Kitabı oku: «Охотный Ряд и Моховая. Прогулки под стенами Кремля», sayfa 6

Охотный Ряд, дом 2
Трактирная столица России. Гостиница «Москва»

Когда-то еще при Иване Грозном на месте нынешней гостиницы «Москва» стояли торговые ряды – Мучной, Житный да Солодовенный. После пожара 1737 года, спалившего добрую половину Москвы, здесь выстроили каменный новый Монетный двор. Почему новый? Дело в том, что старый Монетный двор в Первопрестольной был еще до Петра I, а царь-реформатор взял да и отобрал от ненавистной ему Москвы важнейшую государственную функцию – чеканку денег. В 1719 году Монетный двор определили в Петропавловскую крепость. Наследники Петра возжелали было вернуть Москве столичный статус, первым делом возвратив ей Монетный двор, однако уже в 1742 году чеканку монет в Москве прекратили и опять вернули все в Петербург. А в освободившемся здании водворилась Берг-коллегия, занимавшаяся горными делами Российской империи.

Когда по плану 1775 года началось благоустройство площади Охотного ряда, мешавшие ее расширению частные дворы снесли, взамен утраченной владельцам дали новую собственность. Одним из пострадавших оказался обер-полицмейстер Москвы генерал-майор П. Н. Каверин, которому в 1798 году передали опустевшую к тому времени Берг-коллегию, но не за так: взамен от него потребовали устроить в ее помещениях лавки Охотного ряда. Каверин слово сдержал и уже к 1805 году существенно увеличил площадь своего владения, мало того, что он надстроил двумя этажами уже имеющееся здание бывшего «присутствия» Монетного двора, он возвел еще несколько каменных корпусов – по западной, южной и восточной сторонам двора. А там, где нынче проходит улица Охотный Ряд, появилась новая деревянная застройка из шести корпусов, в два этажа, в два ряда. Шведский дипломат Кильбургер, попади он в это время в Москву, наверное, и не узнал бы Охотного ряда – небольшой торжок превратился в огромный торговый комплекс.

Генерал-майор Каверин старался не за так, поскольку был кровно заинтересован в получении прибыли от сдаваемых в аренду лавок. Стоимость аренды небольшой лавки в Охотном ряду по ценам 1830-х годов составляла 2–3 тысячи рублей в год. Цена высокая, больше, чем в Китай-городе да в Верхних торговых рядах. Но и место здесь было центровое, главный рынок города. В Охотном ряду, наверное, можно было купить даже слона, если бы поступил такой заказ.

Но нас интересует другое. По лавкам Охотного ряда мы уже походили, приценились, попробовали, понюхали, новости узнали, людей посмотрели, себя показали. Пора бы и подкрепиться. Питейных и съестных заведений издавна было как в Охотном ряду (так и в самой Москве), на любой вкус и кошелек, за что Первопрестольная удостоилась звания трактирной столицы России.

Больше всего, конечно, имелось трактиров, рассчитанных на богатую и солидную публику. На всю Первопрестольную приобрели известность «Московский» Печкина-Гурина, «Большой Патрикеевский» Тестова и «Русский» Егорова. Эти три трактира на протяжении всего своего существования являлись еще и достопримечательностями Москвы, посетить которые приезжему человеку было делом таким же обязательным, как посмотреть Царь-колокол или сходить в Большой театр. Москвич Павел Иванович Богатырев утверждал: «Для иногороднего коммерсанта побывать в Москве, да не зайти к Гурину было все равно что побывать в Риме и не видеть папы». Располагались трактиры аккурат на месте нынешней гостиницы «Москва», как правило на вторых этажах торговых рядов.

Питаться в трактирах Охотного ряда было весьма престижно (а разве кто-нибудь измерил цену престижа?). В 1854 году в журнале «Отечественные записки» № 3 увидела свет и имела большой успех пьеса забытого ныне драматурга Александра Красовского «Жених из Ножовой линии». Главный герой этой комедии по фамилии Перетычкин растолковывает своему приятелю Мордоплюеву, что значит жить с шиком в Москве: «Поутру, бывало, встанешь, халат персидский, напьешься чаю, выкуришь сигарку, сядешь в пролетки, проедешься по Москве, а там обедать к Печкину». Но кроме желания хорошо и с удовольствием покушать, для сидения в трактире требовалось немало времени. И дело здесь не в отсутствии внимания официантов – половых, знавших своих постоянных клиентов по имени-отчеству (как и их пристрастия) и способных исполнить любую гастрономическую прихоть нового гостя. В Москве посещение трактира превращалось в самобытный, особенный ритуал. Здесь спешить не следовало, иначе можно было превратить священнодействие трапезы в скучное поедание продуктов. А разве для этого направляются люди в трактир? Поесть можно и дома, в случае чего. Трактиры Охотного ряда нередко служили своим гостям своеобразными клубами, где встречались, общались, обсуждали, вели переговоры, обменивались новостями.

Естественно, что двойной, а то и тройной смысл визита в трактир отражался на стоимости. У приезжавших из Петербурга (тогдашней столицы) гостей глаза на лоб лезли: ну и цены! Далеко не каждый мог себе позволить ежедневный обед или кроткий ужин в больших трактирах Охотного ряда. «В Москве хорошо едят, но только в трактирах и у богатых людей, – писал Петр Боборыкин в 1881 году, – среднее же кулинарное искусство должно стоять ниже, уже потому одному, что повара теперь дороги, а кухарки слишком первобытны. Если вы будете ставить ваше небольшое хозяйство на порядочную ногу, вы истратите здесь, конечно, гораздо больше петербургского. Да и вообще, ежедневные расходы человека, выходящего часто из дому, значительные. Чтобы сделать правильное сравнение, следовало бы двум приезжим записывать, в продолжении недели, свой ежедневный расход одновременно в Петербурге и Москве. Приезжий в Москве непременно истратит больше: и на отель, и на разъезды по городу, и на еду, и на исполнение поручений, и на вечерние удовольствия. Хлебосольство Москвы и постоянная еда в трактирах вовсе не повели к дешевизне. Здесь надо идти основательно завтракать или обедать. Не все хорошие трактиры имеют обеды в определенную цену. Русские трактиры, получившие известность, как, например, трактир Ловашова на Варварке, Московский, Троицкий, Патрикеевский, все это заведения, в которых вы должны составлять себе обед по карте (то есть меню. – Авт.). Придете вы один и составите себе обед по-европейски, в пять, шесть блюд, он вам обойдется от семи до десяти рублей. Правда, можно в два, три трактира зайти утром завтракать за определенную цену холодным и горячим кушаньем, но забежать закусить на ходу, как это можно в очень многих местах Петербурга, здесь почти что некуда. Типичные трактиры, в роде Московского или Патрикеевского, не держат даже буфета. Вы приходите и должны непременно садиться за стол. Спросить себе рюмку водки и закусить – это уже целая процедура. Вам подадут графинчик и тарелочку с куском ветчины и разрезанным огурцом чуть не четверо половых. Здесь все пригнано к потребностям или обжор и ничего не делающих людей, или торгового человека, любящего приходить в трактир, не спеша, что бы он ни собирался делать, пить ли чай или закусывать».

О том, что Москва – скопище праздных людей, шатающихся из трактира в клуб и обратно, писал еще Лев Толстой в романе «Анна Каренина». Его герой Стива Облонский – образец безделья – предлагает Левину: «Вот что: поедем к Гурину завтракать и там поговорим. До трех я свободен». Последняя фраза особенно примечательна – завтрак Облонского мог длиться и до трех часов дня, а затем уже и обед, в другом трактире. Но ведь процесс принятия пищи – это тоже в какой-то мере работа, требующая и определенных знаний, навыков, опыта и вкуса, наконец. Мало опустошить кошелек, это дело не хитрое, тут еще и ум требуется. Неудивительно, что в одни и те же трактиры москвичи ходили десятилетиями, храня им преданность, и целыми семьями, передавая эту традицию по наследству. И хозяин трактира становился если уж не родным человеком, то, по крайней мере, не чужим. Вот почему так повелось на Москве, что многие торговые, питейные и прочие заведения горожане нередко именовали не по названию, а по фамилии владельца, что означало некоторую свойскость. Например, «Пойду к Елисееву» или «Был у Филиппова». Так же было и с трактирами. Часто говорили: обедал у Печкина или у Гурина – значит, в «Московском», или ужинал у Тестова – а это уже в «Большом Патрикеевском», или пойду разговляться к Егорову, то бишь в «Русский». Уже по разговору можно было догадаться, кто говорит, москвич или приезжий.

Вот и Чехов в «Трех сестрах» устами Андрея Прозорова хвалит один из лучших московских трактиров: «Я не пью, трактиров не люблю, но с каким удовольствием я посидел бы теперь в Москве у Тестова или в Большом Московском, голубчик мой. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим». Очень хорошо сказано, особенно приковывает интерес последняя фраза. Антон Павлович, сам просидевший немало штанов в трактирах Охотного ряда, знал толк в этом виде времяпрепровождения. И талант свой не пропил, не за чаем, не за шампанским. И много написал, сидя за трактирным столом.

В «Трех сестрах» упоминаются сразу два интересующих нас трактира. «Московский» – один из самых старых, его первым владельцем, начиная с 1830-х годов, был купец Печкин. В те давние времена собственного названия он еще не имел, на вывеске так и значилось – «трактир». А москвичи говорили меж собой: посидим у Печкина или в «Железном». При чем здесь железо? Дело в том, что на первом этаже дома, где обосновался трактир, торговали железом (попробуй-ка нынче купи в центре Москвы железо, а ведь тоже нужный товар).

Фамилия Печкина встречается в мемуарах москвичей-гурманов весьма часто, но, что бросается в глаза, всегда без имени и отчества, нет подробностей и в примечаниях и комментариях. Даже Владимир Гиляровский, «оберзнайка», как назвал его Чехов, не пишет полного имени купца, что уж говорить о других. Для того чтобы установить личность купца Печкина, автору этих строк пришлось немало часов провести в Российской государственной библиотеке. В фондах ее хранилища обнаружился любопытный «Московский адрес-календарь для жителей Москвы» 1842 года, составленный по официальным документам и сведениям Н. Нистремом и отпечатанный в типографии Селивановского. Этой книге почти 180 лет, но она хорошо сохранилась. В третьем томе адреса-календаря приводятся алфавитные списки не служащих чиновников и купцов всех гильдий, среди которых на странице 225 находим: «Печкин Иван Семенович, 3-й гильдии (содержатель трактира), Тверской части 4-й квартал, приход Параскевы в Охотном ряду, дом Курманалеевой, 342».

Сомнений быть не может – это тот самый Печкин, ибо других в адресе просто нет (оказывается, редкая для Москвы фамилия!). Дом вдовы и действительной статской советницы Надежды Ивановны Курманалеевой он нанимал. Стоял дом в приходе храма Параскевы Пятницы, что очень почиталась всем охотнорядским населением, как охранительница их торгового дела. Храм стоял на месте современной Государственной думы. Получается, что, имея в центре Москвы трактир, Иван Семенович Печкин не имел средств купить неподалеку собственный дом. Значит, трактирный бизнес не приносил таких уж огромных барышей, по крайней мере в его руках.

Близость к Театральной площади с ее Большим и Малым театрами обеспечивала трактиру Ивана Печкина и соответствующую публику, занимавшую все столики после окончания представлений: «Когда играют в Большом театре, то во время антрактов в коридорах верхних лож происходят шумные и хохотливые прогулки посетителей и посетительниц, занимающих те ложи. Часто дамы, если не сопровождаются кавалерами, встречая знакомых мужчин (приходящих из кресел нарочно потолкаться в этих коридорах), пристают к ним и просят попотчевать яблоками или виноградом. Тут бывают иногда маленькие объяснения в любви, вознаграждаемые изъявлением согласия, чтоб проводили из театра домой или угостили ужином у Печкина», – свидетельствовал Павел Вистенгоф.

Нередко компанию зрителям составляли и актеры. У Печкина любили отмечать премьеры. Шумный и шикарный банкет был дан 25 мая 1836 года по случаю первой постановки на московской сцене гоголевского «Ревизора». Городничего играл Михаил Щепкин, Хлестакова – Дмитрий Ленский. Последний был еще и недюжинным литератором, автором более ста драматических сочинений и либретто. Наибольшую известность принес ему водевиль «Лев Гурыч Синичкин, или Провинциальная дебютантка», сочинявшийся им в том числе и у Печкина. Ленский по-своему отблагодарил трактир и его гостеприимного хозяина, придумав ироничное посвящение:

 
Ей-богу, никуда я больше не гожуся:
Таким лентяем стал, что сам себя стыжуся.
С утра до вечера занятие одно:
У Печкина сижу и пью себе вино.
Привычка вредная, без всякого сомненья,
Достойная вполне хулы и осужденья,
Но вы, мой добрый друг, по сердцу мне родня,
Так строго осуждать не станете меня…
 

Как-то у Печкина актеры Малого театра собрались в трактире, чтобы отметить совсем не творческую победу своего коллеги Михаила Докучаева. Дело в том, что Докучаев побил известного карточного шулера Красинского, и ему ничего за это не сделалось. Вот как он сам об этом рассказывал: «А это было под Курском, на Коренной ярмарке… Тогда съезжались помещики из разных губерний, из Москвы коннозаводчики бывали, ремонтеры… Ну, конечно, и шулерам добыча, игры тысячные были… А мы в то лето с Гришей (коллега Красинского, Григорий Кулебякин. – Авт.) в Курске служили – поехали прокатиться на ярмарку… Я еще совсем молодым был. Деньги у меня были, только что бенефис взял. Приехали, знакомых тьма… Закрутили… Захотелось в картишки. Оказалось, что с неделю здесь ответный банк мечет какой-то польский граф Красинский. Встретились со знакомым ремонтером, тоже поиграть к графу идет; взялся нас провести – пускают только знакомых. Большая мазанка в вишневом саду. Человек десять штатских и офицеров понтируют, кто сидит, кто стоит… Пол усыпан картами. На столе груды денег… Мечет банк франт с шелковистыми баками и усиками стрелкой. На руках кольца так и сверкают. Вправо толстяк с усами, помещичьего вида, следит за ставками, рассчитывается, а слева от банкомета боров этакий, еще толще, вроде Собакевича, в мундире. Оказалось после – исправник, тоже помогал рассчитываться. Кулебякин сел за стол и закурил сигару; он не любил карт. Я сразу зарвался, ставлю крупно, а карта за картой все подряд биты. «Пойдем, шулера», – шепчет мне Гриша. Я от него отмахиваюсь и ставлю. Разгорячился. Опять все карты – крупная была ставка – биты. Подается новая колода карт. Вдруг вскакивает Гриша, схватывает через стол одной рукой банкомета, а другой руку его помощника и поднимает кверху: у каждого по колоде карт в руке, не успели перемениться: «Шулера, колоды меняют!» На момент все замерло, а он схватил одной рукой за горло толстяка и кулачищем начал его тыкать в морду и лупить по чем попало… Граф заорал: «Цо?.. Цо?.. Разбой здесь», – и ловит за руку Гришу. Тогда уж я его по морде… С ног долой… Кругом гвалт, стол опрокинулся, а Гриша прижал своего толстяка к стене, потянулся через стол и лупит по морде кулаком… Исправник бросился на меня… Я исправника в морду… Стол вверх ногами… Исправник прыгнул к окну и вылезает… Свалка… Графа бьют… Кто деньги с полу собирает… Исправник лезет в окно – высунул голову и плечи и застрял, лезет обратно, а я его за ноги и давай вперед пихать. Так забил, что ни взад, ни вперед… голова на улице, ноги здесь, а пузо застряло. Потом пришлось стену рубить, чтобы его достать. Когда я приехал зимой в Москву, все уже знали. Весь Малый театр говорил об этом. У Печкина в трактире меня актеры чествовали. Сам Михаил Семенович Щепкин просил рассказать, как все это было. А узнали потому, что на ярмарке были москвичи-коннозаводчики и спортсмены и рассказали раньше всю историю. Оказалось, что граф Красинский вовсе не граф был, а шулер».

Было за что чествовать Докучаева в трактире Печкина, история эта получила такую известность, что имя героя стало нарицательным. Драматург Сухово-Кобылин даже упомянул ее в «Свадьбе Кречинского» словами Расплюева: «Вот как скажу: от вчерашней трепки, полагаю, не жить; от докучаевской истории не жить!»

Кроме театралов и актеров, хаживали к Печкину и чиновники судебного ведомства, и стряпчие (адвокаты), обделывавшие свои делишки непосредственно за обедом. Дело в том, что неподалеку от трактира стояло здание Присутственных мест, на задворках которого помещалась печально знаменитая тюрьма Яма – подвал, куда засаживали московских должников и банкротов, в основном мещан, цеховиков и прочую несолидную мелкоту. Уже само название наводило оторопь, в Яме, как в могиле, было холодно и уныло. Водевилист Ленский не удержался и написал:

 
Близко Печкина трактира,
У присутственных ворот,
Есть дешевая квартира,
И туда свободный ход…
 

Эти стихи исполнялись на мелодию из популярнейшей тогда оперы «Аскольдова могила» композитора Верстовского. Не кривя душой скажем, что и в те времена даже в тюрьме можно было жить по-человечески, главное – были бы деньги. Для состоятельных должников (парадокс!) отводили особую камеру – так называемые купеческие палаты. Туда доставляли обеды и ужины от Печкина, присылали музыкантов, а на ночь даже могли отпустить домой. Такое вот исправительное учреждение.

Заходил в трактир и мелкий служащий московского суда Александр Островский, еще не помышлявший о карьере великого русского драматурга, а пока лишь присматривавшийся к обстановке. Очень интересовала его трактирная жизнь, которая впоследствии найдет свое отражение в ряде пьес. Например, в «Доходном месте», где как раз речь идет о том, как делаются дела с нужными людьми. Можно взятку дать, а можно и в трактир пригласить, обедом за свой счет угостить. Но взятка лучше, потому Кукушкина сетует: «Проситель за какое-нибудь дело позовет в трактир, угостит обедом, да и все тут. Денег истратят много, а пользы ни на грош». Видимо, немало прототипов нашел здесь Островский для героев своих произведений.

Желанными гостями были для Ивана Печкина студенты Московского университета, он часто кормил их в долг, выделил молодежи особую комнату, что-то вроде библиотеки для чтения свежих газет и журналов. Некоторые специально прибегали к Печкину с Моховой улицы, почитать прессу. У Печкина перебывали многие студенты, ставшие впоследствии большими учеными, быть может, трактир повлиял на развитие их карьеры? Так или иначе, один из них, академик, филолог и педагог Федор Иванович Буслаев (1818–1897), на всю оставшуюся жизнь запомнил благие дела Печкина:

«Описывая топографию нашего общежития, я должен присовокупить, что целую половину дня, свободную от лекций, мы проводили не в номерах, а в трактире. Он назывался «Железным», потому что помещался над лавками, в которых и теперь торгуют железом – насупротив Александровского сада, где он оканчивается углом к Иверской. Содержал его купец Печкин. Для нас, студентов, была особая комната, непроходная, с выходом в большую залу с органом, или музыкальной машиной. Не знаю, когда и как студенты завладели этой комнатой, но в нее никто из посторонних к нам не заходил; а если, случайно, кто и попадал из чужих, когда комната была пуста, немедленно удалялся в залу. Вероятно, мы обязаны были снисходительному распоряжению самого Печкина, который таким образом был по времени первым из купечества покровителем студентов и, так сказать, учредителем студенческого общежития. В той комнате мы читали книги и журналы, готовились к экзамену, даже писали сочинения, болтали и веселились, и особенно наслаждались музыкою «машины», а собственно из трактирного продовольствия пользовались только чаем, не имея средств позволить себе какую-нибудь другую роскошь. Впрочем, когда мы были при деньгах, устраивали себе пиршество: спрашивали порции две или три, разделяя их между собою по частям. Особенную привлекательность имел для нас трактир потому, что там мы чувствовали себя совсем дома, независимыми от казеннокоштной дисциплины, а главное, могли курить вдоволь; в здании же университета это удовольствие нам строго воспрещалось. Чтобы соблюдать экономию, мы приносили в трактир свой табак, покупая его в лавочке, и то не всегда целой четверткой, а только ее половиною, отрезанною от пакета. И чай пили экономно: на троих, даже на четверых и пятерых спрашивали только три пары чаю, т. е. шесть кусков сахару, и всегда пили вприкуску несчетное количество чашек, и потому с искусным расчетом умели подбавлять кипяток из большого чайника в маленький с щепоткою чая. С того далекого времени и до сих пор я не иначе пью чай, как вприкуску, только не такой жиденький. Разумеется, многие из нас были без копейки в кармане, а все же каждый день ходили в трактир и пользовались питьем чая и куреньем. Всегда у кого-нибудь из нас оказывался пятиалтынный на три пары. Сверх того, нам поверяли и в долг.

Чувство благодарности заявляет меня сказать, что кредитором нашим в этом случае был не сам Печкин и не его приказчик Гурин, заведовавший этим трактиром, а просто-напросто половой нашей трактирной комнаты, по имени Арсений (он называл себя Арсентием, и мы его звали так же), ярославский крестьянин лет тридцати пяти, среднего роста, коренастый, с русыми волосами, подстриженными в скобку, и с окладистой бородой того же цвета, с выражением лица добрым и приветливым. Он был грамотный, интересовался журналами, какие выписывались в трактире, и читал в них не только повести и романы, но даже и критики – и особенно пресловутого барона Брамбеуса. И жена Арсентия, в деревне, тоже была грамотна и учила своих малых детей читать и писать. Арсентий был нам и покорный слуга, и усердный дядька, вроде тех, какие еще водились тогда в помещичьих семьях. Только что мы появимся, тотчас же бежит он за непременными тремя парами и вслед за тем непременно преподнесет ну-мер журнала, в котором вчера еще не была дочитана нами какая-нибудь статья; а если вышел новый нумер, тащит его нам прежде всех других посетителей трактира и преподносит, весело осклабляясь».

Обычно, получив от родителей деньги на московском почтамте, что был на Мясницкой, студенты дружной компанией отправлялись к Печкину, чтобы устроить веселую пирушку.

Пиршества, происходившие обыкновенно по ночам, разумеется, в известной уже вам комнате «Железного» трактира, состояли в умеренном количестве блюд, которые мы запивали пивом и мадерою или лиссабонским. Пили немного, но с непривычки чувствовали себя совершенно пьяными, может быть, по юношеской живости сочувствия к тем из нас, которые действительно хмелели от водки. Нас опьяняло веселье, болтовня, шум и хохот, опьянял нас разгул, и мы выносили его вместе с собой на улицу, не хотелось с ним расставаться и идти домой, чтобы заспать его на казенной подушке; надобно дать ему хоть немножко простору на свежем воздухе, вдоль «по улице мостовой». Разгоряченным головам нужно было чего-нибудь особенного, небывалого, надо, напр., прокатиться на дрожках, но не так, как катаются люди, а на свой особенный манер. И все мы, человек пять или шесть, должны разместиться порознь, и каждый садится верхом на лошадь, ноги ставит вместо стремен на оглобли, а чтобы не свалиться, руками ухватится за дугу, а сам извозчик сидит на месте седока и правит лошадью. И вот, при свете луны вдоль Александровского сада плетется гуськом небывалая процессия, оглашаемая хохотом и криками. Это, по-нашему, была пародия на «Лесного царя» Гёте, и на «Светлану» Жуковского.

Другой раз мы охмелели в воинственном расположении духа; мы были в мундирах со шпагою и с треуголкой на голове. Нам пришла счастливая мысль обревизовать будочников, исправно ли они сторожат при своих будках и кто из них не сделает нам чести под козырек, подобающую нашему офицерскому чину, того колотить. Не знаю, сколько мы совершили опытов такого дозора, хорошо помню только вот что: каждый раз, как только кто из нас обидит будочника, тотчас же сунет ему в руку гривенник или пятиалтынный сердобольный Каэтан Андреевич Коссович».

А вот что делать было бедному студенту без карманных денег? Хорошо, конечно, если знакомые позовут отобедать, а иначе можно было и весь день проходить голодным. Поэт Яков Полонский в таких случаях шел к Печкину и «проедал двадцать копеек, заказывая себе подовой пирожок, политый чем-то вроде бульона». А если карман был совсем пуст, то «случалось иногда и совсем не обедать, довольствуясь чаем и пятикопеечным калачом».

Студент математического отделения Алексей Писемский, не испытывая денежных затруднений, мог позволить себе и нечто большее, чем калач за 5 копеек. Во почему главный персонаж его автобиографического романа «Люди сороковых годов» Вихров не скупясь нанимает у Тверских ворот (где была извозчичья биржа) на целый месяц извозчика на чистокровных рысаках, «чтобы кататься по Москве к Печкину, в театр, в клубы». Другой герой посылает своего мужика с двадцатипятирублевой ассигнацией в «Московский трактир к Печкину» за «порцией стерляжьей ухи, самолучшим поросенком под хреном» и бутылкой «шипучего-донского», то есть шампанского. Надо ли говорить, что «уха, поросенок и жареный цыпленок оказались превосходными».

А вот бывший студент университета, закончивший юридический факультет в 1842 году, и замечательный поэт Аполлон Александрович Григорьев (1822–1864) любил выпить у Печкина коньяку. Это было в тот период, когда Григорьев увлекся славянофильством и, состоя под большим влиянием Алексея Хомякова, строго соблюдал пост. Как-то в одно из воскресений Великого поста он пришел в трактир, увидев за одним из столов приятеля и коллегу, критика Алексея Галахова. Узнав, что Галахов заказал кофе со сливками, Григорьев последовал его примеру. Но когда половой принес кофе, Григорьев, вспомнив про постный день, отказался употребить его, прежде всего по причине наличия сливок, пить которые было грех. И тогда поэт заказал себе… большой графин коньяка. На изумленный взгляд Галахова Григорьев невозмутимо ответил: «Зане в святцах на это вино разрешается». Зане – устаревшее уже к тому времени старославянское слово, означавшее «ибо». Григорьев повторял его без всякого повода.

Один из современников назвал Григорьева в эпиграмме «бесталанным горемыкой». Это было и правдой, и нет. С одной стороны, он был очень талантлив и как критик, и в качестве поэта и, по свидетельству Галахова, «не даром носил имя Аполлона, знал несколько иностранных языков, искусно владел игрою на фортепьяно и очень походил лицом на Шиллера». С другой стороны, Григорьеву всю его короткую жизнь (42 года) как бы не сиделось на одном месте. Уроженец Москвы, после университета он ни с того ни сего сорвался в Петербург, затем вернулся в Первопрестольную. В конце жизни вдруг уезжает в Оренбург, а умирает в Петербурге от запоя. Он и книгу-то свою назвал «Мои литературные и нравственные скитальчества».

Всякого рода литераторам в трактире Печкина было будто медом намазано. Таланту они могли быть разного, но обеденный стол уравнивал всех. Забытый ныне поэт Александр Аммосов, подозреваемый в причастности к писаниям Козьмы Пруткова, сочинил за трактирным столом шутливое стихотворение «Мысль московского публициста»:

 
Какие времена! то Виллафранкский мир,
То смерть Булгарина, то взятие Шамиля!..
Нет! не пойду я слушать водевиля —
Отправлюсь к Печкину в трактир!
 

Судя по упомянутым в стишке событиям, сочинен он не ранее 1859 года.

Богатым ли человеком был Печкин, заведению которого отдавали предпочтение даже перед театральными представлениями? Судя по найденным данным, не очень. Как рассказывает «Московская памятная книжка, или Адрес-календарь жителей Москвы на 1869 год», являющаяся ныне библиографической редкостью и представляющая собой солидный фолиант в 1160 страниц, Иван Печкин не скопил деньжат даже на собственный дом. Во второй части упомянутой книги, на странице 422, узнаем, что Иван Семенович хоть и перешел из 3-й во 2-ю гильдию купцов, но живет уже не на Тверской, а в Таганке, на Больших Каменщиках, в доме жены Афимьи Ивановны Печкиной, также купчихи 2-й гильдии. Видимо, эту женщину имел в виду В. А. Никольский в книге «Старая Москва» 1924 года, когда писал, что у Печкина «московская аристократия былых времен устраивала иногда обеды, чтобы позабавиться трактирною обстановкой. В дни таких обедов за буфетною стойкой стояла сама хозяйка-купчиха с накрашенным лицом и в громадных бриллиантовых серьгах». А вот дети Печкиных за стойкой не стояли. Сергей и Николай Печкины жили тоже на Таганке, но не пошли по купеческой линии, числились помощниками секретарей в Московском окружном суде.

К 1869 году Печкин уже как лет десять на заслуженном отдыхе, а у трактира появился новый хозяин – знакомый нам его бывший приказчик Иван Дмитриевич Гурин. Он уже купец 2-й гильдии и живет в доме Карновича на Воскресенской площади. Бывший приказчик-то, видно, оказался не в пример деловитее Печкина, а иначе откуда у него столько недвижимости: собственный дом в Мясницкой части – в Сандуновском переулке, и в Сущевской части – в Александровском и Тихвинском переулках. И все три дома сдает Гурин внаем, а сам живет рядом со своим заведением, чтобы на работу ходить было близко.

Иван Гурин начал с того, что повесил над трактиром новую вывеску, извещавшую всех, то отныне здесь никакой не «Железный» трактир, а «Московский», да и площадь его серьезно расширилась. Трактир по-прежнему находился на втором этаже, куда вела лестница, устланная ворсистым ковром и обрамленная перилами, обтянутыми красным сукном. Гостей встречал гардероб – как тогда говорили, «раздевальня», дальше стоял прилавок с водкой и закуской.

Гурин, в отличие от Печкина, студентов уже не приваживал. Какой с них толк? Маета одна, закажут на пятиалтынный, а сидят полдня, лишь место занимают, да дым от них коромыслом – курят много. Желанными гостями стали в «Московском трактире» солидные люди – купцы всех гильдий, это к их услугам было более десяти залов да еще столько же отдельных кабинетов.

Обслуживать клиентов в кабинетах было очень выгодно. Бывало, придет такой прожигатель жизни – «Ипполит Матвеевич» – в трактир, только кошелек свой вынет, а половой, оценив его толщину, и давай клиента со всех сторон обхаживать: и то изволите, и это, а еще и пятое-десятое. И водочку носит графин за графином. Тут уж не зевай: сажай рядом за столик симпатичную девушку несложного поведения, чтобы она купца этого в кабинет увела. А там – фортепьяно. И пошло веселье, и развод на деньги. А барышня знай себе фрукты заказывает, говорит, что это ей доктор прописал. И все подороже – и ананасы, и виноград, и персики. Откусит раз, другой и обратно в вазу кладет, мол, не нравится. Другие несите, посвежее. А гостю-то уж неловко отказаться, получается, сам девушку пригласил. И шампанское рекой льется. А денежки-то идут! И вот уже хор в кабинете зазывными песнями гостей развлекает. А тем временем клиент уже дошел до кондиции. До какой? До нужной, про которую половые так говорили: «Они уже лицом в салате изволят лежать, пора выносить их». Пора и честь знать.