Kitabı oku: «Путешествие по пушкинской Москве», sayfa 4

Мрачное настроение государя то ли передалось москвичам, то ли, напротив, было вызвано настороженным отношением Москвы к царю. Все всё понимали, но вслух старались не произносить. Месяц, проведенный Николаем Павловичем в Москве, не изменил ситуацию в лучшую сторону. Москвичи не оценили его доброты, когда он заменил декабристам четвертование повешением. «Все это не помешало московскому населению, – свидетельствовал Н.И. Сазонов, – остаться холодным и равнодушным к молодому императору, и Николаю много раз приходилось с огорчением замечать, что среди всех его придворных единственным человеком, вызывающим сочувствие и симпатию в народе, была старая княгиня Волконская, мать генерала Волконского, приговоренного к пожизненной каторге».

Для Николая все более актуальным становился вопрос о необходимости принятия такого решения, которое в корне позволило бы ему изменить общественное мнение. Но как это продемонстрировать? Посыл должен быть знаковым, после чего москвичи задумаются – а уж такой ли лютый тиран Николай Павлович? И хочет ли он действительно превратить Россию в одну большую Петропавловку? Быть может, он не такой и деспот, а, скорее, вынужден был им стать вследствие возникших обстоятельств. На самом деле он другой (вот и либерала Жуковского назначил воспитателем наследника престола). И даже сочувствует некоторым пострадавшим, «сообразуясь с Высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленным смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определённым», – так говорилось в приговоре суда над декабристами.

Тут и пригодилось покаянное письмо Пушкина, посланное им из Михайловского. Пройдя, наконец, через бюрократическое сито, и, к счастью, не застряв надолго в руках разного уровня чиновников, оно дошло до адресата и показалось Николаю I на редкость своевременным. 28 августа государь соизволил «высочайше Пушкина призвать сюда».

Почувствовал царь, что и место, и время для публичного прощения Пушкина и окончания его ссылки подходит как нельзя кстати. И это он должен сделать лично, не доверяя своим вельможам и отдавая тем самым должное таланту и авторитету поэта в глазах общества. И не в Петербурге его надобно принять, где в толпе жаждущих попасть на царскую аудиенцию поэт может и затеряться, а именно в Первопрестольной, превратив долгожданную встречу в историческую, сделав ее частью коронационных торжеств. В Петербурге он казнил, а в Москве простит. Но самое главное, что Николай решил показать: не с казни началось его истинное царствование, а с прощения Пушкина. Тем самым царь как бы переворачивал прежнюю, связанную с декабристами, страницу.

Малый Николаевский дворец в Московском Кремле, конец XIX – начало XX века

Интересно, что и Пушкин с коронацией связывал определенные надежды. И в этом его опять же поддерживали друзья. Еще 7 апреля Дельвиг пишет ему: «Дождись коронации, тогда можно будет просить царя, тогда можно от него ждать для тебя новой жизни. Дай бог только, чтоб она полезна была для твоей поэзии». Пушкин ждал коронации и 14 августа признался Вяземскому, что надеется на нее: «Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна». Поэт уповал на милость царя не только по отношению к себе, но и к декабристам, на возможную амнистию.

И вот, к изумлению многих москвичей, в привычную уже череду празднеств вмешалось совершенно неожиданное событие – царь принял в Малом Николаевском дворце Кремля не иностранного дипломата или высокого вельможу, а… ссыльного Александра Пушкина!

Кремль сегодня

Сам факт встречи произвел огромное впечатление и на всю Россию, ведь Пушкин к тому моменту не находился на какой-либо государственной или военной службе: «Это было неслыханное событие! Ибо никогда еще не видано было, чтобы царь разговаривал с человеком, которого во Франции назвали бы пролетарием, и который в России имел гораздо меньшее значение, чем пролетарий у нас, ибо Пушкин, хотя и был дворянского происхождения, не имел никакого чина в административной иерархии, а человек без ранга не имеет в России никакого общественного значения, его называют homme honoraire – существом сверхштатным», – удивлялся Адам Мицкевич.

Повеление царя исполнили точно, доставив поэта в Кремль незамедлительно: в четыре часа пополудни 8 сентября 1826 года, прямо с дороги, он даже не завез багаж в гостиницу. Ему не дали времени ни переодеться, ни побриться, как будет рассказывать брат поэта Лев, «небритый, в пуху, измятый, был он представлен к дежурному генералу Потапову и с ним вместе поехал тотчас же во дворец и введен в кабинет государя».

А царь в это время готовился к балу, что давал прибывший на коронацию французский маршал Огюст Фредерик Луи Виесс де Мармон, герцог Рагузский. Бал должен был пройти в доме князя Куракина на Покровке. И вдруг – Пушкин! Значит, для Николая I встреча с ним имела первостепенное значение.

Тот сентябрьский день выдался холодным – всего восемь градусов, и потому в царском кабинете горел камин. Царю и поэту было о чем поговорить. Познакомиться они могли бы еще в 1811 году, ибо Царскосельский лицей и создавался с целью воспитания в нем братьев Александра I, дабы избавить их от влияния матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Но не сложилось: Николая и Михаила воспитывал граф Матвей Ламздорф, сторонник строгих педагогических методов.

Стенограммы той встречи не велось, более того, не было сделано и записи в камер-фурьерском журнале. Но осталось порядка тридцати рассказов о ней, число которых лишь множилось с течением времени. Конечно, нам было бы интересно сравнить, как рассказывал об этой встрече царь и что говорил Пушкин.

Со слов царя, директор Императорской публичной библиотеки Модест Корф (кстати, соученик Пушкина по лицею) в 1848 году записал в своем дневнике: «Я, – говорил государь, – впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения в Москву совсем больного и покрытого ранами – от известной болезни. Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? – спросил его между прочим. – Стал бы в ряды мятежников, – отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и дает ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул мне руку, с обещанием – сделаться другим».

Гораздо больше свидетельств было сделано друзьями и знакомыми Пушкина, и даже агентами тайной полиции. Так, москвичка А.Г. Хомутова писала: «Рассказано Пушкиным. Фельдъегерь внезапно извлек меня из моего непроизвольного уединения, привезя по почте в Москву, прямо в Кремль, и всего в пыли ввел меня в кабинет императора, который сказал мне: “А, здравствуй, Пушкин, доволен ли ты, что возвращен?” Я отвечал, как следовало в подобном случае. Император долго беседовал со мною и спросил меня: “Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?” – ”Неизбежно, государь, все мои друзья были в заговоре, и я был бы в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то Небо”. – “Ты довольно шалил, – возразил император, – надеюсь, что теперь ты образумишься, и что размолвки у нас вперед не будет. Присылай все, что напишешь, ко мне; отныне я буду твоим цензором”».

И в том, и в другом рассказе есть немало общего, сведений набралось на два абзаца, но беседа-то продолжалась больше часа. О чем же еще говорили в Малом Николаевском дворце поэт и царь? Ответить на этот вопрос помогает одна из самых поздних по времени публикаций – мемуары польского литератора Юлиуша Струтыньского, опубликованные в 1873 году в Кракове. Они куда более подробны и рисуют образ совсем другого Пушкина, не того, который был, по выражению современников, «обольщен царем» (этой точки зрения придерживался Александр Герцен). Вот, например (если верить мемуаристу), что говорил Пушкин о Николае: «Не купил он меня золотом, ни лестными обещаниями, потому что знал, что я непродажен и придворных милостей не ищу; не ослепил он меня блеском царского ореола, потому что в высоких сферах вдохновения, куда достигает мой дух, я привык созерцать сияния гораздо более яркие; не мог он и угрозами заставить меня отречься от моих убеждений, ибо кроме совести и Бога я не боюсь никого, не дрожу ни перед кем. Я таков, каким был, каким в глубине естества моего останусь до конца дней: я люблю свою землю, люблю свободу и славу отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил; однако я должен признать, (ибо отчего же не признать), что Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный и разумный, которого я искал бы еще долго и может быть тщетно… Вместо надменного деспота, кнутодержавного тирана, я увидел человека рыцарски-прекрасного, величественно-спокойного, благородного лицом».

Важно не только то, что говорилось во дворце, но и то, что было сказано после. По словам Мицкевича, Пушкин был тронут и ушел глубоко взволнованный. «Он рассказывал своим друзьям иностранцам, что, слушая императора, не мог не подчиниться ему. “Как я хотел бы его ненавидеть! говорил он. – Но что мне делать? За что мне ненавидеть его?”» А иные мемуаристы утверждают, что Пушкин вышел из царского кабинета со слезами на глазах от переполняющих его эмоций, видимо, подвигнувших его на написание знаменитых «Стансов» в декабре 1826 года, где он сравнил Николая I с Петром Великим:

 
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
 
 
Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.
 
 
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной:
Он знал ее предназначенье.
 
 
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.
 
 
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
 

Что же до царя, то вечером на том самом балу он назвал Александра Сергеевича «умнейшим человеком в России» (в разговоре с Д.Н. Блудовым). Слова эти тотчас разошлись по Москве. Что имел в виду государь? Вероятно, что речь шла о самых разных внутриполитических вопросах, обсуждавшихся при разговоре, в частности, о народном воспитании. Спустя два месяца поэт представил царю записку на эту тему. Можно предположить, что разговор в Кремле шел и о будущем учреждении «секретного комитета 6 декабря 1826 года», который должен был заниматься вопросом о положении крестьян, о планах преобразований.

Войдя в кабинет царя ссыльным, поэт вышел оттуда свободным (хотя присматривать за ним не перестали). Но и царь приобрел союзника. Недаром (по воспоминаниям В.Ф. Вяземской) он произнес известные слова: «Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин». Вполне верится и в то, что они пожали друг другу руки. А Пушкин еще и дал царю слово, что следует из письма к нему Бенкендорфа, написанного спустя восемь месяцев: «Его величество… не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово: вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано». Сдержать данное слово призывал Пушкина ранее и Вяземский.

«…Все прыгают и поздравляют тебя», – писал поэту Дельвиг из столицы, узнав о том, как счастливо окончилась поездка друга в Москву. Пушкин дал большую пищу не только современникам, но и исследователям своего творчества этим разговором с царем. В частности, Ю. М. Лотман утверждал, что Пушкин «желал направить молодого государя на путь реформ». Но вряд ли поэт (он был на три года моложе Николая) мог иметь такое огромное влияние на царя, чтобы куда-то его направлять. Николай I, судя по всему, не читал его стихов до этого разговора, будучи лишь много наслышан о них от тех же декабристов на допросах, приказав изъять их из следственных дел и сжечь.

После этой встречи Пушкин «подружился с правительством», получил разрешение проживать в Москве и Петербурге и освобождение от общей цензуры. Отныне его цензором стал сам Николай I, что ставило поэта в особое привилегированное положение – жаловаться оставалось только господу Богу. Прямая связь с царем осуществлялась через Бенкендорфа (см. его письмо Пушкину от 30 сентября 1826 года). Естественно, что такой ход событий заведомо определял Пушкина в число сторонников царя, а как же иначе – получить такое доверие монарха не могло означать ничего иного.

Та встреча, высвободившая Пушкина из ссылки, выражаясь словами Дельвига, оказалась полезной для его поэзии, дав ему возможность подняться на литературный пьедестал. В сентябре 1826 года Пушкин приехал на свою собственную коронацию в качестве первого поэта России. Покинувший Москву двенадцатилетним мальчиком, он вернулся в родной город «идолом народным». «Москва приняла его с восторгом. Везде его носили на руках. Слава Пушкина гремела повсюду; стихи его продавались на вес золота, едва ли не по червонцу за стих; "Кавказский пленник", "Бахчисарайский фонтан", "Цыганы" читались во всех гостиных», – вспоминал А.Н. Муравьев.

Однако нашлись и недовольные. Фрондирующей части общества был нужен Пушкин ссыльный, а не свободный, о чем свидетельствовал Мицкевич: «Либералы, однако же, смотрели с неудовольствием на сближение двух потентатов (имеются в виду Пушкин и Николай I – А.В.). Начали обвинять Пушкина в измене делу патриотическому». И в Москве, и в Петербурге стала известной оскорбительная эпиграмма А.Ф. Воейкова:

 
Я прежде вольность проповедал,
Царей с народом звал на суд,
Но только царских щей отведал,
И стал придворный лизоблюд.
 

Пушкин был вынужден объясняться в стихотворении «Друзьям»:

 
Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.
 
 
Его я просто полюбил:
Он бодро, честно правит нами;
Россию вдруг он оживил
Войной, надеждами, трудами.
 
 
О нет, хоть юность в нем кипит,
Но не жесток в нем дух державный:
Тому, кого карает явно,
Он втайне милости творит.
 
 
Текла в изгнаньe жизнь моя,
Влачил я с милыми разлуку,
Но он мне царственную руку
Простер – и с вами снова я.
 
 
Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Ему хвалы не воспою?
 
 
Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:
Он горе на царя накличет,
Он из его державных прав
Одну лишь милость ограничит.
 
 
Он скажет: презирай народ,
Глуши природы голос нежный,
Он скажет: просвещенья плод —
Разврат и некий дух мятежный!
 
 
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
 

В последней строфе выражены последствия того разговора в Кремле – Пушкин обязан посылать все свои готовящиеся к печати произведения Николаю I, отчитываться перед шефом жандармов о своих поездках, объясняться перед московским полицмейстером за «Андрея Шенье»⁶. Александр Сергеевич и это стихотворение дисциплинированно послал царю, который остался совершенно им доволен, но не пожелал, «чтобы оно было напечатано». В 1834 году Пушкин, разочаровавшись в Николае I, запишет в дневнике: «Кто-то сказал о государе: Il y a beaucoup du praporchique en lui, et un peu du Pierre le Grand (с фр. – В нем много от прапорщика и не много от Петра Великого)».

А.С. Пушкин. Худ. Е.И. Гейтман, 1822

Каким увидели московские обыватели Пушкина осенью 1826 года, и насколько их ожидания оправдались? Вероятно, бо́льшая их часть представляла себе Пушкина как на портрете, помещенном в первом издании «Кавказского пленника» 1822 года, – кудрявым пухлым юношей с приятною улыбкой…

В 1826 году это был уже совершенно другой человек: «Худощавый, с резкими морщинами на лице, с широкими бакенбардами, покрывавшими всю нижнюю часть его щек и подбородка, с тучею кудрявых волосов. Ничего юношеского не было в этом лице, выражавшем угрюмость, когда оно не улыбалось. Я был так поражен неожиданным явлением, нисколько не осуществлявшим моего идеала, что не скоро мог опомниться от изумления и уверить себя, что передо мною находился Пушкин», – писал один из впервые увидевших поэта современников.

А те, кто был знаком с Пушкиным ранее, отмечали произошедшие с ним изменения: «Пушкин очень переменился и наружностью: страшные черные бакенбарды придали лицу его какое-то чертовское выраженье; впрочем, он все тот же, – так же жив, скор и по-прежнему в одну минуту переходит от веселости и смеха к задумчивости и размышлению».

Да, переменился Пушкин. Но ведь и Москва изменилась, она стала другой. Если 1812 год преобразил ее внешне, то отголоски декабристского восстания, грянувшего в 1825-м, привнесли немало нового в атмосферу московской жизни, о чем Александр Сергеевич не преминул написать в статье «Путешествие из Москвы в Петербург»: «Некогда в Москве пребывало богатое неслужащее боярство, вельможи, оставившие двор, люди независимые, беспечные, страстные к безвредному злоречию и к дешевому хлебосольству; некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму…

Автопортрет

Невинные странности москвичей были признаком их независимости. Они жили по-своему, забавлялись как хотели, мало заботясь о мнении ближнего. Бывало, богатый чудак выстроит себе на одной из главных улиц китайский дом с зелеными драконами, с деревянными мандаринами под золочеными зонтиками. Другой выедет в Марьину Рощу в карете из кованого серебра 84-й пробы. Третий на запятки четвероместных саней поставит человек пять арапов, егерей и скороходов и цугом тащится по летней мостовой. Щеголихи, перенимая петербургские моды, налагали и на наряды неизгладимую печать. Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы. Но куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники – все исчезло: остались одни невесты, к которым нельзя по крайней мере применить грубую пословицу “vielles comme les rues” (фр. “стары, как улицы”): московские улицы, благодаря 1812 году, моложе московских красавиц, все еще цветущих розами!

Ныне в присмиревшей Москве огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим травою, и садом, запущенным и одичалым. Под вызолоченным гербом торчит вывеска портного, который платит хозяину 30 рублей в месяц за квартиру; великолепный бельэтаж нанят мадамой для пансиона – и то слава богу! На всех воротах прибито объявление, что дом продается и отдается внаймы, и никто его не покупает и не нанимает.

Улицы мертвы; редко по мостовой раздается стук кареты; барышни бегут к окошкам, когда едет один из полицмейстеров со своими казаками. Подмосковные деревни также пусты и печальны. Роговая музыка не гремит в рощах Свирлова⁷ и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало, уставленных миртовыми и померанцевыми деревьями.

Упадок Москвы есть неминуемое следствие возвышения Петербурга. Две столицы не могут в равной степени процветать в одном и том же государстве, как два сердца не существуют в теле человеческом. Но обеднение Москвы доказывает и другое: обеднение русского дворянства, происшедшее частию от раздробления имений, исчезающих с ужасной быстротою, частию от других причин, о которых успеем еще потолковать».

Эти слова будут написаны в 1833–1834 году, а пока 8 сентября из Кремля поэт отправился в номера отеля «Европа», располагавшегося в доме Часовникова (дом не сохранился). Затем – к дяде на Старую Басманную, затем к… Ссылка кончилась, после пятнадцатилетней разлуки с Москвой Пушкин был нарасхват.

Ну, а где же нынче Малый Николаевский дворец? Изначально, в 1775 году это здание строилось для архиепископа Московского и Калужского Платона. Архитектор Матвей Казаков исполнил проект в популярном тогда стиле классицизм, проявившимся в том числе и в бельведере дворца, венчающем полуротонду с четырьмя тосканскими колоннами. Расположение величественного здания рядом с Чудовым монастырем, на углу Ивановской площади и Спасской улицы, дало название и самому дворцу – Чудов. В 1812 году дворец пострадал во время оккупации Москвы наполеоновскими войсками. К тому времени митрополит Платон в нем уже не жил – в 1811 году он тяжело заболел и оставил дела. С 1817 года дворец находился в распоряжении Московской дворцовой конторы, превратившись в резиденцию великого князя Николая Павловича. С той поры за ним закрепилось еще одно название – Николаевский. А Малым он стал после постройки Большого Кремлевского дворца. В Малом Николаевском дворце останавливалась царская семья при посещении Первопрестольной. Неудивительно, что здесь в апреле 1818 года родился наследник престола – Александр II.

Дворец неоднократно перестраивался. В частности, в 1824 году здание надстроили деревянным третьим этажом. В 1850-х годах проектом перепланировки царских покоев занимался Константин Тон, любимый зодчий императора, воплотивший в камне идеологическую триаду самодержавие – православие – народность. В начале 1870-х годов в ветшающем здании вновь закипели строительные работы: началась очередная перестройка с целью приспособить столетнюю конструкцию под современные требования, что и было сделано под руководством архитектора и реставратора Николая Шохина. Во время боев 1917 года Малый Николаевский дворец серьезно пострадал от артиллерийского обстрела Кремля. Его вновь восстановили, теперь уже для размещения пулеметных курсов Красной Армии. Наконец (почти через столетие после исторической встречи царя и поэта), в 1929 году дворец разобрали, чтобы затем на его месте выстроить 14-й корпус Кремля. Несколько лет назад, в 2016 году корпус также был снесен, ныне на этом месте – прогулочная зона. Вопрос о восстановлении дворца обсуждается…