Kitabı oku: «Обыкновенная жизнь. Роман»
© Александра Китляйн, 2024
ISBN 978-5-0064-0474-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Хрупкое счастье
Часть первая
глава 1. Метель
Колька гнал лошадь среди пурги. Он помогал ей и усилиями всей своей молодой воли, и громким, охрипшим голосом:
– Но, но, милая, выручай!
Ему редко бывало так страшно, но на этот раз до того жутко, что сосало под ложечкой. Да и кто бы в семнадцать лет, везя один ночью тридцать тысяч колхозных денег, не трусил и не оглядывался по сторонам. Лошадь, одним ей ведомым чутьём, угадывала, куда нужно ступать, и не теряла дороги в кромешной тьме. Ему надо было проехать больше пятидесяти километров. Кассир, который выдавал им с главным счетоводом деньги, задержался и отпустил причитающуюся за остатки сданного зерна сумму, когда уже начало темнеть. Счетовод закрыл чемодан на ключ, привязал к саням и остался по каким-то делам у родственников в Баево. Колька ехал домой один. Снегопад начался сразу, как только он отъехал. К середине пути ветер усилился, поднялась метель, и он старался поскорее проскочить безлюдные места. Ох, уж эти алтайские метели да вечное бездорожье! В одном месте на повороте ему показалось, что голос метели пронзил тоскливый волчий вой. Он инстинктивно стал нахлёстывать и без того напрягавшую все силы кобылу, та рванула и пролетела махом километра четыре. Потом, устав, сбавила шаг, всё ещё ожидая от возницы окрика или удара, которого не последовало. Но вдруг она почувствовала, как натянулись гужи – надо остановиться. Лошадь встала.
Седок повозился в розвальнях, пошуршал соломой, вылез, обошёл сани, и выругался звонким молодым тенорком. Привязанный верёвкой чемодан оторвался, и конец её он обнаружил болтающимся. Постоял, прислушался, и, убедившись, что ничего не доносится, кроме свиста метели, развернул лошадь и поехал обратно. Конечно, Милка была раздосадована таким поворотом событий – до дома оставалось рукой подать. Но, подчинившись, побежала назад, навстречу ветру.
На том самом повороте, где хлестнул лошадь, Колька нашёл припорошенный снегом чемодан с колхозными доходами, предназначенными для окончательной выплаты за трудодни и кое-какие приобретения. После перенесённого страха от возможной потери кассы ему уже не такими жуткими показались метель и темень, и остаток пути он проехал, снова и снова перебирая в уме возможные последствия и радуясь везению. За такое можно и в тюрьму сесть. У него за плечами унижение, перенесённое от деревни, в которой куда ни пойди, наткнёшься то на деверя, то на дядьку. Советчики среди них были, а помощников не припомнить. Пережив такое в детстве, он не со всеми открыт и откровенен, несмотря на юный возраст, в речах сдержан.
Время было непростое. Не одну их семью оно достало железной лапой.
Страну уже захлестнула непримиримая борьба с «врагами народа». Ужесточались законы. В самой глухой деревне люди, прежде чем сказать слово, оглядывались, можно ли в этой компании. Назначались тайные осведомители. А кто они? Если даже догадывались, делали вид, что не знают. Друг другу не доверяли. Из уст в уста, шёпотом, передавали слухи о том, кого взяли ночью, в какой деревне обнаружили следы антисоветского заговора.
В школах детишек учили бдеть и выявлять.
глава 2. Антон
Та злосчастная ночь, о которой Николай так чётко вспоминал спустя годы, всегда превращалась в тягомотину, из которой он никак не мог выбраться. Потеря и находка чемодана и то сближение с братом Антоном аукнулись долгим эхом.
Он не стал тогда заезжать в контору. Пережитый страх погнал его домой. Мать выглянула из горницы:
– Поешь. Там, на припечке еда.
Колян разделся, поставил чемодан, и, стараясь не тревожить больше матери, которой рано вставать на работу, и, заметив, что Антон, лежащий на железной кровати в кухне, не спит, ужиная, рассказал ему тихонько о приключении со счастливым концом. И вдруг коротким взглядом в лицо брату выхватил, как глаза того сверкнули неподдельным, недобрым любопытством. Но не задержал на этом внимания: брат тут же прикрыл их веками.
– Так, – говоришь, потерял, а потом нашёл? Надо же! А сколько там денег? – — —Тридцать тысяч.
– Это за всю жизнь столько не заработать. А если потерять? – бросал Антон короткие фразы.
– Как это потерять, если я уже их нашёл? Деньги же колхозные, общие, людские, – искренне недоумевал Колян.
– Так и потерять, как ты их потерял. Дескать, ехал, выронил, вернулся, искал, но не нашёл. Мы бы сразу разбогатели. Чуешь? Никогда! Никогда больше такого случая не будет!
– А колхоз, люди?
– Они нас поддержали, когда отца отправили на стройку? Они топчут любого и того, кого затопчут, презирают. Они нас презирали. Забыл?!
Брат смотрел умным, жёстким, немигающим взглядом. И Кольке нравилось, что он говорит с ним о таком, о чём не с каждым будет беседовать. И ему казалось, что он прав. Ему недоставало и хотелось, пусть и такого, но сближения с кем-то умным, старшим, родным. И ничего чётко не определяя, он поймал в глазах брата заинтересованность и отнёс её к себе.
– Ты не бойся! Ты же несовершеннолетний! Много не дадут! Зато матери поможешь.
Коля задумался на мгновение, мысленно взглянув в лица деревенских, которые жили на одном с ними материальном уровне. У всех такие, как у них, Калачёвых, недостатки да нехватки. И, собрав весь здравый смысл и всю волю, упершись взглядом прямо в глаза Антону, твёрдо ответил:
– Нет. Я не могу. Я ничего не потерял!
– Ну, ладно, – согласился брат, отвернулся и натянул на себя одеяло.
Поужинав, Колька залез на печку, повозился, повздыхал, но, утомлённый дорогой, метелью и переживаниями, заснул в тепле как убитый. Под утро ему приснился сон, будто кобыла Милка вдруг перестала подчиняться ему, свалила в снег и умчалась в метельную белую замять, смешавшуюся с раскатами ужасающего грома.
глава 3. утро следующего дня
Колян очнулся, помотал головой, прогоняя остатки сна и впечатление тревожного сновидения. Мать собиралась на работу, уже управившись с печью, чтобы сыны в тепле поспали и поднялись не в остывшей избе.
– Я в пекарню. Не проспите. Каша в загнетке.
Она оделась, тщательно укутав голову толстой шалью сверху тонкого платка. Холодный стоит декабрь. Вчерашнюю метель сменил ядрёный мороз. Это легко определить по стёклам окон, высоко покрытым инеем.
Уходя, Мария плотно захлопнула дверь, Коля снова задремал. Через какое-то время, открыв глаза, он обнаружил, что кровать брата пуста. Подумал: «Ушёл на работу». На полатях посапывал Гришаня. Его ещё рано поднимать в школу.
Коля умылся, оделся, поел, сунул руку под кровать брата за чемоданом и, не нашарив его, лёг на пол и заглянул туда – чемодана не было.
– Что же это такое? – им овладевала, поднимаясь волной и накатываясь, паника, – Что, что делать? Куда бежать? У кого спросить?
Он метался по комнатам, проверяя в углах, за занавесками, за маминым сундуком. Когда опрокинул табурет, проснулся Гришаня:
– Что за шум, братка? Что случилось? Ты купил мне тетрадок в клетку?
– Не купил. В следующий раз.
И от нарастающей тревоги он ринулся на улицу. Стараясь унять дрожь в коленках, постоял мгновение, прислонившись к двери. Выходя со двора, обнял приворотный столб, как будто хватался за соломинку. «Как быть? Выдать брата? А как же мать? Имеет ли он право подвести кого-то из семьи? А, может, брат прав?» В груди было тесно. Казалось, что голова лопнет и сердце разорвётся вот-вот.
Бегом вернулся в избу. Не видя и не слыша Гришани, который пытался с ним говорить, хватал за руки и заглядывал в глаза, снова обошёл все комнаты, снова залез под кровать и выскочил на улицу. Гриша, очистив дыханием озерцо в окне, видел, как он пересёк двор в распахнутом старом отцовском полушубке, не надевая шапки, держа её в руке.
Так и явился в контору. Не планируя дальнейших своих действий, поздоровался с секретарём правления и шагнул к председателю.
Семён Кузьмич поднял голову на входящего:
– Ну, как? Привёз?
– Нет, – выдохнул шёпотом.
– Как это нет?
И, почти не сознавая, зачем он это делает, Колян рассказал, как ехал в метели, как услышал волчий вой, как потерял чемодан, вернулся, искал и… не нашёл его.
– Я думал, что вы сегодня приедете. Так почему же ты молчал, почему сразу не рассказал мне, сынок? Э-Эх! Что же ты наделал!
Поохав, собрал правление, снарядил людей на лошадях проверять дорогу, позвонил в район. Суета продолжалась весь день. Время шло, чемодан не находился. Деревня гудела, строя самые разные предположения, вплоть до того, что молодой кассир присвоил деньги. Сетовали, зачем пацана поставили на такую должность. К четырём часам появились следователь с уполномоченным. Мария почернела от горя, будто похоронила сына. Услышав о случившемся, она прибежала в контору, прорвалась в кабинет председателя. Увидев бледного, сидящего на стуле Коляна, бросилась к нему, обняла, заголосила:
– Сыночек, миленький, куда же они делись эти деньги? Отдай! Отдай их.
– Я их потерял, мама!
Она ещё что-то кричала. Её оттащили, выставили за дверь.
Оттуда шла, не видя никого. Дома стонала и рыдала так, что напугала Гришаню. То, уронив голову на стол, замирала неподвижно, то металась по дому, как слепая, то, прижимаясь лбом к холодному окну, пытаясь остудить пожар бедствия.
Бледная, как полотно, мать, видела, как ввиду всей деревни сына в сумерках посадили в сани и увезли.
Возле конторы, когда его вывели в наручниках, толпилась вся деревня. Не было только Антона, хотя несчастный искал его глазами, в надежде прочитать что-то важное в его прощальном взгляде.
Николай Калачёв чувствовал себя окаменевшим перед могилой прошлой жизни, которая стремительно исчезала и не имела для его будущего никакого значения. Так заканчивался для него 1937 год.
глава 4. Огурцы
А в 1931 году обыкновенную жизнь взламывала новая эпоха, хотя она, по инерции, катилась привычным маршрутом, ещё не задевая молодь преждевременными тревогами. Такой она была в то утро.
– Кто же это набедокурил в огороде у нас? Лихоманка, его забери. Послушай, Никиша, прямо душа не на месте. Кто-то выкатал у нас огуречную грядку, что у самой воды-то посадила. Радовалась, радовалась. У всех целы, а наши, завидные, в потник укатаны, – делилась с мужем вполголоса расстроенная происшествием Мария, обойдя и заботливым взглядом окинув своё деревенское хозяйство, занося утренний надой от бурёнки Красавы в просторную кухню, с окнами напротив русской печи. Эти слова на лету поймал всем своим существом проснувшийся от тёплого мамкиного голоса Коляша. Сердчишко у него так и запрыгало в груди, как заяц.
– Кто? Кто? Срамец какой-нибудь усмотрел да объелся поди первой зелени. Кто животом будет маяться, тот и разбойничал, – отозвался басом Никита Лукич, вытирая усы и бороду ручищей, – сокрушил ранний утренний голод парным молоком. Осенил себя крестом на пустой иконный угол, поднимаясь со скамьи, крякнул, недовольный зиянием, и вышел вон.
И тут десятилетний, крепкий, расторопный Коляша или Колян, так и так звали его дома, почувствовал, как нутро потянуло до ветру. Выскользнул из-под тонкого одеяльца, нечаянно толкнул и разбудил младшего хлипкого шестилетнего братишку Ваньку.
– Ты куда? Я с тобой! – поднялась его лохматая головёнка под ворчание старшего.
– Вот хвост. Без тебя не погулять, не посрать! – огрызнулся шёпотом тот, влезая в штаны. Пацаны спрыгнули с палатей, выскочили на улицу и побежали за сарай, в укромное место, где устроились рядком. А Никита Лукич зашёл под навес забрать новый хомут, который вслед за Карькой, уведённым вчера на колхозный двор, приказано добровольно принудительно сдать сегодня. Жалко. Да на что он – без коня? Снимая с крюка овеществлённую мечту, услышал характерный треск, какой бывает от поноса, и тут же сложил его с причитаниями Марии:
– А, ну, пострелята, отстреляетесь – и ко мне, бегом!
Спустя некоторое время, подскочили с невинными рожицами двое из шести сынков в холщовых штанах и рубашонках навыпуск:
– Чё, батя? – замерли пострелята.
– А вот чё, раструбит твою трубит! – замахнулся бичиком, висевшим рядом со старой сбруей на стене, – Вот вам первые огурчики, засранцы. Мать кажилится на огороде, а вы? Оголодали, стервецы?
Стеганул по земле несильно рядом с ногами, попал чуток одному и второму. Взвыли коротенько. Колян подумал:
«Ну, и хорошо, что так! И хорошо, что ничего объяснять не надо. Умный батька сразу догадался».
Его удивляла отцовская способность ясно понимать любое событие, как будто не существует вопросов – одни ответы. «Это я перепутал грядки и вместо чужой свою обработал», – мелькнула догадка.
Катались по ней в темноте с Ванькой, и попавшие под бока ещё мелковатые огурчики собирали в полы рубах, а потом ели вдвоём добычу и договорились никому не рассказывать. Доверяли брат брату, как себе.
– Идите в избу. Матери сами доложите. А я спрошу потом.
Почёсывая ноги в местах, огретых бичом, опустив глаза в пол, бочком приблизились к суду.
– Молочка? – спросила протяжно мать, поворачиваясь на шорох от стола, с которого сметала крошки.
– Мам, – распустил младший губёнки, – ма-ам, – повторил ещё жальче, от мамкиного заботливого вопроса.
– Что стряслося? – встревожилась Мария, которой, будто по проводу передалось волнение сынов.
Колян, понимая, что он виноват больше и что братишка вразумительного не скажет, затараторил:
– Батя послал. Велел сказать, что это мы… огурцы, ну, съели…
– Это опупыши -то, по-вашему, огурцы?! – снова всколыхнул детские душонки мамкин голос на высокой ноте.
– Это я перепутал, – чуть скукожился Колян от её взгляда и тут же выпрямился, не давая себе потерять решимость.
Мать опустилась на табуретку.
– Как? Как это пришло в твою умную голову?
– Пришло как-то. Не знаю, – шмыгнул носом.
– Мы не будем больше. Батька побил уже, – примирительно вставил словечко младший, обратив внимание матери на свершившееся возмездие.
– Вижу, вижу. Да что ж вы у меня такие глупенькие? – почти запричитала Мария. – Чтоб духу вашего без разрешения там не было! Посмейте только ногой ступить или заглянуть – я быстро помощника кликну, – ткнула в матицу, где на двух гвоздях лежал припасённый ею жидкий прутик для острастки потомства.
У Кольки ещё легче стало на душе, после того как он поймал сбой в материнской логике – сначала говорит «умную твою голову» и тут же « глупенькими» обзывает, значит, простит.
– Может, нам их полить, огурцы? – спросил тут же с надеждой.
– Да уж как-нибудь без вас, чертенят, обойдёмся! Антон с Егором управятся.
В люльке завозился самый младший – Гришаня, мать бросилась в спальню через горницу:
– Ешьте вон, да телка уведите пастись.
Пацаны кинулись исполнять, не притронувшись к еде.
К столу уже мостились ночевавшие на сеновале старшие: Антон – красивый, коренастый, темноволосый подросток, годков шестнадцати, и Егорка, помладше – высокий, как отец, но светло-русый – в мать. Они только что плескались на улице у рукомойника, переговариваясь крепнущими мужскими голосами и были свидетелями отцовского наказания.
Большое семейство Калачёвых постепенно включалось в привычную, летнюю дневную жизнь.
Не было дома только Володи, сына Никиты от первой жены, который служил по призыву в Морфлоте Красной Армии. Служба предстояла долгая по сроку – четыре года.
глава 5. Разочарование
Колян с Ваняткй утащили телка на лужок за огородом и привязали его за вбитый отцом кол. Там он и будет пастись, а их дело – посматривать да пойло носить, как мамка прикажет.
Выполнив первую часть поручения, обстрекав обласканные бичом места крапивой, в которую заволок их любопытный телок, и, почёсывая их, они забрались на сарай. Оттуда открывался обзор на все четыре улицы деревни Черемшанки, на речушку, с таким же названием, на просёлочную дорогу, ведущую мимо колхозных дворов и кузни в далёкие заманчивые края между берёзовыми колками, полями да полянами.
Какое же это было наслаждение смотреть на мир, чувствовать запахи, видеть необъятное небо, слышать разные голоса: людей, животных, птиц – и мечтать!
Куда только ни заносили мечты! Семилетний Ванятка слушал, открыв рот, а Колян расписывал то будто он едет в Африку, то поступает в моряки, а то, как сказочный богатырь, спасает красавицу.
Вот и на этот раз Ванюшка сел, обхватив колени, и был готов слушать брата. Но недавний четвероклассник заинтересовался соседским подворьем. Там, из дома, вышла учительница, Лидия Семёновна, хорошенькая незамужняя девушка, предмет воздыхания безнадёжно влюблённого Коляна. Она была в настоящее время той сказочной красавицей, которую он всё время «спасал» и о которой никто не догадывался. Лидия Семёновна по тропке от крыльца направилась в будочку возле сарая – в туалет. Почти такие же два стояли во дворе деревянной одноэтажной сельской школы, только там очков было по три – для мальчишек и девчонок. Она скрылась на некоторое время и вышла, обдёргивая ситцевый халатик.
Колька был убит. До этого он и представить себе не мог, что Лидия Семёновна, как все, справляет нужду, ему и в голову не приходило, что она может есть не конфеты, а лук, чеснок и сало. А вот и самое страшное – она ходит в туалет. Он сразу разлюбил месяца три как появившуюся в школе неумелую, но милую горожанку, от которой даже пахло по-особому. Ничего не сказав брату, он молча стал слезать с крыши.
– Коль, Коль, а болтовню (так они называли свои мечтательные детские фантазии), – заканючил Ванька.
– Отстань. Не до тебя! Не ходи за мной!
Он поднял на братишку мокрые и почему-то несчастные глаза, ступив на сколоченную из жердей лестницу. Это и пригвоздило отзывчивого на чужие переживания и горе Ванюшку. Оказавшись на земле, Колян помчался за огород. На душе у него было тяжело. Он плакал от неразрешимого вопроса.
Ванятка посидел в одиночестве недолго и, увидев Егора с Антоном, идущих после полива, окликнул их и сообщил, что Колька куда-то умчался с мокрыми глазами. Им пора было идти на курсы трактористов, там учились оба. Но надо узнать, что произошло с брательником. Егор махнул Антону:
– Я щас, я знаю, где он. Иди. Следом буду.
Он свернул в заросли полыни, в рост человеческий, что вымахала на пустыре за баней, где ребятишки, с корнем выдернув растения, проложили ходы, устроили себе жильё – и порой – не загонишь на обед! – бегали, орали, ссорились, хлопотали – занимались своей ребячьей жизнью всей деревней по целому дню.
– Коля-ан! – крикнул Егор, зайдя в душно пахучий зелёно-седой массив. Приученный с детства присматривать за младшими, он не на шутку встревожился, почему плакал брат.
Навстречу ему из полыни выскочила заполошная курица, успела, однако, снестись где попало: «Матери сказать, чтобы проверила, вот где яйца теряются», – подумал Егор. Братишка, как он и предполагал, был там. Услышав его голос, Колян поспешно размазал руками в цыпках слёзы по щекам и поднялся из зарослей.
– Чего ты тут? – грубовато спросил Егор, окинув заботливым взглядом.
– Так… Я, братка, видел, как Лидия Семёновна в туалет ходила, выдохнул жалостливо и с огорчением из самой глубины.
– И что?
– Я думал она не ходит! А она…
– Эх, ты, думал… – улыбнулся Егор, – Это же нормально! Все живые из одного теста слеплены. Закон такой в жизни есть. – Прижал лобастую головёнку к груди по-отцовски, почуяв упрямые жёсткие волосы под рукой, про себя подумал: «Ишь ты, в ту же, что и я, втюрился. Трудно берёзку не заметить среди деревенских девчонок».
– Ладно! Разберёшься, Ромео, – успокоил братишку.– Я в контору, на курсы, а ты, давай, жги к Ванятке. Башкой думай – как батя говорит, – прежде чем расстраиваться, по-мужски думай, не по – бабски. Понял?
– А как не по – бабски?
– Бабы, женщины, – поправил себя тут же брат, – огорчаются сначала, а потом думают, а мужик сначала обдумает, а потом сердце подключает.
Егор замолчал, будто проверяя внутри себя только что сказанное, добавил:
– А, может, и не так. У батьки спроси.
Оба вздохнули. И в этом общем вздохе, было больше взаимопонимания, чем в словах. Но и в огорчении и во взаимопонимании пряталась тайна из тех, которые, несмотря на неуловимость, укладываются в памяти и влияют на доверие людей. Кольке стало легче, оттого что брат не посмеялся грубо, как бывает, а так… поговорил, даже посочувствовал, и он потихоньку побрёл к Ванятке, а Егор – по своим делам.
глава 6. Тихое счастье Марии
А Мария в это время уже кормила сыночка в маленькой дальней спаленке, где сбоку супружеской кровати на крюке висела зыбка. Сидя на постели, она держала годовалого младенца у груди и посматривала в окно, за которым покачивались ещё не цветущие высокие мальвы, и ясное солнышко всходило, но пока не заглядывало в комнату всем своим лицом и не осветило все углы. Малыш тянул титьку крепко, ещё и ручонкой толкал. Уже большенький, топает, но если торопится, падает и ползёт. Везёт им с мужем на пацанов.
Мать худела, когда кормила очередного! С возрастом потеряла девичью округлость и тела, и движений. Тяжёлый быт и дети рано лишили её прежней свежести. Но в счастливые, тихие минуты она нежнела и светлела душой и лицом. Думалось о жизни хорошо. Гладила по головке сыночка, мурлыкала колыбельную без слов, шептала ему заветное, что естественно вплетается в настоящую, женскую всеохватную любовь.
Сегодня ей что-то неспокойно. Не из-за огурцов – скорее, из-за недоброй сношенницы Нины, с которой столкнулись в нижнем, у реки, огороде – да и кого бы ни задели слова:
– Ну, как ваш последышек? И что ты одних пацанов рожаешь, Маша? Старики говорят: пацанов много родится перед войной. Ты у нас прям на всю деревню первая по этому показателю.
«А войн-то народу достаётся. И сейчас ещё то ли банды, то ли армии то там, то тут устраивают засады, набеги, разбои. Недавно в Баево, по слухам, убили милиционера с уполномоченным. Если раньше двери не запирали и каждому человеку при встрече радовались, то теперь всё по-другому. Страшно. А жить хочется и детишек на ноги поставить», – Мария тряхнула головой, прогоняя тяжёлые мысли.
Кстати заскрипела и хлопнула входная дверь. Это прибежала Маруся, дочка Никишиной Нюры.
– Нянька (так она зовёт Марию с раннего детства), мамка послала за солью. Купим – отдадим.
– Тс-с, – приложила палец к губам «нянька», – Может, поспит ещё, глазки закрываются. Опнись, присядь ненадолго. Дам.
Бог своей дочкой не наградил, может, потому она так любит белобрысенькую Марусю, внучку мужа, которая всегда добавляет какую-то свою весёлую суету в любом месте. В прошлое посещение, неделю назад, смышлёная девчоночка рассказала о детской потасовке, и сейчас Марии пришло на ум расспросить её об одной неясности в нехитром рассказе, над которым нахохоталась до упаду. Насмешила Маруся подробностями, как они дрались с братом Ванькой – сначала верх брала она, потом он гонял её, чтобы наказать за дразнилку. Додумалась в ответ на его такую же, обидную. Он схватил её, когда она, обежав от него по периметру огород, заскочила в избу, свалил на кровать и ну, трепать, а она пятками его, пятками, куда попало, и – отбилась.
– Марусь, – опустив спящего малыша в зыбку и пряча грудь, тихонько обратилась к ней Мария, – ты рассказывала, как вы с Ванькой дрались-то, а ты его пятками победила. Скажи-ка, ты в трусах была или нет? Ой, – устыдилась тут же, – согрешила с тобой!
Маруся прыскает и убегает аж в сенцы, чтобы не разбудить маленького и там, раскрасневшаяся, когда Мария настигает её, хохочет, не в силах сдержаться:
– Нянька, – без штанов! Да это пустяки – он от злости ничего не видел.
Мария машет руками и смеётся вместе с ней до слёз:
– А вдруг от стыда сдался?
– Ну, и ладно! – парирует озорница, – Не ослеп же!
Марии всего – то тридцать два года. В светло-русой косе, закрученной на шее узлом, ни сединки. Глаза – спокойные, голубенькие, губы розовые, нетонкие, чаще крепко сжаты. Она вплетает редко своё мнение в канву жизни, больше слушает доброжелательно и доверчиво. Молодая ещё, готова и смеяться, и петь, а давно уже, с 16 годков – жена и хозяйка. Одно утешение – муж не обижает. Мария зовёт его Никишей. Только она одна так к нему обращается. И всем детям в семье ласковые имена она давала. Имечко от доброго сердца как прикипит. Глядишь, и соседи кличут её детей так же: Володюшка, Нюша, Антоха, Егорушка, Колян или Коляша, Ванятка, Гришаня. Права в этом мать: такое обращение мягко обязывает детей быть хорошими.
И, наверное, в трудные минуты жизни приснится им когда-нибудь, как мама Мария зовёт певучим голосом по имени. И тепло им будет от таких снов.
