Kitabı oku: «Оазис Чёрного джинна и другие волшебные восточные сказки», sayfa 2
В мечтах о родном доме ему пришла мысль изготовить сосуды для воды и попытаться ещё раз пробраться через пески к людям. Возможно, на сей раз ему повезёт.
Набрал на такыре глину. Замесил, тщательно размял, добавил мелко нарубленной соломы. Вспомнил, что так делал его отец. Перемазался с головы до ног и слепил нечто кривобокое, уродливое. Поставил: едва стоит, вот-вот свалится. На солнце несколько дней сушил, но чуть воды налил – расползся сосуд, как бумажный. Тогда Саид сделал другой и сушил вдвое дольше прежнего, но и этот оказался не крепче. Хлопнул себя по лбу:
– Обжечь его нужно! Как же я забыл, так всегда делал мой отец!
Деваться некуда, стал разводить огонь – тереть палкой о палку. Взмок от обильного пота, а огня не добыл. Собрал сухую траву, листву, мелкие веточки и сложил в кучку, а сам принялся камнем о камень бить, искры высекать. Бил, бил – руки уже ноют от боли, а толку нет, хоть плачь.
С досады зашвырнул камни от себя подальше, но тут же устыдился своего поступка, подумал: "Не они виноваты, а моё неумение, на себе надо свою злость срывать!.."
Пошёл, подобрал камни и вновь принялся усердно стучать ими друг о друга. Не получилось. Отдохнул, в озерце искупался и за палку взялся: стал тереть да с такой силой, что вскоре древесная пыль на нижней задымила, на ней появилась красная огненная точка. Чуть дыша, мальчик положил сверху на неё сухую былинку – она затлела. Вторую, третью, четвёртую, потом листики, а за ними веточку – и вот уже горит огонь. Добавил прутьев, толстых палок, а сверху – сучковатую корягу. И заполыхал жаркий костёр!
Насадил Саид на конец палки яблоко и начал его печь: шипит яблоко, соки пускает, а как испеклось, вмиг съел лакомство. Потом другое яблоко насадил на деревянный шампур.
Наелся вдоволь, принялся собирать хворост, разбросанный под деревьями. Обложил им вылепленные горшки и поджёг. Загудело яростное пламя. Как стали дрова прогорать, ещё подбросил. Всю ночь поддерживал огонь, не спал. Скучно немного было, но он нашёл себе занятие – занялся сооружением печки, вернее очага. Вырыл яму, обложил с боков камнями, а посередине разжёг огонь. Забегая вперёд скажу, что после в этом очаге он постоянно хранил угли под золой и от них разжигал новый огонь, когда тот ему требовался. А если огонь тух, то приходилось опять браться за палки, долго-долго тереть их друг о друга, чтобы добыть новый огонь. Это было утомительным и тяжёлым занятием.
Под утро мальчик потушил огонь и осмотрел горшки: несколько штук треснули, но зато остальные остались целыми. Постучал ногтём – звенят. Обрадовался, быстро набрал рисовых зёрен, в ручье поймал рыбу, выпотрошил её. Налил воды в горшок и в нём на своём очаге сварил суп.
Ел, едва язык не проглатывал – так было вкусно, хотя и без соли! Это и понятно, ведь чего долго не пробуешь, то вдвойне слаще кажется.
Так и пошло: захотелось Саиду жареных зёрен – он слепил сковородку. На ней и рыб жарил. Для питья изготовил кувшины и пиалы, для хранения сушеных яблок, персиков, груш, слив и других фруктов – большие звонкие сосуды-хумы. Такие огромные, что в них мог бы маленький ребёнок влезть и даже развернуться внутри. Поначалу хумы получались некрасивыми, перекошенными, уродливыми, часто при обжиге лопались. Лишь постепенно мальчик научился лепить их прочными, а бока стал украшать узорами, чтобы они были красивее, ведь такой и пользоваться приятнее.
Скоро он до того гончарное дело освоил, что запросто лепил самую различную посуду, а также игрушки, свистульки. После дом себе сложил глинобитный, очаг-тандыр сделал, лепёшки в нём пёк, а в холодные ночи грелся около него. За работой не замечал, как идёт время, а потому и меньше скучал.
Однажды родителей вспомнил, затосковал и загорелся желанием идти к людям. Выбрал лучшие сосуды, два из них связал верёвкой из ивовой коры, лямки приделал, дабы за плечами нести. Один наполнил чистой водой из родника, а второй свежими и сушеными фруктами. С ними пошёл через пустыню.
Первые дни терпел, но как стал подходить к концу запас воды, то повернул обратно, так и не отыскав людей.
Возвращался в оазис по своим следам, но всё равно заблудился, начал плутать, изнемог и так устал, выбившись из сил, что бросил сосуды с остатками еды и питья, далее брёл наугад. Лишь чудом наткнулся на свой оазис и решил отныне не покидать его, такими сильными были пережитые ими муки жажды и отчаяния.
"Лучше жить тут на всём готовом, чем умереть в пустыне" – решил Саид.
В дальнейшем попыток выбраться отсюда он не предпринимал.
Шло время.
Как-то Саид заметил, что вода из озерца уходит в песок без всякой пользы, пропадает даром. Задумался: "А нельзя ли использовать её на какое-нибудь хорошее дело?"
Вспомнил, как в схожем случае поступил односельчанин Искандер: тот песчаное ложе пруда обмазал глиной. Саид принялся таскать глину с такыра и раскидывать по дну озерца. Потом равнял руками, ныряя под воду. Действительно, фильтрация воды сократилась, уровень озера повысился, излишек полился через край и впитывался жарким песком.
Саид придумал отвести эти воды к такыру, дабы оросить его. Корягой прокопал к нему канаву, песчаное дно обложил слоем глины, который высох на солнце и стал непроницаем для воды. Затем пустил в неё ручей. Позже вдоль арыка посадил деревья, а на такыре – ещё и различные овощи и растения. Особенно хорошо росли там арбузы, дыни и тыквы.
Долго трудился, весь такыр озеленил. Когда закончил работу, то первые посаженные деревья уже цвели. Безжизненный такыр в сад превратился.
– Вот бы родителей сюда, – в который уж раз вздохнул Саид, глядя на плоды своих рук, – как бы они порадовались. И ведь всё это сделал я сам!
Теперь он оказался свободным от дел и вновь заскучал. Задумался: "Чем бы ещё заняться?" И принялся лепить всякую посуду, обжигать её. Немало сделал. Горкой сложил. Правда, пользовался немногими. Утешал себя: "Ничего, всё равно когда-нибудь сюда придут люди, им это всё понадобится. Мне спасибо скажут".
Там, где он глину брал, образовалась большая яма. Саиду пришла мысль пустить в неё воду. Не мешкая, прокопал канаву и у него появилось ещё одно озерцо. Только это сделал он сам, чем очень гордился. В нём мальчик часто купался: в жаркие дни плескаться в холодной воде было огромным удовольствием. А так как он и в дальнейшем глину отсюда брал, то яма постоянно увеличивалась в размерах.
– И как только я раньше не догадался так сделать! – досадовал Саид. – Ныне мне сам падишах может позавидовать – такого сада с прекрасными озёрами нет ни у одного владыки мира!.. Только одно плохо – скучно. Эх, домой бы вернуться!
И всегда при этой мысли он глубоко вздыхал.
Однажды Саид гулял по своему новому саду, зашёл в самый дальний край такыра, где ещё не бывал. Там начинались пески, а у горизонта виднелся другой такыр. Пригляделся, показалось ему, будто там виднеется нечто зелёное. "Что это может быть? – заинтересовался он. – Схожу погляжу".
Быстро поспешил туда и увидел, что за такыр он принял глиняный холм, за которым находился глубокий и широкий овраг с отлогими краями, а в нём рос сад. То зелёное, что видел Саид издалека, оказалось верхушками деревьев. Здесь бил мощный родник, даже больший, чем в его оазисе и вода в нём была не менее превосходной.
Пригляделся, странной показалась ему форма оазиса: она поразительно напоминала след человека, только тогда этот человек должен был бы доставать головой облака Нет, такого быть не может, покачал головой мальчик, просто случайное сходство.
Проходя по саду, то там, то здесь, Саид видел побелевшие кости каких-то огромных животных и валявшиеся рядом вьюки. Приглядевшись, он понял, что это верблюжьи костяки. Несомненно, какой-то караван забрёл сюда после песчаной бури или просто заблудившись. Люди погибли ещё в песках, а выносливые животные добрались до оазиса и впоследствии умерли здесь. Судя по внешнему виду тюков и костей, это произошло очень давно.
Слева от себя на склоне холма мальчик заметил вход в пещеру и загорелся любопытством: "А что там может быть?"
Вошёл и восторженно ахнул – вся пещера оказалась заполненной тюками, мешками, хурджинами, узлами, сундуками, кувшинами, свёртками тканей и самыми различными вещами, перечислять которые можно было очень долго. С раннего утра и до позднего вечера можно было рассказывать о том, что здесь находилось: шитые золотом и серебром ткани, различная одежда, обувь, ларцы с рубинами, алмазами, сапфирами, топазами, яшмой, бирюзой, нефритом, бериллом, жемчугом; кошельки с золотыми и серебряными монетами, мешки с серебряными слитками, разнообразное боевое оружие: мечи, сабли, кинжалы, ножи, копья, пики, дротики, алебарды, булавы, чеканы, щиты, кольчуги, доспехи, поножи, наручные щитки, шлёмы… Всё оружие оказалось в целости и сохранности, было щедро смазано маслом и аккуратно уложено. Описать найденные сокровища было невозможно – слишком слаб человеческий язык!
Едва поверил такому богатству Саид.
Не сразу в стороне он разглядел на подстилке высушенный, словно мумия, труп старика с длинной седой бородой. Тот сжимал в руке калам, а перед ним стояла пустая чернильница – чернила в ней высохли много лет назад. Тут же лежала книга. Ветерок, любопытствуя, перебирал её шуршащие страницы: старец умер, не дописав фразу до конца.
Долго рассматривал труп, который, несомненно, был в жизни очень мудрым человеком. На благородном лице старца лежало неизгладимая печать обширных познаний, лоб избороздили многочисленные морщины – следы постоянных размышлений.
Бережно завернув книгу в кусок ткани, Саид взял её с собой. Решил позже её прочитать.
Неподалёку от пещеры Саид выкопал глубокую могилу и в ней похоронил умершего, обернув его вместо савана отрезом дорогого китайского шёлка.
Затем много дней перетаскивал разбросанные повсюду тюки в пещеру, а верблюжьи кости зарыл за пределами сада. Здесь в песке он обнаружил точно такие же кости. Немного поразмыслив, Саид подумал, что их закопал в своё время старец.
Уже в этот день мальчик начал читать книгу, найденную в пещере. Вот что он прочёл в ней…
Чёрный джинн,
Или Жизнеописание Шакара сына Хамдама
Слава вечно живому, неизменно сущему!
Я хочу поведать о своей горестной жизни. Если её записать кончиком иглы в уголках глаз, то она послужит назиданием для поучающихся и наставлением для разумеющих.
Родился я в славном городе Ходженте. Мой отец Хамдам ибн-Джафар был почтенным, всеми уважаемым человеком. Он владел большим плодородным садом и сдавал его в пользование Музаффару сыну Ахмеда, которого породил Ахмад. Да будет доволен ими обоими Всевышний! Кроме того отец имел крепкий дом и лавку с товарами на базаре. Он занимался торговлей и дела его процветали.
При рождении мне дали имя Шакар. Через год мать благополучно произвела на свет моего брата Исмаила. Так уж получилось, что большая часть родительской любви пришлась на мою долю, поэтому я рос избалованным, своенравным мальчишкой. С юношеских пор пристрастился к безделью, пирушкам и всяческим развлечения.
Родители пытались обучить меня разным наукам и ремёслам, но я ничего не усвоил, кроме искусства письма и чтения, в чём, скажу не хвастая, добился немалых успехов. Также мне нравилась игра на дутаре и бубне. В скором времени я в совершенстве изучил эти искусства и на пирушках по просьбе приятелей постоянно увеселял их. Ничем более серьёзным заниматься я не желал, о чём сейчас горько сожалею, ибо моё беспутное поведение стало причиной многих бедствий и ужасного положения, в котором я теперь нахожусь.
Но в те дни я жил беспечно, не обращая внимания на увещевания родителей, на их призывы заняться каким-нибудь делом. А вот мой брат рос Исмаил трудолюбивым и благоразумным. Он не преуспел в учении, но добился немалого на стезе ремёсел: был хорошим кузнецом, умел лепить и обжигать кирпичи, выкладывать из них кибитки и дувалы. Исмаил с раннего детства любил труд в поле, пахал, обрабатывал землю. Отец пытался научить его торговать, но брат не смог научиться этому делу.
На моих щеках уже закудрявилась борода, когда внезапно от неизвестной болезни умерли наши родители. На смертном ложе отец призвал нас с Исмаилом к себе, дабы разделить между нами наследство. Мне он поручил лавку с товарами, она считалась самой большой и доходной в городе, а поле вместе с домом отдал брату. Деньги же поделил поровну. Каждый из нас одобрил его решение, ибо Исмаил с детства тянулся к труду на земле, я же считал его чересчур тяжёлым и унизительным. А вот торговля нравилась, её я находил лёгкой и прибыльной.
Похоронив родителей, я купил дом с садом и хаузом и занялся торговлей. Но скоро мне надоело сидеть с утра до вечера в лавке, улыбаться привередливым покупателям, выбегать с полусогнутой спиной навстречу особо уважаемым людям. Я поручил все дела в лавке надёжному человеку, каковым посчитал Ага-бабу аль-Исфагани, то есть исфаганцу. Ага-баба вёл всю торговлю и один раз в месяц приносил мне условленную долю дохода.
Я же тем временем занимался весёлыми пирушками с друзьями. Мы собирались у одного из нас в саду, нанимали музыкантов, певцов и проводили время в своё удовольствие. Приятели просили меня и я пел им, подыгрывая себе на дутаре, используя умно сплетённые слова Алишаха Самарканди:
«Любовь дарует зрение незрящим,
Дарует наслаждение скорбящим.
В безумцев превращает мудрецов
И наделяет мудростью глупцов.
Любовь бессильных награждает силой,
Безногий встанет, чтоб бежать за милой».
И Низами:
«Кто не любил иль отлюбил,
Тот, кто остыл давно,
Хоть в нём ещё немало сил,
Покойник – всё равно».
И Саади:
«Наверное, страсть не зря дарует нам судьба
Своею властью.
Величие царя, ничтожество раба –
Прах перед страстью».
И опять Саади:
«Ты говоришь мне: «Не ходи за той, чей строен стан.
Ты стал посмешищем для всех, безумен ты иль пьян?»
О ты, мудрец, советов мне напрасных не давай:
Ну, как могу я не ходить, когда на мне аркан?..»
И Хафиза, перед которым почтительно немеют остальные поэты, признавая его своим царём:
«Будь славен тот, кто страстью наделён,
Кто цепь её носить приговорён.
Что знаешь ты про сладость этой муки?
Любовь пьянит того лишь, кто влюблён…»
Скоро имеющиеся у меня деньги подошли к концу, а тех, что приносил Ага-баба, хватало ненадолго. И тогда он – да поразит его наизлейшей проказой шайтан! – предложил продать ему лавку, представив дела в ней как самые наихудшие, совсем пропащие. Я поверил, позабыв поговорку, что все плуты родом из Исфагана, – и продал.
Потом знающие люди говорили, что он дал мне меньше половины настоящей цены. Да и те деньги Ага-баба скопил, утаивая из выручки.
Я вновь занялся делами удовольствий, погрузившись в море блаженств, посещая острова наслаждений и срывая цветы приятства и неги. Всё это продолжалось до той поры, пока у меня водились деньги.
Затем я был вынужден продать свой дом. Исмаилу я сказал, что тоскую по родительскому крову и хотел бы жить с ним под одной крышей. Из уважения к моему старшинству брат выделил в своём доме мне большую комнату, где я и поселился. В это время он уже был женат на Ширмо, дочери горшечника Нияза, и она родила сына Исмата да дочь Малику.
Нужно ли говорить о том, что очень быстро я потратил на удовольствия и эти деньги. Настали тяжёлые для меня дни. Отчаявшись, я подсмотрел, где Исмаил хранил свои деньги и ночью взял их, совершив злокозненное дело.
Брат обнаружил пропажу, но на меня подозрений не возымел, ругая неизвестных воров. Ещё усерднее дерзких похитителей проклинал я. Простодушный Исмаил растрогался и принялся успокаивать меня.
Когда закончились деньги брата, то я уже знал, где их можно взять. Будучи однажды в гостях у кузнеца Рахима, я запомнил расположение его комнат. Ночью прокрался в спальную, неслышно открыл сундук и отыскал на его дне платок с монетами, собранными Рахимом сыну на свадебный туй.
Впоследствии так я делал многажды: пользовался всяким удобным предлогом, чтобы побывать в гостях, всё внимательно высматривал, запоминал, искусно выспрашивал, а спустя некоторое время тайком под покровом ночи пробирался в дом и крал.
Не было ничего самого плохого, чего бы я ни совершал! Я не только влезал в чужие дома, чтобы ограбить хозяев, но даже останавливал ночью на дороге поздних прохожих и, угрожая ножом, забирал у них деньги, халат, чалму и чарыки. Однажды, когда я с узлами чужого добра вылезал из дома водоноса Одины, то хозяин схватил меня. Растерянный и донельзя испуганный, я выхватил нож и ударил его… Шайтан направил лезвие прямо в сердце – водонос упал замертво, а я убежал, бросив вещи.
В городе начали говорить обо мне нехорошее, но доказательств ни у кого не имелось и я жил беспечно, не обращая внимание на разговоры за моей спиной. Исмаил же твёрдо верил в мою частность, ибо был простодушен от природы, я уверял его, что живу праведно на деньги, доставшиеся мне в наследство от отца.
Потом шайтан зародил во мне желание ограбить дом богатого купца Бобосадыка. И тут счастье отвернулось от меня! Один из его домочадцев страдал бессонницей, не спал и увидел меня. Я едва успел закрыть лицо рукою.
…И вот в наш дом ворвались стражники, они начали искать похищенное. Долго ничего не находили, так как я прятал вещи на половине дома, которую занимал мой брат. Потом всё же обнаружили и схватили Исмаила.
Дело в том, что идя на грабёж, я всегда надевал его халат и чалму. Потому подозрения пали на него.
Исмаила жестоко избили так, что синяки налезали один на другой, и поволокли к главному кази Ходжента.
Суд был скорым: брата приговорили к казни путём отсечения головы.
Страшно закричала его жена Ширмо и упала без сознания. А рядом с ней, плача, ползали маленькие дети, не понимая, что приключилось с их матерью.
Всевышний снял с моего сердца жир злобы и жестокосердия, слёзы навернулись на моих глазах. Не сознавая, что делаю, я выступил вперёд и признал себя виновным в воровстве.
Главный судья не хотел мне верить, считая, что я выгораживаю брата. Тогда я в подробностях рассказал обо всех грабежах и злодеяниях, совершённых мною, ничего не утаивая: даже о том, что именно я убил водоноса Одину, поведал о хитрой уловке с одеждой Исмаила. Я сообщил подробности, которые мог знать только сведующий, и кази не мог не признать правоту моих слов.
Брата отпустили, а меня схватили и безжалостно повязали верёвками по рукам и ногам.
Главный судья был в затруднении, так как справедливо считал всякую казнь чересчур лёгкой для подобного кознодея, каковым я являлся, а придумать достойное содеянному мною не мог. Тогда он повелел отвести меня высоко в горы и там привязать к дереву, дабы дикие звери растерзали меня.
Люди одобрили такой приговор, они радовались, провожали меня на казнь бранью и злейшей руганью. Только мой брат с Ширмо плакали, жалея меня.
Целый день и многобедственную ночь я провёл привязанный, но звери не подходили ко мне. Возможно, оттого, что неподалёку находились караульные, бдительно следящие, дабы я не освободился сам или с помощью другого человека.
Наступила вторая ночь. Холодная, звёздная. Я горько раскаивался в содеянном, считая жестокую кара вполне заслуженной. Вспоминал мудрые слова Абулькасима Фирдоуси:
«От злобы, что нацелена в людей,
Как правило, страдает сам злодей.
Бывает так: кто совершает зло,
В конечном счёте пожинает зло».
Около полуночи страшно завыли шакалы в ущелье и тотчас же смолкли, будто испугавшись кого-то. Меня затрясло от непонятного страха. Послышался шум внезапной бури, настоящего урагана, хотя до этого не было ни облачка, ни малейшего дуновения ветерка. Мерцающие звёзды заслонила чёрная тень исполинского джинна. Стремительно пролетая в небе, он увидел меня. Устремил свой полёт вниз, точно почуяв родственную душу, ухватил и поднял одним мизинцем – верёвки лопнули, будто паутинки. С жутким хохотом джинн унёс меня, находившегося в беспамятстве, с собой.
Иногда я приходил в сознание и слышал сильнейший рёв – это был крик рассекаемого им при полёте воздуха.
Окончательно пришёл в себя, когда джинн добрался до своего жилища где-то в горах Кухистана. Ещё издали я увидел удивительное зрелище: среди множества горных отрогов, к небу вознеслась странная белая гора, походившая на огромный отполированный столб, внизу широкий, но постепенно суживающийся к верху. Его венчал такой же белоснежный дворец, походивший издали, на чудесную игрушку, произведение искусного ювелира или виртуозного резчика кости. Своей небывалой красотой он ошеломлял ум и похищал разум. Казалось, что прекраснее его не сыскать и в садах рая.
Но лишь издали дворец казался маленьким. По мере приближения он словно рос в размерах и оказался на самом деле больше любого другого дворца в мире. И всё равно джинн в его двери не проходил, а с превеликой натугой пролезал через широкое окно. Жил он в самом большом помещении этого дивного чертога – в тронном зале, в остальные просто не мог проникнуть, таким огромным было его тело.
Джинн хотел меня съесть, но передумал, так как недавно изловил в море кита и обглодал его до последней косточки.
– Оставлю тебя на завтрак, – сказал джинн и завалился спать, храпя так, что сотрясались, едва не падая, стены.
Поразмыслив над своим бедственным положением, я нашёл, как мне показалось, спасительный выход: напрягаясь изо всех сил, я подтащил туфлю джинна к стене и поставил так, что смог по ней вскарабкаться на подоконник. С него я намеревался слезть на землю и убежать. Но – о горе! – до земли было слишком далеко, горный склон был почти отвесной кручей.
Я заплакал великим плачем, но тут услышал девичий голос. Поднял голову и увидел на крыше дворца башенку, откуда выглядывала красавица. Она была столь прекрасна, что казалась второй луной на небосводе. Настоящая луна – владычица ночи – покрылась дымкой облаков, словно оробела и готова была удалиться, говоря: «Зачем тут я, когда есть ты?!.»
Она спустила мне верёвку, и я взобрался к ней.
Звали девушку Дуньё. Она была дочерью афганского султана. Перед самой свадьбой с багдадским принцем её похитил и принёс сюда джинн. Он намеревался съесть добычу, но передумал, поужинал десятком слонов, их стадо он выловил по пути сюда в пустыне, оставив девушку на завтрак. Ночью она развязала путы и скрылась в дальних помещениях здания, куда не мог пробраться джинн.
По её просьбе я спустился в зал за мясом кита. Дуньё провела меня к комнату, где у ней имелся самодельный очаг и котелок. Сварила мяса и мы стали его есть. За едой девушка рассказала мне историю Чёрного джинна, так его называли…
Когда он родился, то у его матери из груди пошло чёрное молоко. Испугалась она, ужаснулись все джинны и ифриты, ибо подобного ранее никогда не происходило.
Позвали мудрого прорицателя, провидящего все тайны будущего. И он предсказал, что Чёрный джинн будет отцом всех пороков, покровителем зла и всяких несправедливостей. А потом взбунтуется против Создателя всего сущего – о святотатственная дерзость! – соберёт подначальных джиннов, ифритов, маридов и пойдёт войной на Всевышнего. Тогда наступит конец света.
Выслушав прорицателя, джинны вознамерились было убить младенца, но вступилась, пожалев сына, мать. Защитила, выкормила сына своим чёрным молоком.
Рос Чёрный джинн быстро: через год он был ростом со взрослого, а потом стал выше самых высоких своих сородичей. Его все боялись, ибо под его ногами прогибалась земля и начинали бить родники. От его взгляда качались звёзды и падали вниз огненным дождём кометы. От сильных вздохов колебались, словно от свирепого шторма, воды мирового океана. Он был способен, ухватив хрустальный небосвод, потрясти его так, что сыпались звёзды, а плевком мог сбить луну.
Приобретя столь неимоверную силу, Чёрный джинн начал творить всякие безобразия, и родная мать отказалась от него, прокляла самым страшным проклятием, выгнав навсегда из родного дома.
На время он было образумился, поступил в ученики к мудрому волшебнику ибн-Хазру. Обучился у него приёмам магии, стал искусен в тайных науках. Потом поссорился со своим наставником, затеял безобразную свару. Кудесник оказался бессилен усмирить возмутителя спокойствия и в гневе удалился в неведомые края, оставив свой прекрасный дворец неукротимому буяну.
Затем я поведал Дуньё о себе, о своём бедственном положении.
– Убежать отсюда невозможно, – сказала девушка, – путь к дворцу есть только по воздуху. Будь мы птицами, тогда бы улетели. А так надежд на свободу нет.
Она подвела меня к окну и показала вниз: стены дворца переходили в почти отвесный склон горы, а далеко внизу торчали острые скалы: они ждали неразумных смельчаков, которые полезут, сорвутся и упадут на них, превратятся в кровавое месиво. При мне архар, легко скакавший по кручам, отступил от гладкой белый горной стены, ибо его копытам не за чего было зацепиться. А уж человек тут и вовсе был бессилен.
– То, что видишь ты – не гора, а рог огромного чудовища, которого своим могуществом одолел волшебник ибн-Хазр и завалил его множеством гор, но тот всё ещё жив, время от времени шевелится и тогда происходят землетрясения. После каждого из них он понемногу приближается к свету, свободе. Когда-нибудь он освободится, но когда это случится – не знает никто, кроме создателя. А дворец выточен волшебными мастерами на кончике рога того животного. Постепенно он поднимается всё выше и выше над землёй. Так что о побеге даже нельзя и думать.
Рассказ Дуньё огорчил меня. Я захотел перед сном помолиться, девушка дала мне красивый коврик тонкой работы. Позволила оставить его у себя. Впоследствии на нём я всегда молился. Я мог бы выбрать себе и другой, ковров и ковриков во дворце было очень много, но мне больше всех прочих приглянулся именно этот.
Утром мы проснулись от бешеного рева Чёрного джинна, который обнаружил мой побег и сильно разозлился. От топота его ног тряслась гора с расположенными на ней чертогами. В конце концов, он успокоился и улетел по своим делам.
Девушка повела меня вниз, по пути она открывала двери маленьким ключом, который подходил ко всем замкам. В зале мы набрали остатки мяса кита, унесли наверх, нарезали в длинные полоски и повесили сушиться на верёвке. Потом взяли кумганы и запаслись водой из огромного бурдюка Чёрного джинна, который был сделан им из шкур нескольких китов.
Дуньё рассказала, что Чёрный джинн всегда выпивает его, как он считает, досуха, до последней капли, но бурдюк столь огромен, что в нём всегда остаётся воды на несколько кувшинов. Она пошутила:
– Для муравья и капелька дождя – потоп. Он думает, что оставил нас без воды, а нам и одной его «капельки» хватит очень надолго.
Когда Чёрный джинн прилетал во дворец, то мы прятались как можно дальше, а когда улетал, проникали в зал и собирали еду. Это были остатки туш китов, слонов, бегемотов, носорогов, буйволов, а иногда верблюдов или лошадей. Прочие животные были слишком малы для огромного чудовища и он ими пренебрегал. А может быть, даже и не замечал подобную мелюзгу.
У Дуньё имелся дутар и мы, поочередно, играли на нём, веселя друг друга, не давая горьким мыслям утвердиться в уме. Иногда устраивали поэтические состязания.
Как-то я особенно горько сетовал на несвободу, вздыхал и строил разнообразные несбыточные планы освобождения. Девушка взяла музыкальный инструмент и спела стихи Насира Хосрова:
