги, поворчал про свой наряд, но согласился.
Когда тетка шагала по комнате, Паша невольно отметил, какие у нее, открытые ниже колен, крепкие белые ноги, обутые в красивые туфли на каблуке. Если такую ногу, зажмурив глаза, взять в сильные мужские руки и ощупать, покажется, наверное, что сжимаешь кеглю. Впрочем, маловероятно, чтобы эта напористая, красивая баба легко позволила мужчине взять себя за ногу.
Паше стало смешно. Диспетчер (или кто она там?) наверняка подумать не могла, что какой-то студент осмеливается разглядывать ее как женщину!
Павельев должен был констатировать: за то время, что он скромненько ютился в уголочке конторы, ожидая обещанного его новым начальником «сейчас», в его голову, как обычно, не пришло ни одной технической мысли. Как их не пришло ни одной прежде, за все три года учебы, не считая тех случаев, когда он насильно приводил технические мысли в свою голову, подобно тому, как спиритист вызывает на своем сеансе дух Рудольфа Дизеля.
Единственно, что было хорошо, никто, очевидно, не думал выяснять уровень знаний Павельева, как он боялся. Люди были озабочены работой.
В помещение вдруг пожаловал новый человек. Судя по тому, как подобрались «служивые», – важный. Рыжий, пучеглазый, смотрит проницательно. Знает, наверное, все ухищрения подопечных, как они руководству очки втирают. Может, это и был сам «генеральный секретарь» теплопартии? Заговорил мужик серьезно, но страшно не было от того, что колоритно заворачивал на «о». Коренной волгарь, козе понятно, «Максим Горький». Наверное, на своих плечах мешки с мукой таскал на баржу, опасаясь «осклиза», прежде, чем принялся наживать геморрой на сидячей работе. Бугор Павельева хотел улизнуть и сделал знак ему и еще одному молодому парню. Когда надо, бугор, оказывается, не тормозил. Но сбрызнуть не удалось. Паша рано обрадовался, полагая, что «сейчас», наконец, наступил.
