Kitabı oku: «Грядет царь террора», sayfa 2
Глава 2
Место встречи – морг
Вадим Краснов оставался в своем репертуаре. Для него позвонить мне в три часа ночи было привычным делом. Еще хорошо, что в эту ночь мне не спалось и я, сидя на полу своего домашнего кабинета среди раскрытых книг и исписанных страниц, витал где-то в восемнадцатом столетии.
В народе говорят, что мы изучаем историю по болезням. Все верно! Ни один врач не смог бы поставить сколько-нибудь точный диагноз, если бы не изучил всю историю болезни своего пациента. А раз нет точного диагноза, значит, невозможно спланировать лечение на ближайшее будущее, составить прогноз развития болезни. «Прошлое – настоящее – будущее» – вот цепочка, связывающая все наши действия и поступки, объясняющая каждого из нас в отдельности и все человечество в целом.
До того как мне позвонил этот несносный Краснов, я изучал историю Чумного бунта в Москве, произошедшего в 1771 году. В этом историческом событии меня волновала конкретная человеческая судьба – судьба Данилы Самойловича Самойловича, который по иронии все той же злодейки судьбы стал одним из первых в мире эпидемиологов, когда эпидемиологии как таковой еще не существовало.
За свою сорокачетырехлетнюю жизнь я написал довольно много книг и еще больше опубликовал научно-популярных статей в разных периодических изданиях. Все они были подписаны «Александр Знаменский». И надо сказать, поначалу вид собственных имени и фамилии, набранных жирным шрифтом, действовал на меня возбуждающе. Но постепенно я успокоился, перестал вставать ни свет ни заря для того, чтобы бегать по городу в поисках номера газеты или журнала с моей очередной статьей. Теперь издатели сами присылали мне авторские экземпляры из уважения к моим творческим и научным заслугам.
Да, я пользовался известностью. Меня часто приглашали выступить то на телевидении, то на радио, ко мне обращались за консультациями, и я почти никогда и никому не отказывал в помощи. Я изучал, исследовал, а иногда даже расследовал всевозможные обстоятельства жизни своих пациентов, приводивших их в итоге к тяжелым заболеваниям. У меня даже сложилась своя оригинальная методика, позволявшая излечивать больных, на которых мои коллеги давно махнули рукой как на абсолютно безнадежных.
В общем, как говорится, живи да радуйся. Но нет, у меня постепенно вызревало решение прекратить всю эту суету и заняться творчеством более основательно. История чумного бунта в Москве, написанная с точки зрения медика, должна была стать тем трудом, который перевернет всю мою жизнь. По крайней мере, так мне казалось в тот момент.
В общем, своих проблем у меня хватало, и, конечно, позвони с подобной просьбой кто-нибудь другой, я нашел бы предлог отказаться, но старому другу Краснову отказать никак не мог. И мы договорились, что я подъеду к шести утра к зданию морга у Института имени Склифосовского. Там мы и встретимся.
Осторожно, чтобы не разбудить жену, я вышел из своего кабинета и хотел пробраться в прихожую, но тут же понял, что осторожничать не имеет смысла. Моя дражайшая половина балдела под какой-то странный видеоряд на экране телевизора, раскачиваясь в такт не менее странного музыкального сопровождения.
– Леночка! – обратился я к ней, но ответа не дождался. Жена «медитировала». По крайней мере, так у нее это называлось.
Мне стало как-то не по себе от этого зрелища. Нет, надо будет в ближайшее время заняться ею всерьез, а не то это ее дурацкое увлечение сектой «Дети Шивы» доведет до Бог знает чего.
«Вот так всегда», – думал я, спускаясь вниз в лифте и садясь в жигуленок, стоявший у подъезда. Моя собственная жизнь, наполненная до краев, не оставляет времени для того, чтобы помочь самому близкому для меня человеку, собственной жене. Кто-то, возможно, назовет это эгоизмом и в какой-то мере будет прав. Все же нам всем надо больше уделять времени тем, кого мы приручили…
До Института скорой помощи, или, как еще его называют в просторечии, Склифа, я добрался с Варшавского шоссе за сорок минут. Подоспел к месту встречи как раз вовремя. Краснов уже поджидал меня у служебного входа в морг, приветливо подняв руку.
– Здорово, старина! – сказал он мне. – Еще раз извини за беспокойство. Вот, снова пришлось выдернуть тебя из твоего домашнего затворничества. Но тебе, по-моему, надо меньше витать в облаках и больше интересоваться тем, что происходит вокруг…
На эти его слова я не нашел, что возразить. Тут он попал в самую точку. Можно сказать, в десятку. И самым подходящим примером справедливости его замечания было мое отношение к жене. Казалось бы, жили под общей крышей, но интересы у каждого были свои. Я не совался в ее дела, она не лезла в мои… И вот получается, что я ее теряю. Это ее увлечение сектантами до добра не доведет…
– Показывай своих покойников, – несколько грубовато сказал я Краснову, скрывая за маской прожженного циника чувство уязвленного самолюбия.
– Их полтора десятка, – сразу помрачнев, проговорил Вадим. – Представь себе, что в офисе проходит самый обыкновенный обед, после которого пятнадцать сотрудников умирают. Всех специально доставили сюда из разных концов города, где они проживали, чтобы находились в одном месте.
– Патологоанатомическое заключение готово? – спросил я, собираясь с мыслями.
– Еще нет. Бригада лучших патологоанатомов как раз заканчивает свою работу, – сказал Краснов.
– Пойдем взглянем, – предложил я.
– Знаешь, ты иди, а мне эта картина удовольствия не доставляет. Я уж лучше тут посижу на скамеечке, подышу свежим воздухом…
– Ну ты и тип! – вскипел я. – Вызвал меня сюда с утра пораньше, а теперь кочевряжишься. Знаешь же, что без твоего сопровождения ваши судебно-медицинские эксперты меня не пустят даже на порог секционной. Тайны тут у вас все, как при Мадридском дворе!
– Ладно, уговорил! Так и быть, я представлю тебя Каплуну – нашему светочу, лучшему патологоанатому города Москвы и окрестностей.
Запах сорокапроцентного раствора формалина шибанул в нос у самого входа в секционную.
– Морис Артурович! – позвал Краснов пожилого мужчину с абсолютно лысым черепом, который что-то быстро писал за столом у входа. – Разрешите представить вам доктора Знаменского.
– Как же, как же! – прогудел трубным басом Каплун, вставая из-за стола, но руки мне не протянул. Это не принято у врачей-инфекционистов, хирургов и патологоанатомов. – Наслышан о вас и с трудами вашими знаком. Особенно интересна книга «Исторические очерки по эндокринологии»…
– Вы, наверное, имеете в виду книгу «Карлики и гиганты среди великих мира сего», – поправил я его.
– Точно! Любопытная книга, очень любопытная! Как-нибудь нам с вами надо будет посидеть и поговорить. Есть интересные наблюдения…
– А что показало вскрытие сегодня? – вернул Мориса Артуровича к интересующей нас проблеме Краснов.
– Нет сомнений, что произошло отравление ранее неизвестным, чрезвычайно токсичным ядом, – ответил Каплун, протягивая мне карту вскрытия одного из умерших.
Я быстро пробежал по ней взглядом. «Стасов Леонтий Яковлевич. 25 лет. Внешние покровы тела изменены до… Состояние отдельных органов и систем при вскрытии… Желудок… Печень… Почки… Мозг…»
«Да, весьма агрессивный токсин, – подумал я, возвращая карту вскрытия Каплуну. – Надо будет обратить особое внимание экспертов на кожные покровы конечностей пострадавших. Они все имеют явно гангренозный вид…»
– Морис Артурович, что вы думаете о состоянии конечностей у пострадавших? – прямо спросил я.
– Очень похоже на гангрену, – коротко ответил патологоанатом, убедив меня в том, что я на правильном пути.
– Кажется, я догадываюсь о возможном происхождении подобного токсина… – скромно заметил я. – Но сначала ответьте мне: у всех ли пострадавших отмечается эффект гангрены?
– Да! – воскликнул Морис Артурович. – Можете сами взглянуть. Надевайте халат и проходите.
Я тут же воспользовался приглашением старшего в бригаде судебно-медицинских экспертов.
Осмотр тел укрепил мое подозрение. Дело в том, что, изучая историю Чумного бунта, я напал на документальные свидетельства случая массового отравления россиян и малороссов в 1785 году так называемыми «черными рожками», которых огромное количество скапливается в колосьях незрелой ржи. В тот голодный год незрелую рожь употребляли в пищу многие люди, и почти все они умирали от мучительных судорог, отпадения омертвевших конечностей. Ни своевременная ампутация, ни рвотные препараты не могли им помочь. Те, кто описывал эту болезнь, назвали ее эрготизм. Нечто подобное стало причиной гибели и этих пятнадцати несчастных.
Своими наблюдениями и выводами я поделился с Красновым. И надо сказать, что почти угадал. Через каких-нибудь полчаса из экспресс-лаборатории пришло подтверждение того, что яд, вызвавший смертельный исход у сотрудников фирмы «Дельта», произведен на основе тех самых «черных рожков» незрелой ржи, на которые я и подумал.
– Это тебе поможет? – спросил я у Краснова, когда мы собирались расстаться.
– Кажется, теперь я начал кое-что понимать, – таинственным шепотом проговорил Вадим.
– «Миазматики», так сказать, оказались кое в чем правы… – усмехнулся я.
– Что за «миазматики»? – насторожился мой приятель.
– Это я так, размышляю… Ну все, все! Привет! Будет трудно – пиши, – простился я с Красновым, думая, что теперь надолго лишаюсь его общества. В конце концов, у каждого из нас своя работа…
Глава 3
Трупы в Замоскворечье
«Чертовы “миазматики”, – думал доктор Ягельский, – нет с ними просто никакого сладу…»
Он только что вернулся с ночного вызова, усталый и продрогший до самых костей. Мартовская погода, морося дождем вперемежку со снегом и дуя ледяным ветром, явно не благоприятствовала ночным разъездам. Но тут был особый случай: в доме купца Маслакова никак не могла разродиться первенцем молодая хозяйка Анастасия Гурьевна. Ничто ей не помогало: ни суета повивальной бабки Евпраксиньи, известной всему Замоскворечью, ни бормотание знахаря Ферапонта. В таких случаях действенную помощь мог оказать только опытный доктор, потому и обратились за помощью к Ягельскому.
Осмотрев двадцатилетнюю роженицу, доктор подивился ее все еще девическому телосложению, отметив про себя тот факт, что с такими узкими бедрами и неразвитым тазом ей самой нипочем не разродиться, а значит, имеются все показания к кесареву сечению.
– Ничего страшного, – как мог успокоил доктор испереживавшегося бородатого супруга Анастасии Гурьевны, который держал несколько лавок на Крестовском рынке и снабжал разносолами многих достойных людей в Первопрестольной. – Прикажи-ка, приятель, кучеру запрягать. Придется твою ненаглядную везти в больницу. Без операции никак не обойтись. Помрут и мать, и дитя.
– Да что же это?.. Да как же так? Не уберег Господь!.. – схватившись за голову, запричитал здоровенный детина.
– Ну, ну! Все будет хорошо. Только делай, что я говорю.
– Спаси Бог! Все сделаю. Эй, Тимошка! Запрягай каурого!
Отправив роженицу в больницу, Константин Осипович поехал домой, надеясь хотя бы остаток ночи провести в собственной постели. Но не тут-то было. Не успел он снять с себя накидку и пройти в спальню, как в передней опять требовательно застучали в дверь.
– Кто там еще?! – в сердцах крикнул Ягельский. – Семен! Спроси, кого надо?..
– Вас требуют, – испуганно пролепетал слуга, возникая в дверях спальни через несколько минут.
– Кто?
– Большой енерал! – выдохнул Семен, округлив глаза.
– Да у тебя, дуралей, всякий служивый – генерал. Сейчас выйду. Только ты сначала мне принеси ту мензурку, что в шкапчике… Для сугреву! А то с этими вызовами недолго и самому ноги протянуть от какой-нибудь лихоманки.
Хватив стопарик неразведенного спирта, Константин Осипович почувствовал себя гораздо бодрее и вышел к посетителю уже с добродушной улыбкой на устах.
– Поручик Дутов! – представился высокий красавец в офицерской форме. – Я к вам сейчас от генерал-губернатора Москвы его превосходительства графа Салтыкова.
– Никак Петр Семенович захворали? – спросил Ягельский.
– Никак нет! Бог миловал, – ответил полицейский чин. – В вас другая нужда. Необходимо ваше присутствие на очень важном мероприятии…
– Что, прямо теперь, в два часа ночи? – подивился Константин Осипович.
– Именно сейчас. Дело, не терпящее отлагательств. Одевайтесь, господин Ягельский. Я по дороге все разобъясню…
Через пять минут, прихватив неизменный саквояж с медицинским инструментарием, Константин Осипович садился в коляску с поднятым верхом, заметив краем глаза, что поручика Дутова сопровождает восемь конных полицейских.
Доктор Ягельский тяжело плюхнулся на сиденье, и тут же коляска, запряженная парой резвых лошадей, рванула в ночь. За ней зацокали копытами по булыжной мостовой лошади полицейских.
Как только коляска с седоками повернула с Никитской улицы в сторону Замоскворечья, где Ягельский в эту ночь уже успел побывать, поручик Дутов проговорил, чуть повернув голову в сторону слушателя:
– Нам стало доподлинно известно, что на Большом суконном дворе, что у Каменного моста за Москвой-рекой, людишки мрут как мухи от неведомой напасти. А чтобы, значит, все было шито-крыто, их тела ночью тайным образом свозят на кладбище возле Донского монастыря и там закапывают.
– Да как же можно? – подивился Ягельский. – Без дозволения властей, ночью, яко татей… Ужас!
– Что-то тут неладно, господин доктор. Требуется ваше участие в расследовании сей жуткой истории. Об этом вас сам Петр Семенович просил. И самое главное, нам с вами необходимо установить, откуда сия зараза к нам занесена.
Ягельский в душе порадовался такому к себе уважительному отношению. Сам генерал-губернатор знает его и рассчитывает на помощь, а это дорогого стоит!
Вообще-то в последние годы доктор Ягельский старался сократить практику до минимума, больше уделяя времени написанию теоретических работ по различным вопросам медицины. Последняя такая работа, над которой трудился Константин Осипович в настоящий момент, посвящалась его опыту борьбы с различными инфекционными заболеваниями, и в частности против моровой язвы. Слухи о его работе, как видно, дошли даже до самого графа Салтыкова, что говорило о признании заслуг рядового врача. Но это было вполне объяснимо.
В восемнадцатом столетии Россия вынуждена была вести восемь продолжительных кровопролитных войн. Из ста лет только пятьдесят семь выдались мирными. А как известно, все войны сопровождаются различными эпидемиями, в том числе и самой коварной из зараз – моровой язвой.
Будучи в недавнем прошлом полковым лекарем, Ягельский не раз сталкивался с этой чудовищной болезнью. И Бог уберег его от этой смертельной заразы только для того, чтобы он смог отыскать хоть какое-то действенное средство в борьбе с ней. По крайней мере, в это свое предназначение Константин Осипович верил, как в «Отче наш…»
– Останови, – проговорил красавец поручик, положив руку на плечо полицейского кучера.
– Тпру! – резко осадил упряжку кучер.
– В этом бараке проживают рабочие с суконной фабрики, – тихо добавил поручик Дутов. – Здесь мы их и подождем…
Особенно долго ожидать им не пришлось…
– Вот они! Глядите! – довольно бесцеремонно толкнул локтем в бок задремавшего было врача поручик.
Продрав глаза, Константин Осипович уставился в кромешную тьму, поначалу даже не видя ни одного проблеска света. Но слух не подвел. Он отчетливо услышал негромкий говор, скрип несмазаных колес телеги, топот и ржание лошади.
– Взять их! – крикнул поручик своим подчиненным, и те с места в карьер помчались вперед, окружая телегу.
– Братцы! Спасайся! Фараоны! – заорал кто-то заполошным голосом.
– Стоять! – крикнул один из полицейских и тут же перетянул плетью пытавшегося удрать мужика.
Другие полицейские запалили факелы, и только теперь доктор Ягельский смог разглядеть простую крестьянскую телегу и трех жавшихся в испуге друг к дружке мужиков.
– Ну-ка, что это вы там везете? – спросил поручик Дутов, выпрыгивая из коляски. – Так я и думал… Извольте взглянуть, господин доктор, на эту «похоронную команду»! – обратился он к Ягельскому.
Константин Осипович, покашливая, ступил на землю и неторопливо подошел к телеге. То, что он увидел в ней, заставило его быстро перекреститься.
В телеге лежало пять обнаженных трупов, четыре женских и один мужской. Глаз опытного врача даже при неверном свете факелов смог сразу различить черные язвы на телах, здоровенные бубоны с кулак величиной, вздувшиеся в подмышечных впадинах и в области паха.
«Моровая язва, будь она проклята», – пронеслось в голове Ягельского, и он опять перекрестился.
– Руками не трогать! – крикнул он усатому полицейскому, откинувшему рогожу с трупов. – Дело тут безнадежное…
– Неужели это она? – выделив голосом последнее слово, спросил поручик, заглядывая в глаза доктору.
– Да, – коротко бросил Ягельский, а затем повернулся к мужику, на лице которого отпечатался кровавый рубец от плети. – Много людей схоронили таким образом?
– Наше дело телячье, господин хороший. Нам говорят – отвези, мы и везем на кладбище. А то куда же еще их везти? Во дворе закапывать?..
– Тебя спрашивают, сколько уже закопали, морда! – грозно прикрикнул полицейский с плеткой.
– Да кто их, покойников, считал? – пожал плечами мужик, утирая кровь с лица. – Кажную ночь, почитай, возим и закапываем…
– Ладно, чего с ним зря говорить! – махнул рукой поручик. – Это мы и без него выясним. А что будем делать с трупами, господин доктор? В участок их никак нельзя…
– Трупы вместе с телегой сжечь! – окрепшим голосом распорядился Ягельский. – А мужиков – в карантин!
– Поджигай! – крикнул поручик.
И тут же телега, запаленная сразу с четырех углов от факелов, вспыхнула как сухая березовая кора, приготовленная для растопки печки, ярко осветив лица мужиков, отскочивших в сторону.
– А лошаденка-то!.. – болезненно вскричал один из них, бросаясь распрягать, но не успел ничего сделать.
Испуганная огнем, лошадь взбрыкнула и понесла.
– А, черт! – выругался поручик. – Эта тварь нам такой пожар устроит, что только берегись. Пристрелить ее!
Несколько полицейских тут же помчались следом за горящей телегой, стреляя в лошадь из пистолетов, выхваченных из седельных сумок.
– Догонят, – уверенно проговорил поручик. – А вы, мужичье, пойдете со мной.
– Это куда же вы нас, ваше благородие? – спросил маленький мужичонка в заячьем треухе на голове.
– Не бойся! – проговорил офицер. – Слышали, что доктор сказал? Пойдете в карантин.
– А что это за «карантин» такой? Мы об ентом слыхом не слыхивали.
– Теперь услышите и узнаете, – пообещал Дутов тоном, не предвещавшим ничего хорошего.
А доктор Ягельский думал сейчас лишь о том, как установить источник первичной заразы. Как? Это посложнее, чем задержать несколько сиволапых мужиков. Да, дело очень серьезное…
* * *
Едва забрезжил тяжелый похмельный рассвет, управляющий суконной фабрикой Федор Ферапонтович Никишин потребовал рассолу в свой кабинет.
– Э, какой рассол, слушай? – загундосил лысый перекупщик Арутюнов, приехавший за партией товара из-за Кавказских гор, да так и застрявший на лишнюю неделю в Москве из-за беспробудного пьянства вместе с управляющим, от которого зависели существенные скидки на сукно. – Давай лучше брагой поправимся. От нее, душеньки, голова не болит. А то мы с тобой, Федор, тут второй день сидим, лежим, пьем, а дело стоит. Слушай! Сколько можно, да? Пора делом заняться!
– И то верно! Эй, Петруха, холоп нечесаный, тащи сюды четверть браги! Да не той, сволочь, что в прошлый месяц Бубнов прислал, а той, что из-под Смоленска!.. И гляди у меня, коли перепутаешь! Я тебе, сволочь, шкуру спущу!
– Вам бы все токмо лаяться с утра пораньше, – недовольно пробурчал лохматый парень, появившийся в кабинете управляющего с большой бутылью, полной мутной белесой жидкости.
– Поговори у меня еще, сволочь! Ишь волю взял оговариваться… – прохрипел Никишин, быстро подставляя пустые кружки под струю браги, бьющей через распечатанное горлышко бутыли.
Хватив хмельной жидкости, Федор Ферапонтович крякнул и смачно захрустел соленым огурцом, извлеченным из миски, стоявшей тут же на столе. Не доев огурец, он, прищурившись, как на охоте, швырнул огрызок в слугу, но не попал, что его страшно раздосадовало.
– Вай, вай! – обрадовался новому развлечению Арутюнов. – Дай и я попробую…
Перекупщик ухватил огурец побольше, запустил им в Петруху и угодил тому прямо в лоб.
– Ах, ты!.. – взъерепенился управляющий.
– Погодь, Федор Ферапонтович! – вскричал слуга, утирая лицо рукавом кафтана. – Дело до тебе дюже спешное!..
– Кой черт! Дело обождет… Вот я тебе сейчас законопачу! – с этими словами управляющий со всей силы швырнул очередной огурец в слугу и попал ему точно туда же, куда до этого угодил Арутюнов. – Во! Другой разговор… Так что там, ты говоришь, за дело?
– Служивые люди вами дюже интересуются, – произнес Петруха, снова утираясь, но уже другим рукавом.
– Какие такие служивые? Откель будут? – уточнил Никишин.
– Так от самого генерал-губернатора, сказывают… – пожал плечами слуга.
Управляющий победно глянул на перекупщика и промолвил:
– Ну что, нехристь окаянный? Видал, какой мне почет и уважение в моем отечестве? Я на Москве человек видный! Так что на большую скидку за партию сукна и не рассчитывай…
Но тут до Никишина наконец дошел смысл сказанного слугой, и он не на шутку перепугался.
– Петруха! А чего им нужно, служивым-то?
– Интересуются нашими рабочими, – важно проговорил слуга.
– Что это вдруг? – насторожился управляющий, вспомнив о том, что только за последнюю зиму от неведомой болезни умерло сто тридцать рабочих и работниц.
– Не знаю, желают вас видеть.
– И много их?
– Цельный полк. Окружили, почитай, всю фабрику и никого не впускают и не выпускают…
– Так что ж ты сразу-то не сказал?! – вскакивая из-за стола, вскричал Никишин. – Зови сюда главного начальника!
– Что ты, Федор! Нельзя сюда, слушай! – покачал лысой головой перекупщик. – Здесь… Как это по-русски? Бордель! Тьфу! Бардак…
Никишин обвел осоловелым взглядом заваленный объедками и пустыми бутылками стол, заплеванный пол и вынужден был согласиться с перекупщиком.
– Нельзя… Давай лучше в хозяйском кабинете…
– Так он же закрыт, – ответил слуга.
– А ты открой, сволочь! Туда веди главного, понял? И смотри у меня!..
– Понял, понял, – закивал-закланялся Петруха. – Будет исполнено.
На опухшего от пьянства Никишина было противно смотреть, потому доктор Ягельский не стал слушать то, как его допрашивал поручик Дутов. От треволнений минувшей ночи у Константина Осиповича разыгралась жуткая головная боль. Он решил выйти на фабричный двор, подышать свежим воздухом.
До этого момента Ягельский вместе с полицейскими облазил все цеха, все помещения Большого суконного двора. После этого ему более-менее стало понятно то, каким образом могла передаваться моровая язва от больных к здоровым на фабрике. Людская скученность, тесные непроветриваемые помещения – все это для такой заразы, каковой была моровая язва, являлось самыми подходящими условиями. Тут ясно все как день. Но вот откуда появилась эта зараза первично, Ягельский пока установить не мог, и это его особенно раздражало.
Константин Осипович смотрел на то, как на фабрике начинался новый трудовой день, как люди спешили к своим рабочим местам, и думал о том, что среди всей этой человеческой массы (а на фабрике, как он узнал, трудилось две с половиной тысячи человек) наверняка наберется немало заболевших. Но чтобы их всех выявить и изолировать, потребуется много времени. Одному ему тут не справиться. Надо будет попросить на подмогу кого-то из коллег. Но кто же отважится добровольно лезть в петлю? Ведь моровая язва не щадит никого, медики от нее мрут так же быстро, как и простые неграмотные люди. Три-пять дней со времени заражения и – в гроб. Веселая перспектива, ничего не скажешь…
Конечно, Ягельский знал нескольких опытных специалистов в области инфекционных болезней, но все они были иностранцами, радеющими только за свои высокие посты да не менее высокие доходы. Вместо того чтобы лечить больных, они предпочитали заниматься интригами, всячески препятствуя выдвижению на первые роли русских лекарей, подготовленных в медицинской школе при Московском сухопутном госпитале, основанном еще Петром Великим в 1707 году.
Так что на помощь со стороны коллег пока рассчитывать не приходилось.
Тяжело вздохнув, Ягельский достал из кармана накидки небольшую походную флягу, с которой не расставался со времен службы в армии и, вынув пробку, сделал пару добрых глотков прямо из горлышка. Спирт обжег внутренности, разогнал кровь. Несколько капель спирта доктор плеснул на руки и, осторожно убрав фляжку на место, потер ладонь о ладонь. Так он делал всегда, если не было возможности вымыть руки водой с уксусом. Так он чувствовал себя хоть немного защищенным от жуткой малоизученной болезни, косившей людей не только в России, а и во многих других странах десятками и даже сотнями тысяч на протяжении многих веков. Недаром эту болезнь всегда считали Божьим наказанием за людские грехи. «Так оно, наверное, и есть», – подумал Ягельский.
Конечно, выявить всех больных необходимо как можно быстрее. Но, с другой стороны, пока он не отыщет источника первичной заразы, все другие действия не приведут к успеху. Люди будут продолжать заражаться сами и заражать других. Надо искать источник первичной заразы. Только его ликвидация принесет ощутимые результаты в борьбе с распространением болезни.
«Глаза боятся, а руки делают», – подумал врач и, вернувшись в помещение фабричной конторы, потребовал отдельной комнаты для организации общего медицинского осмотра всех работников фабрики.
* * *
Генерал-губернатор Первопрестольной больше всего в жизни боялся гнева матушки-императрицы. Несмотря на свои большие заслуги и чины (а граф Петр Семенович Салтыков был без малого генерал-фельдмаршалом), в последние годы он не отличался особым боевым духом, который проявил в молодости.
А в молодости (О! Эта молодость!) граф Салтыков явил миру многие опыты мужества, благоразумия и твердости духа. Во время битв Семилетней войны России с Пруссией проявил изрядное хладнокровие. «Когда ядра летали мимо него, он махал хлыстиком им вслед и шутил…» Так писал в своих «Записках» публицист Порошин, лично знавший Салтыкова. А до этого Петр Семенович участвовал в военных походах против шведов, заслужил шпагу, осыпанную бриллиантами, за то, что успешно командовал арьергардом в одном из морских сражений. А еще вместе с генералом Фермором он брал Кенигсберг в 1758 году, овладел Эльбингом, сражался в битве при Цориндорфе. За что и был пожалован званием генерал-аншефа и кавалером ордена Святого апостола Андрея Первозванного.
Но все это было и прошло. Победитель Фридриха Великого теперь предпочитал «сражения на паркете», обожал балы да еще охоту, на которую отправлялся в любую погоду.
Назначение на пост генерал-губернатора Москвы граф Салтыков воспринял как великую милость императрицы и все делал для того, чтобы Екатерина Вторая не пожалела об этом назначении.
На одном из официальных приемов в Северной столице императрица соизволила даже привести в пример другим генерал-губернаторам его, графа Салтыкова.
Петр Семенович очень хорошо запомнил то, что сказала однажды матушка-императрица.
– Никогда не поверю, – промолвила она, – чтобы в нашем холодном климате могла бы развиться моровая язва. Моровое поветрие может произойти только в теплом климате других стран. Мы же, хвала Всевышнему, ограждены от подобных несчастий. Как вы считаете, граф?
– Разумеется, матушка, – подобострастно поклонился семидесятилетний Салтыков. – Я с вами согласен…
Сказав так, он подумал о том, что императрица ничего не знает о губительной эпидемии чумы, выкосившей в Москве еще в 1654 году больше половины от всего населения. Не знает, и ладно. Разве можно ей хоть в чем-то перечить? Дай Бог, больше такого несчастья никогда не случится…
Так думал генерал-губернатор Москвы еще год назад. Но вот теперь обстановка резко изменилась в худшую сторону.
Перед Салтыковым навытяжку стоял поручик Никита Дутов и молча пожирал глазами начальство. Любимчиком графа Дутов стал после того, как сумел вывести на чистую воду «оборотня» и «черта в кафтане», как называл сам Салтыков жестокого бандита и патологического убийцу по кличке Тертый Калач, наводившего ужас на всю Москву. Этот душегуб в свои юные лета был подручным у вошедшего в легенды Ваньки Каина, творившего несусветные дела еще лет двадцать назад. Тертый Калач, как и его старший приятель, сотрудничал с полицией, сдавая неугодных ему бандитов в руки правосудия. Одновременно он продолжал заниматься кражами, организовывал грабежи и убийства среди добропорядочных купцов. Именно Никита Дутов сумел разоблачить негодяя, задержать его с поличным. Тертого Калача осудили и отправили на каторгу, но он умудрился сбежать с этапа и снова объявился в Москве уже в качестве главаря банды отпетых каторжников. И вновь поручик Дутов отличился, установив, где скрывается банда. Он же организовал и возглавил ее уничтожение, самолично влепив пулю в лоб Тертому Калачу.
Кроме заслуг служебных поручик Дутов отличился еще и тем, что пришелся по сердцу младшей дочери графа Салтыкова Марье, которая в отличие от старшей дочери Лизаветы, вышедшей замуж за тайного советника Петра Васильевича Мятлева, размечталась о молодом бравом офицере. Не знала она, глупая, что отец присмотрел для нее другую партию, куда более выдающуюся…
Никита Дутов между тем докладывал генерал-губернатору:
– Ваше сиятельство! Проведенным дознанием на Большом суконном дворе удалось установить следующее. От неизвестной болезни на сей фабрике за последние три месяца умерло сто тридцать человек. Все они были тайно захоронены без соизволения на то властей.
– Как же такое могли допустить? – нахмурил седые косматые брови граф Салтыков.
– Сие «заслуга» управляющего фабрикой Никишина. Он распорядился, чтобы не поднимать большого шума, избавляться таким образом от умерших, а на их место записывать новых рабочих, купленных в окрестных деревнях у помещиков.
– Так, так, так! – осуждающе покачал большой головой Петр Семенович. – Жаль, что хозяина фабрики нет на месте. Придется нам самим разобраться с этим управляющим. А что за болезнь свела в могилу столько народа?
– Доктор Ягельский подозревает моровую язву.
– Что?.. – не поверил своим ушам генерал-губернатор. – Где сейчас господин Ягельский?
– В приемной! Ожидает вызова вашего сиятельства.
– Пригласите его немедленно!
– Слушаюсь, ваше сиятельство!
Человек невысокого роста с ранними морщинами, не в меру избороздившими лоб, вошел в генеральский кабинет и, сняв шляпу, отвесил учтивый поклон.
