Kitabı oku: «Живая вода», sayfa 2
Король
Король снова закашлялся. Колющая боль в груди не отступала, но он все же улыбался измученной, слабой улыбкой. Сегодня праздник, о котором он мечтал много ночей. Деревья расстилали перед своим владыкой остатки листвы золотым ковром, олени склоняли рога, зайцы и белки тянули ему лучшие лакомства, жаворонки запели славу (правда, король с тревогой замечал, что их с каждым днем становится меньше и меньше. Чувствуя слабость правителя, подданные-птицы покидали его земли).
Понравится ли здесь его возлюбленной? Она с трудом переносила живность. Она так и не влюбилась в терпкий запах трав и деревьев.
Король с беспокойством взглянул на небо. Священник-Луна уже вышел. «Что, если она не придет? Зачем ей нужен такой больной, угасающий?»
К его облегчению, вдалеке показался сияющий силуэт. В мантии, сплетенной из замороженных небесных жемчужин, она была еще прекраснее, чем в их последнюю встречу. Не было видно конца ледяному шлейфу. У владыки болезненно защекотало в груди. Король жадно припал к ее холодной руке, невеста лишь чуть улыбнулась, игнорируя недовольное перешептывание рябины с ясенем. Деревья не могли не заметить за изящными чертами высокомерие, властность.
– Согласны ли вы взять… – полилась с небес лунная музыка.
Кашель заглушил последние слова клятвы. Глаза нареченной холодно сверкнули.
– Согласны, – хором ответили жених с невестой.
– Тогда скрепите вашу клятву поцелуем.
Губы короля обожгло морозом.
– З… зи… – начал шептать он имя любимой, но встретил лишь насмешливый взгляд.
Холод вытесняет тепло. Холод повсюду. Холод…
Король пошатнулся.
На деву было страшно смотреть. Казалось, она только и ждала момента, когда он упадет на мгновенно подстеленное лесное покрывало. Бесцеремонно дернула мужа за руку. Король не двигался.
– Ваш король мертв! Теперь я ваша королева! Слышите?! Я?! – вьюгой завыла вдова, и сама Ночь вторила ее страшной песне.
Птицы взвились в воздух. Белки, кролики разбежались по норам, олени ринулись в чащу. Лишь немногие остались: вороны да волки. И те с опаской поглядывали на новую хозяйку.
– Ну, ничего, – зло зашелестел старый клен, – придет время – и ты на исходе своих дней, уже старухой, влюбишься. В зеленоглазого мальчишку в венке подснежников. И он займет твое место, ведьма! Так было и будет вновь. Я живу много циклов, мне ли не знать…
– Не смей! – взвизгнула королева морозным ветром. – Я отучу деревья перечить!
Ветер вырвал последний кленовый лист и угодливо бросил его к ногам госпожи. Зима победно улыбнулась, оглядывая свои владения. Лишь одно ей не давало покоя в час торжества. Образ юноши. В венке из первых подснежников.
Такие разные птицы, или Сказка о звездах
– Доброй ночи, доченька, – ласково прошептала мама и уже хотела потушить ночник, но дочка вздрогнула:
– Никакая ночь не добрая. Ночью страшно!
– Отчего же тебе страшно?
Девочка съежилась, кутаясь в одеяльце.
– Мне все снится, – неохотно призналась она, не выдержав пытливого взгляда, – что над окном кружит птица. Страшная, темная. Может, душу хочет украсть? Бабка Прокофья сказала – точно хочет. Черная птица – к беде. Бабка Прокофья сказала: «Черная птица – к горю!»
– Больше слушай бабку Прокофью. Она тебе еще не то расскажет. Раз черная, значит, к горю? – Мама покачала головой. Дочка все вздрагивала, со страхом поглядывая в окно.
Тогда мама принесла топленого молока со вкусом теплых снов и любви, села рядом с малышкой и начала свою сказку.
* * *
Каждый из нас немного влюблен в небо. Хочет он этого или нет. Кто не любовался закатом, кто не пытался уловить запах луны, услышать тихое пение звезд? Ее любимый сходил по небу с ума.
– Улетим к звездам, – мечтал он, зарываясь носом в ее волосы. Волосы пахли вкусно – полынью и донником. – Ты одна меня понимаешь. Улетим?
Ее сердце стучало миллионами «да». «Но как же мама, бабушка и братик? – думала девушка. – Как они будут одни на земле, без меня?» Но потом решила: «Я смогу навещать их. Может быть, даже приручу маленькую симпатичную звездочку и принесу домой. – От этих мыслей что-то внутри улыбнулось. – То-то братик обрадуется…»
– Улетим, – кивнула она и тут же получила его поцелуй. И ей стало совсем все равно, куда идти, хоть на небо, хоть под воду. Лишь бы он дышал рядом, лишь бы он держал ее за руку, лишь бы целовал ее губы. – Улетим.
Вместе пошли к колдуну. Плата одна на двоих. Тот долго хмурился:
– Глупые, глупые людишки. Будут вам крылья. Из наилучшего бархата ночи. Но только птицы могут долететь до неба. Сможете ли вы стать птицами?
Дикая боль пронзила лопатки. Такая, что она закричала и потеряла сознание. Когда очнулась, не помнила ни семьи, ни друзей. Это знание не помещалось в крохотную птичью головку. Так что она была просто рада, потому что могла лететь рядом с тем, кого любит. Вместе с ним взмахивать крыльями. Счастье – видеть, как он мчится над облаками. Счастье – слышать, как он кричит, не в силах сдержать восторг!
Но небо не терпит соперниц. Он летел, упиваясь красотой звездопадов. Он слушал лунный призыв и почти не слышал ее влюбленного щебетания. Он летел все быстрей к звездам, игриво подмигивающим впереди, к кометам – огромным птицам, что носились по небу, размахивая великолепными огненными хвостами. Он уже не помнил, что когда-то летел не один. Не помнил, как пахнут ее волосы. Разве сравнятся с небесным земные донник и полынь?
Она отставала. Что-то не птичье тяжелило ее грудь. «Как же там мама? А братик? А бабушка?» – все думалось ей. И хотя она точно не могла сказать, кто это такие, от слов «мама», «бабушка» и «братик» становилось очень горько. Не птичьи имена, не птичьи лица, не птичьи мысли давили на крылья.
– Самозванка! Смотрите, смотрите! У нее человеческие глаза, – вдруг заверещала самая первая звезда, к которой она посмела приблизиться. – Не птичьи, не птичьи!
– Смотрите, смотрите, у нее человеческие губы! – подхватили кометы, преграждая путь злобным огненным войском. – Не птичий клюв, не птичий!
– Смотрите, смотрите, у нее человеческое сердце! – в ужасе завыла луна и содрогнулось небо. – Не птичье, не птичье!
Падать было не больно. Больно было то, что он обернулся, посмотрел на нее и закричал вместе с остальными: «И правда, все не птичье! Не птичье, не птичье!» Они кричали что-то еще, она уже не могла разобрать. Неслось лишь уханье, щебет и гогот.
* * *
– И как же? Она разбилась? – спросила малышка. Она так перепугалась, что даже немного расплескала молоко.
– Нет, конечно, – грустно улыбнулась мама. – В сказках так не бывает. Ее спас огромный лебедь, что вспомнил, как раньше был человеком. «Больше к Небу не летай, – велел он на каком-то надломленном человеческом. – Меня из-за тебя теперь к звездам не допустят. Я только все забыл, а тут ты…»
– А почему тогда она все кружит над нашим домом? – В голосе девочки больше не было страха. Птицу она совсем не боялась и даже хотела обнять.
– Потому что она все-таки осталась крылатой. Крылья появляются по ночам. И она по-прежнему кружит вокруг звезды, оберегая и защищая ее. Только ее звездочка родилась немного позже. Она настоящая, теплая, живая. И самая-самая любимая, – прошептала мама, зарываясь в ее волосы. Черные, как бархат ночи. Пахнущие то ли луной, то ли полынью.
Но малышка ее уже не слышала. Она сладко спала. Сказка развеется вместе с утренним туманом. Мама вернется с рассветом. Осторожно поцелует дочку в щеку, устало улыбнется и стряхнет со своего рукава остатки полуночных перьев.
Алая роза
В одной далекой-далекой стране, той, что на берегу изумрудно-чистого моря, жила колдунья. У нее было все: природный дар, знания, за которые многие колдуны и волшебники, не раздумывая, продали бы души, замок, заполненный самыми дорогими вещами на всем побережье. Но она так давно не покидала стены своей обители, так давно не общалась с людьми, что роскошь ее убранства уже несколько лет как переходила в вульгарность, а претензия на шик – в крикливость. Были у нее даже преданные поклонники, влюблявшиеся в ее портреты, нарисованные художниками, которых старая колдунья подкупала. Им казалось, что за стенами замка живет прекрасная черноокая волшебница, мудрая и нежная.
Так оно и было когда-то. Но время не щадит никого. Ее когда-то нежная кожа покрылась морщинами, волосы поседели, а сердце очерствело. В последние годы старуха была настолько капризной и злой, что не подпускала к себе никого, кроме одной служанки, Джорджианы.
Капризы своей госпожи Джорджиана сносила с покорной улыбкой, в ответ на ее придирки просила прощения, а незаслуженные обиды проглатывала, будто горькую таблетку.
Возможно, ее останавливала от своевременного бегства бедность, в которой девушка влачила существование. А может, на дне ее сердца еще жила жалость к одинокой старухе. Но чем покладистее становилась Джорджиана, чем ниже она опускала голову перед колдуньей, тем безжалостнее становились упреки озлобившейся госпожи. Не могла она простить Джорджиане ни идеально заправленные постели, ни вкусно приготовленный завтрак, а уж тем более что ее кожа была ровной, будто гладь молока в стакане, а волосы – яркими, словно огонь в камине.
Молодость – вот за что старуха ненавидела служанку больше всего. Когда один цветок зацветает, другой увядает. Это закон жизни, который колдунья не хотела принять.
– Собери мне букет прекрасных роз, – сказала ей старуха, – да смотри не вздумай заснуть.
Девушка вышла из покоев своей госпожи довольная. Задание казалось ей вовсе не сложным, а даже приятным. Нарвать букет цветов – что может быть проще? Джорджиана, привыкшая к черной работе, так обрадовалась, что не заметила коварной ухмылки своей хозяйки.
Девушка вышла в сад и, что-то напевая, начала собирать розы. Выбирала самые красивые – едва распустившиеся скромные бутоны, ибо те, которых коснулись следы увядания, не устроили бы ее госпожу. Она брала лишь те, что находятся на пике своего расцвета.
То ли дала знать о себе усталость от ежедневной непосильной работы, то ли морок, пущенный колдуньей на собственный сад. Но Джорджиана зевнула, склонившись над очередным бутоном. «Я прилягу на одну минуточку… только на одну! Ни в коем случае не буду спать!» – пообещала она себе. Но только прилегла на мягкой траве и сомкнула глаза, как сон взял ее в свои объятия.
– Ага! Попалась! Лентяйка! Ты нарушила указ своей госпожи, – возликовала колдунья. И начала что-то нашептывать над мирно спящей служанкой.
* * *
«Я нарушила указ! Господи, что мне будет?! – подумала девушка, едва проснувшись. – Нужно поскорее собрать эти розы, чтобы отнести моей госпоже!» Но, к собственному ужасу, она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. А розы вокруг казались настолько огромными, просто исполинскими, что Джорджиана при всем желании не смогла бы их сорвать, а уж тем более – донести до дома.
То, что она сама стала розой, Джорджиана поняла лишь тогда, когда увидела злую ухмылку хозяйки, которая склонилась над ней.
– Поделом тебе! Нечего было дрыхнуть! Бездельница, – сказала колдунья, срывая алую розу.
Она принесла ее в ванную. Ощипывала лепесток за лепестком и кидала в мутную воду. Затем погрузила в нее свое огромное обрюзгшее тело. Она впитывала ее красоту, ее грацию, ее мысли и чувства, впитывая вместе с тем ее лучащуюся серебром душу.
Когда старуха выбралась оттуда, ее лицо сияло улыбкой Джорджианы. Ее седые волосы горели рыжим огнем Джорджианы. Ее мысли были мыслями Джорджианы. Ее скукожившаяся, будто иссохшее яблоко, душа была вытеснена более сильной душой – душой Джорджианы.
Слишком поздно старуха поняла, что старухи отныне нет. Это робкая Джорджиана вышла из ванны, тихо улыбнулась на скорчившуюся тень колдуньи на краю умывальни. Оглядела величественные покои.
«Надо, пожалуй, вытереть пыль, выкинуть половину вещей и устроить величественный прием», – подумала она, решив не сообщать никому, что у этого замка отныне новая хозяйка.
Ведь колдунью никто не видел много лет. А на портретах, которые она заказывала подкупленным художникам, на зрителей глядела великолепная молодая волшебница – с мудрыми нежными глазами, огненно-рыжими волосами, похожими на лесной пожар, чистой и ровной кожей, будто гладь молока в стакане…
«Замок большой, одной мне с ним не справиться, – подумала Джорджиана. – Нужно нанять служанку!» Но, взглянув на плавающие в ванне лепестки алой розы, решила: это не обязательно.
Анна и рождественский ангел
Снежинки кружились за окном, сияя, как маленькие звездочки. Анна вздохнула. Рождество встречать было негде и не с кем: единственный сын уехал вместе с невестой далеко-далеко, в блестящую Москву. С родителями? Так снова начнутся расспросы: «Не пора ли тебе, Анна, найти новую любовь? А может, есть кто-то, но ты от нас скрываешь? Так не таись, пожалуйста, ты – девочка взрослая, мы все поймем». С подругами? Та же история! Начнут вздыхать, давать непрошеные советы. И как им объяснить, что ей никто не нужен после ее Олега? Прошло уже пять лет, но до сих пор при упоминании его имени у нее стоит ком в горле. Когда Аня представляла, что кто-то другой займет его место, будет сидеть в его кресле, смотреть его телевизор, наденет его тапочки, возьмет его кружку, ее начинало трясти. Ей не хотелось ни свиданий, ни новой «притирки» к чужому, непонятному человеку. Анна вздохнула и включила телевизор. Какая-то певичка извивалась под музыку. Пела вроде по-русски, а так, что ни слова не разберешь. В Анины времена такого не было.
«Вот и вся жизнь пронеслась», – подумала женщина, зажигая праздничную свечу, и положила себе ложечку крабового салата. Зачем столько приготовила? Все равно к ней никто не придет. У нее была хорошая, насыщенная жизнь. Она работала учительницей литературы, старалась вести урок так, чтобы дети его любили. Иногда даже (Аня вспомнила это с улыбкой) исключала некоторые особо сложные произведения из программы и давала что-то попроще, потеплее, поближе ребятам. А как они обменивались с девочками книгами! Те приносили ей свои любимые, а Аня взамен – свои! Многие потом признавались, что только из-за нее и полюбили читать. Все выросли, стали чужими, непонятными ей блогерами. О старой учительнице вспоминали редко.
Она была мамой для Лёшеньки. Все для него, кровиночки, делала, и когда повзрослевший мужчина, в котором она с трудом узнавала своего мальчика, заявил, что ему нужно ехать в Москву – только там, мол, могут исполниться его мечты, – Аня не проронила ни слезинки, не сказала ни слова, только обняла его крепко-крепко и пожелала удачи. Слезы были потом, когда никто не видел. Она плакала не переставая два месяца. С работы шла – плакала, из магазина – плакала.
Один лишь муж Олежка остался с ней. Они были вместе со школы, она любила его до одури, ее бросало в дрожь от одного его взгляда. (Умеют ли сейчас так любить?) За годы их когда-то страстная любовь отполировалась до состояния нежной, всепонимающей дружбы. А потом и Олежки не стало… Аня мотнула головой, пытаясь вытряхнуть непрошеные воспоминания. Она помнила то утро до пугающих мелочей: ее Олежка встал, с удовольствием съел приготовленную Аней яичницу, выпил чаю, потянулся и умер. Анна кинулась к нему, не веря, что так может быть, – не в каком-то дурном фарсе, а в реальной жизни. Она не верила даже тогда, когда равнодушный врач вынес свое заключение.
За пять лет Анна высохла, приобрела несвойственную ей строгость. Закрылась. «Самое интересное – все, что я делала в жизни, я делала для других. Каждое мое действие было вызвано любовью – к ученикам, мужу, родителям, сыну… А сейчас я абсолютно одна, мне даже не с кем встретить Рождество… Что я сделала не так? Неужели моя жизнь уже прошла? Все было зря?»
Она не успела отругать себя за унылые мысли, как раздался звонок в дверь. На пороге стоял усталый мужчина. Почему-то с елкой, хотя Новый год уже давно закончился.
– Я слышал, вам не с кем справить Рождество, – сказал он, – мне тоже. Можно пройти? Мне передали, что здесь готовят отличный крабовый салат.
Аня хотела захлопнуть дверь перед незваным гостем. Вдруг он какой-нибудь домушник? Ударит ее по голове – и прощай, вся бытовая техника. Ее с пяти лет учили не доверять незваным гостям. Но вдруг, вопреки любой логике, очень обрадовалась, ее бледные щеки впервые за пять лет зарумянились, а из глаз исчезла печальная пелена.
Они смотрели телевизор, наряжали елку. Напряжение, возникшее вначале, исчезло. Аня смотрела на светлое мудрое лицо гостя, и ей уже казалось, что она знает его всю жизнь. Ели салат. Не утратила она еще своего кулинарного мастерства!
– Вы устали? – спросила хозяйка гостя.
– Да. Только со смены.
– Сегодня?! В Рождество?! – ахнула женщина.
– Ага. Сегодня в нашем отделении самый пик работы! Меня ведь тоже сегодня никуда не позвали, – вздохнул он. – Как желание исполнять, так сразу нужен! А салатами угостить, – мужчина вдруг смутился, – ну, вы это сами понимаете! Ноль приглашений!
Они просидели вместе почти до самого рассвета. Ничего лишнего – всего лишь смотрели на снег, звезды, на то, как во дворе веселятся подростки, и говорили. Она о семье, сыне, Олежке, о своих ученицах (как у кого сложилась жизнь, Аня знала – внимательно за каждой следила). Он о работе – босс в последнее время стал хмурым, задумчивым (дурной знак), клиенты, как ни стараешься им угодить, недовольные – сами заказывают не пойми что, а потом еще обижаются: это исполнил не так, то не так! Сами назагадывают желаний, а потом жалуются: «И за что все это на мою голову?»
Потом Анна заснула, и гость исчез, будто и не появлялся вовсе. Женщина так и не поняла, кто это был, – ни когда нашла на диване, где мужчина сидел, несколько белых перьев (мало ли!), ни когда соседские подростки, перебивая друг друга, размахивая руками, рассказывали о том, что там, на крыше, след от крыльев, такой не оставит человек – теть Ань, ну поверьте! Наверное, это был всего лишь какой-нибудь добрый мужчина из старых знакомых. Узнал, что Аня остается на Рождество совсем одна, и решил нанести ей визит.
Но с тех пор в ее одиноком доме стало немного светлее. А полоумная соседка Клара, которая видела то, что не видят другие, еще полгода твердила: это был рождественский ангел. Слышите, рождественский ангел!
Призрак
Сколько я знала Валентину Ефимовну, она была настоящей леди, какими их изображают в старинных фильмах и книгах: идеальная осанка, точеная фигура, мудрый и строгий взгляд, исключающий всякое панибратство по отношению к ней. И хотя она была уже в летах, ни у одного из ее знакомых не хватило бы духу даже мысленно назвать ее старой: она была из тех редких женщин, что носят свои годы как украшение, с достоинством и даже некоторой величавостью.
Каждое лето она предпочитала жить в домике в деревне, оставив мужа, детей и внуков в городе. Валентина Ефимовна посвящала им осень, зиму и весну и считала, что обладает полным правом посвятить четверть года себе. Валентина была немного ведьмой, как, впрочем, и все женщины. Она любила гулять по лесу, собирать восхитительно пахнущие травы («Заговорю их, будут оберегами в дом!»). Любила читать, жадно глотая книгу за вечер. Любила сидеть в одиночестве и думать, глядя на то, как трещит огонь в печке. Валентине Ефимовне казалось, что нет более увлекательного занятия, чем просто сидеть и думать о том, о чем не успеваешь подумать в круговерти города, когда тебя никто и ничто не прерывает и не отвлекает.
Тот вечер протекал как обычно: Валентина Ефимовна сидела с книжкой в руках, кот Птолемей тихонько урчал на ее коленях, пока ее уединение не было прервано тихим покхекиванием.
– Что читаем? Неужели произведение Ольвиана Великолепного, дошедшее до твоих дней, потомок?
Валентина оторвалась от книжки. Рядом с ней сидел беспокойный дух. То, что он беспокойный, ведьма поняла по гневно растрепанным светлым волосам, высокомерному выражению утонченного лица и затаенной надежде во взгляде. «Ну скажи, что читаешь стихи Ольвиана! Тебе что, жалко?» – казалось, просил весь его облик. Ведьма встрече с духом не удивилась, с ней частенько такое случалось.
«Вообще-то я перечитываю учебник по физике за одиннадцатый класс. Там куча сведений по магии. Но как бы тебе сказать об этом помягче?»
– Вы незнакомы с творчеством Ольвиана Великолепного? – Дух недовольно нахмурился. – Нет, не спрашивайте, кто это! Вы не можете его не знать! Он был величайшим поэтом современности! Непризнанным и гениальным!
Ведьма хмыкнула. Ох уж эта мания величия у некоторых неуспокоенных. Похоже, кое-кто здесь присутствующий считает, что оставил в истории огромный след!
С того дня Ольвиан Великолепный поселился в ее избушке. Валентина его не гнала, так как вреда от него не было, да и пользы (что там сказать!), по-честному, тоже. С самого утра он бродил из угла в угол, кашляя и бормоча какие-то стихи. Вначале немного пугал кота Птолемея, но кот к нему тоже довольно быстро привык. Каждого духа на этой земле что-то держит. Кого-то – месть, кого-то – любовь, кого-то – страх, что его там дальше ждет что-то неизвестное. Ольвиан Великолепный был редким случаем. Его держали на этой земле стихи, созревшие в его душе, но не успевшие вырваться из искаженного предсмертной конвульсией рта. И теперь они пригвождали Ольвиана к этой земле, как тяжелые гири.
В моменты, когда его лицо озарялось вдохновением, он казался Валентине совсем молоденьким, почти ребенком. Как она ни сопротивлялась, к ее сердцу тянулись скользкие щупальца жалости. «Дура старая! Нельзя помогать всем и вся. Особенно без запроса. Сколько раз ты получала за то, что лезла не в свое дело! Сколько раз обещала больше не вмешиваться в дела духа иль человека!» Однажды, когда его бормотание стало совсем невыносимым, Валентина не выдержала. Спросила:
– Сколько тебе было лет?
– Не важно, сколько поэту лет, – он является рупором поколений! Его ртом говорят и древние старики, и только что родившиеся на свет младенцы.
– Двадцать пять – двадцать шесть? – перебила ведьма.
– Двадцать один год, – помолчав, признался призрак. – Чахотка. Она в тот год многих унесла.
Валентина почувствовала, как у нее что-то дернулось в области груди. Ее внуку столько же.
– Ладно, – неохотно сказала ведьма, – считай, тебе повезло. У меня есть на тебя немного времени. Буквально пара месяцев. Давай осуществим то, что ты не успел.
Ольвиан просиял. Но через секунду замялся:
– Знаешь, я не уверен, что у меня все получится. В конце концов, может быть, я был не так уж талантлив. Раз меня не заметили.
– Меня не волнует, что ты там думаешь, – Валентина Ефимовна ни разу за последние двадцать лет ни на кого не повысила голос, но когда она злилась, даже Верховная Ведьма ковена не решалась с ней спорить, – надиктовывай давай!
И начался самый странный период в ее жизни. Каждый вечер Ольвиан брал перо (ручки он считал чем-то чудным и почему-то их презирал, а когда Валентина хотела включить ноутбук, он зажужжал и загорелся синим, Ольвиан забился в дальний угол избы, решив, что этот диковинный зверь – изобретение самого Сатаны). Валентине пришлось попросить внучку найти перо, чернила и привезти все это из города. Лиза, конечно, решила, что бабушка чудит, но Валентину очень любила и давно привыкла к ее странным просьбам, поэтому исполнила и эту.
Валентина не помнила сам процесс написания. Она садилась за стол и начинала писать слово за словом, слово за словом, не понимая, что пишет. Ее сознание как будто отключалось на пару часов, а когда она вновь «возвращалась», перед ней лежали исписанные незнакомым (довольно корявым, между прочим) почерком листы. Довольный Ольвиан смотрел на нее с печки светящимися от удовольствия глазами. В эти моменты его чахотка, казалось, совсем отступала: он почти не кашлял, его щеки наливались здоровым румянцем, как у мальчика, вернувшегося с зимней прогулки.
Хорошие ли стихи он писал? Валентина Ефимовна не знала, она разбиралась в целебных травах, человеческих болезнях, а вот в стихотворениях – нет. Ей они казались искренними, хотя немного устаревшими и… Неактуальными, что ли. Вот кому в наше время интересны балы? И разве сейчас кого-то впечатлишь описанием враждебной атмосферы в литературных салонах? О кознях литераторов, кажется, Булгаков уже все написал! А язык! Да сейчас никто так не говорит.
– Сейчас нет слова «бесстудный», нужно – «бесстыдный», – попыталась как-то донести свою мысль Валентина.
– Замолчи, ведьма, ты ничего не понимаешь в высоком искусстве!
Ведьма не видела поэта, но знала, что он высокомерно-картинно вскинул голову, задрав подбородок – так, что лунный свет пафосно забликовал бы тонкой мерцающей линией на его коже, подчеркивая очертания его горделивого профиля. Если бы Ольвиан, конечно, еще обладал плотью.
Однажды Ольвиан явился к ней во сне в старомодном цилиндре с пером. Заявил, чтобы она переписала все покрасивее и отвезла издателю. Пора представить его творения на суд Валентининых современников! Интересно, достойны ли они оценить высокую поэзию? Или окажутся такими же недоумками без вкуса, как и представители его поколения?
– Издателю не повезу, – отрезала ведьма, – мы сделаем иначе. Хочешь, я опубликую твои стихи так, что их сразу увидит весь мир? Не боишься? – посмеиваясь, предложила она.
Ольвиан Великолепный побледнел еще сильнее (если так можно сказать о призраке). У него задергался глаз, но дух призвал все свое мужество и решительно кивнул.
«Ну держись, поэтишка», – думала Валентина. Помнится, внучка как-то выложила в интернет свою повесть, а потом плакала от нападок этих… как она их называла? (Валентина поморщилась, пытаясь вспомнить современное слово.) Хейтеров. А этому Ольвиану уж точно достанется.
– Не опубликуешь стихи – не уйду, – заявил ей призрак тоном капризного мальчишки.
– Ладненько, будь по-твоему.
К ее удивлению, стихотворения Ольвиана людям понравились. Почта Валентины с этого дня ломилась от писем.
«Знаете, я вообще-то ненавижу стилизацию, но тут ощущение, что поэт сам пережил это!» «Что за Ольвиан, в каком веке он жил?» «Почему его нет среди русских классиков?» «Бред какой-то, но я читал и проживал то же, что автор. Никогда такого не было. Что со мной?»
Валентина зачитывала эти отзывы вслух, тактично минуя комментарии «ерунда» и «бред». Ольвиан радовался как ребенок.
– Смотри, стихотворение прочитали пять тысяч человек! Я знаменит, знаменит!
– Ты молодец, – хвалила она, умолчав, что по сравнению с охватами блогеров это не такое уж выдающееся достижение.
Однажды утром они обнаружили на почте предложение от издателя. Тот отдавал должное наблюдательности и таланту юного дарования (Валентина позаботилась о том, чтобы везде указать его возраст: «Ольвиан, 21 год») и предложил им издать книжечку. Маленькую, тоненькую, всего пятьсот экземпляров. Ольвиан забегал по потолку от радости, обнял недовольного кота и неожиданно для себя самого от души поцеловал Валентину в щеку.
Ведьма могла бы сказать ему, что мир изменился и сейчас пятьсот экземпляров – не такой уж гигантский тираж, как Ольвиану кажется. Что эта книжонка растворится в гигантском потоке выпускаемой литературы.
Но Валентина опять промолчала.
В тот день она выпила бокал вина и еще один бокал поставила ему на печку. Никогда очертания Ольвиана не были настолько плотными.
– Там дядя, дядя! В том углу дядя, – заметила поэта соседская девочка, забежавшая к Валентине Ефимовне за мукой.
– Ты знаешь, мне кажется, что я никогда не жил. Я имею в виду – не жил по-настоящему до сегодняшнего дня. Даже когда был живым в общепринятом смысле этого слова. Спать хочется, – сладко протянул Ольвиан.
И, свернувшись у камина (так пафосно он почему-то называл печку), как котенок, тихонечко засопел. С каждым вдохом он становился все меньше и меньше, пока не стал совсем маленьким десятилетним мальчиком. Мальчиком, который видел прекрасное там, где остальные люди лишь проходили мимо, и мечтал однажды стать Настоящим Поэтом.
На следующее утро Ольвиана на печке не было. Жизнь пошла привычным чередом: вскоре навестить Валентину приехал муж и забрал ее в город. Внучки за лето успели подрасти: старший закончил институт, младшая перешла в десятый класс школы.
Ольвиан больше никогда о себе не напоминал. От него осталась только вышедшая через полгода тоненькая книжечка старинных стихов. Стихов, которые Валентина никогда не писала.
