Kitabı oku: «Конверт», sayfa 2
Окна закрыты жалюзи. Часы и мобильный отобрали. Ощущение времени пропало. Кажется, что так было всегда: стол с потертыми краями в крохотном кабинете и гамадрил с прилипшими к черепу волосами напротив.
– Я отказываюсь отвечать на ваши дальнейшие вопросы. Такое право у меня есть в соответствии с 63-й статьёй Конституции, – опускаю голову.
Следователь вскакивает. Мгновение – и он начинает кружить вокруг стула словно коршун в поисках добычи.
– Так, говоришь, не будешь? – шипит, неожиданно потерявший голос, комитетчик.
Молчу, повторяю про себя мантру. Попрыгав недолго, Волков успокаивается.
– Вот бы тебя, б…ь, кодексом да раз десять по черепушке, – мечтательно протягивает он, закуривая следующую сигарету.
Словно вызубренный урок, повторяю:
– Я хочу пообщаться с моим адвокатом.
– Будет, будет тебе адвокат, дорогой! – голос полковника опять сползает до шипения, – но после. После того, как ты, падла, расскажешь, как вы с дружками пенсионеров и учителей обкрадывали!
Изучаю пол: грязноват линолеум, редко убирают у комитетчиков.
– Ну что, будем рассказывать правду? – следователь настойчив.
Отвечаю молчанием. Пикает мобильник полковника. Бросив взгляд на экран, Волков бормочет:
– Ну, ладно. Посиди, подумай! – и выходит. Щёлкает замок.
Полковник КБГ Волков В. С.
Питбуль вызывает. Бреду коридорами. Уже знаю, что будет спрашивать, что будет требовать, танкист херов.
– Разрешите, товарищ генерал?
– Заходи, Волков! Чем порадуешь? – острый взгляд из-под седых бровей
– Пока молчат, товарищ генерал, – «Подчиненный вид должен иметь лихой и слегка придурковатый».
– Ну так, разговори! На хрена тебе государство деньги платит? Чтобы эти дятлы воровали деньги у стариков и учителей? – и кулаком-кувалдой по столу так, что кофе выплеснулся на изумрудное сукно. – Делай всё, что нужно – хоть в жопу трахай, хоть в рот, но чтобы эти два ушлёпка рассказали всё, что знают о хозяевах «конверта»! Или, на хрен, пиши рапорт! Свободен!
Рыжов Алексей
От скуки осматриваюсь вокруг. Два стола с заботливо оббитыми кожей углами. На столах – чернеют мониторы и клавиатуры. Следователи допрашивают задержанных, утопая в мягких креслах. Для «гостей» – стулья. Между столами – шкаф почти под невысокий потолок. В углу – сейф высотой в человеческий рост. Вот, пожалуй, и всё. На потолке позванивают лампы дневного света, закрытые решёткой.
Томительно долго ползут минуты, складываясь в часы. Сердце перестаёт колотиться, дыхание успокаивается, клонит в сон.
В комнату, хлопнув дверью, врывается следователь:
– Встать!
Неторопливо поднимаюсь. Полковник не один, с ним ещё двое.
– Ну что, так и будешь молчать?
– Говорить не о чем: не видел, не знаю, не помню.
Стою, смотрю сквозь полуприкрытые веки на троих. Замечаю сжатые кулаки с побелевшими костяшками, сузившиеся глаза. Вижу, как вздымаются от учащённого дыхания грудные клетки оперов.
– Жаль, что сейчас не тридцать седьмой! Мы бы живо тебя разговорили, – свистит сквозь зубы полковник. – Рассказывай, сука!!!
– О чём?
– Обо всём, пидар! Кто руководил? Кто клиенты? Кому и как передавал «отмытые» деньги?
Смотрят в глаза и недобро скалятся.
– В спортзал его! – полковник взмахивает рукой. – Там и поговорим!
Лестница – залитый мертвенным светом люминесцентных ламп коридор – гулкая пустота зала. В одном углу дремлют штанга и пара гирь. В другом – макивара и настенные мешки. Похоже, комитетчики поддерживают здесь физическую форму.
– Стой в центре! – это ко мне. – Поехали!
Мощный пинок сбивает меня с ног. Упав на пол, оказываюсь под градом ударов. Бьют грамотно – почки, живот, суставы. Похоже, их задача не покалечить меня, а заставить испытать максимальную боль. Сжимаюсь. Локтями, коленями пытаюсь прикрыть наиболее слабые места. Одновременно стараюсь, как учил Мастер, максимально расслабить тело. Ползаю ужом по грязному полу, уворачиваясь от ударов.
– Будешь говорить, сука? – рычит полковник.
– Учите матчасть, идиоты! Знал – рассказал бы! – стараюсь разозлить себя, чтобы выброс адреналина заглушил боль.
Неожиданно всё прекращается. Двое отходят к стене. Ощупываю себя: больно, но вроде бы ничего не повредили.
Через мгновение в зал входят ещё двое. Один принёс стул: подтаскивает меня за ноги и силой усаживает; другой становится сзади и держит мои плечи; третий садится на вытянутые ноги; четвёртый, держа увесистый том кодекса, становится в стороне, так, чтобы я не мог его видеть. Подойдя поближе, полковник становится напротив.
Мне страшно. Поднимающийся из глубин живота, непреодолимый ужас ползёт вдоль позвоночника, перехватывая дыхание. «Чувствую, что меня хотят убить!» Тело каменеет в ожидании боли. Пытаюсь глубоко дышать, чтобы хоть немного ослабить невыносимое напряжение.
Не говоря ни слова, полковник кивает. Стоящий справа лупит кодексом по голове. Внутри черепа словно взрывается граната. После пятого удара перед глазами плывут круги. Самое ужасное в боли то, что не знаешь, как её прекратить. Полковник ничего не спрашивает. Он просто убивает меня. Удары наносятся через неравные промежутки, чтобы я не приспособился. Как будто к ТАКОМУ можно привыкнуть!!! После десятого удара в голове гудит Царь-колокол, перед глазами вспыхивают звёзды. Кажется – ещё немного и я сойду с ума. Неожиданно удары прекращаются. Все пятеро, по-прежнему не говоря ни слова, выходят.
Меня оставляют в покое надолго. Медленно прихожу в себя. Из носа каплет кровь. Солоноватый вкус ощущается на губах. Плечи и шея словно стянуты канатами. Голова вот-вот развалится на части. Всё тело ноет. «Господи, за что?!!».
Через какое-то время в зал входят уже шестеро. Меня спихивают со стула и усаживают на пол с вытянутыми ногами. Один из палачей подключает к розетке ящичек с проводами.
– Ну что, сука, вспомнил? – полковник смотрит в глаза.
– Н-е-е-т!!! Требую адвоката! – пытаюсь кричать, но из груди вырывается только шёпот.
– Скоро тебе будет совсем хорошо, дорогой! – палач почти нежен.
Вижу, как большие пальцы рук зачем-то обматывают полосками мокрой ткани. Фаланги обвивают оголённым проводом, концы которого уходят в страшный ящик. Помощники следователя крепко держат меня за руки. Двое садятся на ноги. В пугающей тишине слышен щелчок аппарата.
До этого я не знал, что такое страдание! Тело словно распадается на куски от адской боли. Я вою, стону, плачу. Электрический ток пронзает каждую клеточку, каждый атом содрогающейся от спазмов плоти. Всё тело извивается в конвульсиях. Эту боль невозможно контролировать, ею нельзя управлять. Я уже хочу одного – умереть, раствориться в черноте несуществования. Смерть будет желанным избавлением!
Несколько секунд передышки. Электроды прикрепляют к ушам. Между зубов всовывают деревянную палку. «Держи крепче!» Щелчок тумблера – и снова неописуемая боль! Мышцы шеи и плеч сводит чудовищной силы спазм. Глаза словно закипают изнутри. Я рычу от боли. Тело пытается сбросить несущие мучение провода. Но палачи крепко держат меня за ноги и руки. Видя, как моё тело выгибается дугой, садисты хохочут. Словно проваливаюсь в чёрную дыру: нет времени, нет пространства, только всепоглощающая боль! Я проклинаю тренированное сердце. Лучше бы ты остановилось сейчас, прекратив страдания! Но изверги опытны и не дают разряд дольше нескольких секунд: им надо чтобы я не сдох, а подольше помучился.
Когда я теряю всякую возможность соображать и забываю собственное имя, когда в опустошённом сознании не остаётся ничего, кроме желания умереть, мучение прекращается.
Палачи выходят. Лежу, не в состоянии поверить, что боль ушла. Каждая клеточка тела вибрирует и горит изнутри.
Вновь тишина. Где-то бесконечно далеко гудят автомобили, торопятся домой люди, а здесь – безмолвие и тусклый свет под потолком.
Больше меня не пытают.
В середине ночи полковник, не то устав от моего упрямства не то подчиняясь чьему-то приказу, произносит:
– Хреново, но сойдёт. О других ты говорить не хочешь. Давай хоть о тебе покалякаем. Кто родственники? – и пододвигает лист бумаги.
– Жена, сын, дочь, отец. Жена – Елена. Детей вы и так знаете.
– А брат? – наливает воды.
– Погиб в 85-м, – трясущимися руками подношу стакан ко рту и пытаюсь пить, но вода проливается мимо рта.
Записывает данные отца.
– Мать?
– Умерла двенадцать лет назад от рака.
«С моих слов записано верно». Дата. Подписать протокол смог, только придерживая правую руку левой.
Похоже, на сегодня всё. Дремлю в ожидании дальнейших событий. Как блаженны мгновения без боли и страданий! В кабинет заходит уже знакомый медведь, с ним один из палачей. Сталь наручников змейкой обвивается вокруг запястий: «Пошли!». Коридоры, лифт, автобусик.
Глава 2.
Изолятор Временного Содержания (ИВС)
Теперь город пуст – ночь. «Мазда» несётся по пустынным улицам куда-то в центр. Подъезжаем к высокой стене с раздвижными воротами. Один из провожатых вытаскивает из сумки бутылку водки; пошептавшись со вторым, уходит к проходной. Дверь автобусика остается открытой. В салон врываются запахи городской ночи: вонь нагретого асфальта, бензина и забивающий всё горьковатый аромат зелени. Невдалеке щёлкает соловей. Гудит двигатель, ворота неторопливо сдвигаются в сторону. Въезжаем вовнутрь. Появляется уходивший опер: «Идём!». Выползаю из автобусика – квадратный дворик, крыльцо и синяя дверь с окошком. Сопровождающие доводят меня до крыльца. Грохочут засовы, в глаза бьёт яркий свет. Дальше иду в сопровождении мрачного вида мужика в зелёной форме. Заполняют какие-то документы. Ведут в комнатку со столом, покрытым чернильными пятнами.
– Раздевайся!
Снимаю костюм, рубашку. Галстук и ремень тюремщик откладывает в сторону. Проверяет каждый карман, тщательно прощупывает швы пиджака и брюк. Часы и обручалку кладёт в кулек.
Касается креста.
– Золотой?
– Да.
– Снять!
Смотрю недоуменно.
– Почему?
– Не положено.
Снимаю крест.
Остаюсь в одних трусах.
– Снять!
– Зачем?
– Молчать! – рука тюремщика тянется к дубинке на поясе.
Раздеваюсь догола.
– Присесть десять раз! Наклониться!
Смотрит мне в зад.
«Отчего же фонариком не посветил, проктолог хренов?» – думаю со злостью.
– Открыть рот! Одевайся!
Натягиваю одежду.
– Руку сюда!
Тюремщик мажет руку чем-то синим и, крепко сжав кисть, перекатывает подушечки пальцев по серому бланку. Герой какого-то фильма назвал это «игрой на рояле». Похоже. Все процедуры позади. Уже другой харон («Руки за спину!») ведёт бесконечно-длинными коридорами. Одни двери-решётки, вторые. Каждый раз, пока открывает замок:
– Стоять! Лицом к стене!
Ковровая дорожка цвета запёкшейся крови гасит звук шагов. Бесшумно идём мимо нескончаемого ряда выкрашенных в тёмно-зелёный цвет дверей.
– Стоять! Лицом к стене!
Провожатый снимает с пояса длинный ключ и проворачивает в замке. Клацает отодвигаемый засов. Дверь открывается бесшумно.
– Заходи!
Ступаю со света во тьму. Первое, что бросается в глаза – экран телевизора, висящего под потолком. По изумрудному полю бегают разноцветные фигурки. Глаза постепенно привыкают к полутьме. Различаю очертания двух нар. Все четыре места на них заняты.
С нижней нары привстаёт долговязый мужчина. Не отрывая глаз от экрана, машет рукой куда-то в дальний угол. Там, прямо под телевизором, нахожу три табуретки. Мне уже всё равно на чем спать. Измученное тело ноет и болит. Кое-как вытягиваюсь на твёрдых квадратиках и проваливаюсь в забытьё.
Утро. Лампа над входом вспыхивает сверхновой звездой. Мучительно трудно расправляю затёкшие ноги. Вскоре начинают шевелиться и соседи.
Первым скатывается на пол кругленький мужичок лет пятидесяти. Дружелюбно улыбается. «Новенький?». Не дожидаясь ответа, проскальзывает за перегородку, где долго журчит струей мочи. Затем, фыркая от удовольствия, умывается. Шум в камере будит остальных.
– Иваныч, дай поспать! – черноволосый здоровяк на нижней наре переворачивается на другой бок.
Ловлю на себе взгляд ещё одного проснувшегося.
– Новенький?
– Да, – смотрю на растрёпанную голову.
– Ну, тогда добро пожаловать!
В середине дня из камеры «с вещами» забирают двухметрового брюнета. На его место перекатывается толстяк. Как новенькому, мне достаётся верхняя нара. С трудом вскарабкиваюсь на второй этаж.
После сумасшествия последних дней трудно перейти в режим неторопливого существования. Время, до вчерашнего дня нёсшееся со скоростью сверхзвукового истребителя, вдруг, по велению внешней воли, становится тягучим словно клей. Его так много, что поначалу просто не знаешь, что с ним делать.
В камере нет книг и газет. Зато валяется куча сборников кроссвордов. Они все, кроме самых сложных, разгаданы предшественниками. «Древнегреческий бог торговли и воровства. 8 букв. Первая – «эм».
В томительном ожидании проходят два дня. Утром третьего дня в «кормушку» всовываются смоляные усы:
– Рыжов, на выход! Без вещей!
Снова длинный коридор. Провожатый заводит в комнатку. Выкрашенные в темно-зелёный цвет стены, два стула и стол. Пытаюсь пододвинуть стул и не могу – он привинчен. Присаживаюсь и смотрю на сидящего напротив парня со смешной чёлкой.
– Ну, что, Рыжов? Будем рассказывать? – смотрит в глаза.
– О чём? – отвечаю недоумённым взглядом.
– О работе конвертационного центра, в котором вы принимали самое непосредственное участие, – взяв ручку, заносит её над листком бумаги.
– Понятия не имею, о чём вы говорите. Ни в каком конверт… Слова даже такого выговорить не могу, я не работал. Я – сотрудник агентства «V.I.P.».
– Ага! Так этого факта вы не отрицаете? – радостно начинает строчить что-то на листке.
– Какого факта? – с тоской смотрю на покрытые нежной зеленью деревья, отсечённые от меня густой решёткой.
– Того факта, что вы являлись штатным сотрудником фирмы «V.I.P.».
Поняв, что совершил ошибку, сдаю назад.
– Вы можете подтвердить или опровергнуть данный факт при рассмотрении приказов по штатному расписанию нашей компании.
Опустив голову, рассматриваю выщербленный поколениями зеков пол. В том же темпе, с ленью той, допрос тянется ещё часа полтора.
В итоге, слегка расстроенный, но старающийся сохранить непроницаемое лицо, следователь, в последний раз смахнув с глаз непослушную чёлку, протягивает протокол допроса.
Пробегаю глазами – ничего опасного.
– Я не буду это подписывать.
Следователь едва не подпрыгивает на стуле, благо привинчен он крепко.
– Как это не будете?
– Да вот так! Не-е хо-чу! Всё!
Побагровев, комитетчик пишет в конце протокола: «От подписи отказался» и вылетает из комнатки. Тут же входит конвоир.
Дни тянутся за днями. Утро: фырканье соседа за стенками туалета, короткий обыск. Затем – томительно-долгое ожидание прогулки, кружение в залитом цементом дворике. Пол в нём усыпан плевками предшественников вперемешку с бычками. Дико смотрятся среди грязи девственно-белые лепестки вишни, цветущей прямо над прогулочным двориком. Сосед ворчит: «Опять весна, опять грачи. Опять тюрьма, опять дрочи».
Утром четвёртого дня знакомые усы цвета сажи вползают в «кормушку»:
– Рыжов! С вещами!
Вначале не могу поверить. «На волю! Слава Богу! Я уже достаточно настрадался. Кто-то решил, что с меня хватит и меня отпускают». Собираюсь за минуту.
– Готов?
Бесчисленные двери ИВС, одна за другой, открываются с хищным клацаньем. Дворик, в нём – до боли знакомая синяя «Мазда». Внутри – два дуболома в мышиного цвета комбинезонах и полковник.
– Покатаемся? – смотрит недобро, челюсти бороздят волны желваков.
Молча залажу вовнутрь.
– Трогай!
Город такой родной, такой желанный, принимает автобусик в объятия. Близок май. Воздух напоён радостью и теплом. Но в сердце стынет холодок. «Зачем меня куда-то везут с вещами? Соседи что-то говорили о следственных экспериментах, на которые вывозят из ИВС. Но какие у меня эксперименты?»
«Мазда», урча, вползает во двор серого двухэтажного здания. Клацает сдвигаемая дверь. Полковник неторопливо уходит к строению. Дверь оставляет открытой.
Один из гоблинов выползает покурить. Второй смотрит настороженно. Двор совсем невелик: если рубануть одного медведя по шее и рвануть к забору, то можно успеть. Но только теоретически – охранников двое, на брюках нет ремня, туфли – без шнурков. И главное – даже если и сбежишь, то куда?
Дома меня будут ждать. А куда ещё податься, если ты не вор и верные «марухи» не грустят о тебе в уютных «хазах»? Выбрасываю глупые мысли из головы. Просто наслаждаюсь щебетанием птиц и дуновением ветерка.
На краю дворика появляется женская фигурка. Неуверенно приближается. «Жена!» Лена в белом сарафане с открытыми плечами. Любимая так прекрасна и желанна, что перехватывает дыхание. Осторожно подходит к автобусику. Курящий гамадрил останавливает её:
– Гражданка, вы куда?
– Можно я поговорю с мужем? – нервно теребит шлейку платья.
– Не положено, – спецназовец суров и неприступен.
– Очень прошу! Пожалуйста! – купюра незаметно переползает в ладонь охранника.
– Недолго! – гоблин достаёт вторую сигарету и закуривает, отойдя немного в сторону.
За три дня и ночи я сочинил в уме десять писем любимой, но сейчас все слова предательски застревают в горле. Молча беру её руку.
– Шеф говорит, что всё будет хорошо, что ты скоро выйдешь на свободу. Надо только немного потерпеть!
– Как вы?
– У нас всё нормально: Андрюшка всё понял и молчит, а Верочка перед сном каждый день спрашивает: «Где папа?», – родной голос дрожит и грозит порваться, словно тонкая нить.
– Скажи ей, что папа в командировке в другой стране.
– Сказала. Не верит. Ты знаешь – она такая чувствительная. Просто детектор правды.
– Лжи. Детектор лжи, – смотрю в родные глаза и вижу в них отражение плывущих облаков.
– Какая разница! Ты как? – гладит мне руку.
– Что нам сделается? Сидим, болтаем. Занимаюсь йогой и медитирую. Внушаю себе, что это всего лишь сон и скоро я проснусь.
– Ты прав, всё это – глупый сон. Скоро ты будешь с нами. Медведиха плохо спит, когда тебя нет рядом, мой умный медведь! – Лена, таким привычным, таким родным жестом проводит мне по волосам, что я едва не взвываю.
– Всё, – охранник, бросив окурок на асфальт, стоит рядом. – Свидание окончено!
Жена тянется поцеловать. На мгновение задыхаюсь от влажности любимых губ и запаха родного тела.
Возле автобусика возникает комитетчик. Он ничего не говорит. Только смотрит вслед Лене.
– Пошли! – полковник ждёт снаружи.
Давние знакомые – наручники, обвивают запястья. Выходим на залитый солнцем двор. Возле входа успеваю прочесть: «Заводской районный суд». В коридоре, неожиданно, как удар, родные лица: жена, коллеги, юристка. Меня волокут, взяв за наручники. Успеваю выкрикнуть что-то подбадривающее. Мгновение – и мы возле кабинета судьи.
Здесь ждёт адвокат.
– Вас привезли для принятия решения о продлении содержания под стражей. Как вы себя чувствуете? – защитник участливо смотрит в глаза.
– Нормально.
Отвык я от сочувствия.
Адвокат даёт советы, как вести себя на следствии, ободряет, обещает. Слушаю вполуха – ему платят за оптимизм. Даже если бы меня завтра повесили, он бы так же успокоительно заглядывал в глаза и обещал, что всё будет хорошо. Моя задача попроще – выйти из передряги с минимальными потерями.
Вызывают в кабинет судьи. Прыщавая девица скороговорит: «Слушается ходатайство следствия об избрании меры пресечения в отношении Рыжова Алексея Викторовича, 1968 года рождения, обвиняемого по статьям 209, 200 и 366 Уголовного кодекса. Председательствующая – судья Горчичкина Алла Сергеевна».
Миниатюрная служительница Фемиды, похожая на ворону цветом волос и острым клювом-носом, утопает в огромном кресле. Быстро пролистывает тоненькое дело. Откладывает в сторону.
– Жалобы есть?
– Да. Меня пытали.
Судья, словно не слыша, смотрит в окно.
– Прокурор, ваше мнение?
Только сейчас замечаю в углу кабинета серую тень.
– Ваша честь, прокуратура поддерживает ходатайство следствия об избрании меры пресечения в виде ареста. Задержанный может оказать давление на свидетелей и скрыться.
Прокурор вновь становится невидимым, уйдя в тень шкафа.
– Адвокат, у вас есть замечания?
Защитник начинает пламенную речь о ста причинах, по которым его клиенту необходимо изменить меру пресечения на подписку о невыезде. Судья прерывает его на полуслове:
– Санкция по части второй 209-й статьи Уголовного Кодекса предусматривает наказание от пяти до двенадцати лет лишения свободы. Вам это известно?
– Да, конечно, – адвокат проглатывает нервный ком.
– Данное преступление относится к «тяжким». Вина подозреваемого доказывается почерковедческой экспертизой. Избирается мера пресечения в виде пребывания под стражей.
Удар, резкая боль и тишина – нокаут! С ринга уносят, из комнаты судьи – уводят.
Меня вновь волокут коридором.
Дорогу назад, в ИВС, помню смутно. За спиной клацает дверь; нара принимает меня в жёсткие объятия.
Самое тягостное в тюрьме – ожидание. Что бы ты ни делал – ты ждёшь. Веришь, надеешься, что вот сейчас вызовут «с вещами» и ты окажешься дома, вместе с близкими людьми.
Правда, так бывает только первый месяц. Постепенно иллюзии покидают разум. Научаешься воспринимать тюрьму как данность и просто живёшь в ней. Чем не ашрам – ограниченное пространство, отсутствие женщин, нет забот о пропитании. За тебя решают – когда есть и спать, когда мыться в душе и гулять.
Каждое утро, после промывания носа и очищения языка, сажусь медитировать. После избиения и пыток левая нога стала хуже работать – совсем не хочет сгибаться в «лотосе». Ну, да ладно – меняю позу на менее совершенную.
Пока не проснулись соседи по камере, занимаюсь пранаямой. Когда встанет Михайлович, будет уже не до дыхательных упражнений: курит сосед по две пачки в день, почти не вынимая сигарету из уголка тонкогубого рта.
– Вы понимаете в какой стране нам довелось родиться? Это была великая держава, равной которой не было в мировой истории! И её просрали бездарные политиканы вроде Мишки Меченого и нашего лиса Корчука. Чтоб им всем сдохнуть! – пожеланиями мучительной смерти всем политикам прошлого и настоящего Андрей Михайлович обычно заканчивает утреннюю политинформацию.
В прошлом – офицер Советской Армии, после распада Союза Михайлович долго не мог найти работу. Несколько лет назад сослуживцы – как он говорит сейчас, на его голову – предложили синекуру. На «важной» работе отставному полковнику давали подписывать какие-то договоры. Числился он предправления кредитного союза. В суть того, что подмахивает, Михайлович не вникал – до сих пор жил понятиями армейского братства и доверял друзьям. О том, что он изначально предназначался на роль зитцпредседателя, Андрей Михайлович узнал только после того, как на его широченных запястьях с трудом защёлкнулись стальные браслеты.
КБГэшники дёргают его на допросы ежедневно. Михайлович говорит, что и рад бы что-нибудь рассказать, но не может. Похоже, он совсем не понимал, чем занимался кредитный союз под его «руководством», и что за документы подписывал. Остаётся разводить руками и ворчать: «Знать бы, где упадешь – соломки бы постелил!».
Позже всех в камере встаёт бизнесмен. Подтянутый мужчина в адидасовском костюме старается спать как можно дольше. Проснувшись, долго всматривается в потолок, словно тот расписан фресками Микеланджело. Затем с тяжёлым вздохом опускает ноги на пол и молча идёт мыться.
В чём конкретно его обвиняют, Саша не рассказывает. Лишь однажды, будучи в особенно возбуждённом состоянии после допроса, бросает: «Да, я давал взятки, но, судя по тому, что я здесь – давал не тем людям» и замолкает до самого вечера.
Близятся к завершению десять дней – срок продления ареста. Опять в сердце затеплилась искорка надежды. А вдруг шеф что-то порешал? А может быть, адвокат смог убедить судью? Да мало ли что лезет в голову человеку в тюрьме!
За день до окончания срока вызывают «без вещей». «Похоже, очередной допрос», – думаю, бредя длиннющим коридором.
В допросной – знакомый паренёк с челкой и ещё двое.
– Ну что, будем говорить?
– Мне действительно нечего рассказывать. Я ничего не знаю.
– А вот ваши подельники уже всё рассказали! Почитайте!
Передо мной листок с показаниями. В дальней комнате офиса сидел пятидесятилетний мужик с отвратительным запахом из рта – Гусев. Вадим Николаевич, кажется. Чем он занимался, я не вникал. Выясняется, что он тоже заполнял дурацкие чеки.
В показаниях Гусев подробно описывает, как Нагнибеда каждый день клал ему на стол чековые книжки, потом забирал и куда-то уносил. Это всё, что он знает.
– Ну, и что? – дождавшись пока я прочитаю показания Гусева, следователь смотрит на мою реакцию. – Ваш коллега оказался умнее и сейчас находится дома, с родными. На подписке. А вы – в ИВС!
– Я буду разговаривать только в присутствии адвоката!
Как обычно, меня спрашивают о «конверте», как обычно, я ничего не отвечаю, защищаясь статьёй Конституции и требуя присутствия адвоката. Часа через полтора собеседники, устав от бессмысленной игры в одни ворота, уходят несолоно хлебавши.
Конвоир ведёт назад, в камеру. По смене обстановки вокруг, понимаю, что возвращаемся мы совсем не той дорогой, какой пришли. Реле тревоги загорается в мозгу, но я успокаиваю себя: «Может, просто другой путь?». Наивный!
Вместо третьего этажа спускаемся на второй, подходим к двери первой камеры слева по коридору.
– Стоять! Лицом к стене! – коридорный проворачивает ключ, отодвигает засов. Дверь, всхлипнув, открывается. Смрад немытых тел, вонь дешёвых папирос бьёт в нос.
– Заходим! – харон стоит, держа руку возле дубинки.
– Вы не ошиблись? Я из другой камеры! – ещё надеюсь, что произошло недоразумение, что сейчас всё разрешится и меня вернут в ставшую почти родной камеру на третьем этаже.
– Заходи по-хорошему! – конвоир начинает вытягивать дубинку. Я предпочитаю войти вовнутрь без травм.
Спиной ощущаю ветерок от закрываемой двери. Лязгает засов.
Володя, «смотрящий» камеры №1
Какого хрена здесь оказался этот пассажир – я так и не въехал.
Днём выдернул опер. Как всегда, начал издалека, с их, ментовскими, закидонами:
– Как, – говорит, – сидится, Володя?
– Хреново, – отвечаю, – капитан. Хавчика нет. Покурить – чайку заварить и то голяки.
– Понял, – гундосит. – Есть возможность это дело исправить.
Я с этой падалью давно дело имею: он же задарма и поссать не даст! Что-то взамен потребует, сука ментовская! Молчу, жду. И опер молчит, зенками зыркает. Ну, поиграли в гляделку-молчанку – опер первый не выдержал.
– Закинут к тебе бобра, – говорит. – Хороший клиент: передачи получает регулярно. Будет у тебя и чай, и курево, и еда.
– Хорошо, коли так! – отвечаю.
– Но взамен надо его «раскрутить», войти в доверие. Ты это добре умеешь! В личном деле благодарности от руководства лежат.
«Срать я хотел на ваши благодарности! Если бы не загнали меня, суки, на „красную“ зону, хрен бы заставили с активом сотрудничать. А так обложили как волка: из ШИЗО не вылазил, в больничку с плевритом загремел – думал, кони двину. Тут оперок и подкатил. „Хочешь, – шепчет, – мы тебе антибиотики достанем? Еды нормальной?“. Помирать в двадцать шесть ох как не хочется! Ну, подписал. Дальше – они меня по эстафете передают. Там – обработать кого надо, тут – войти в доверие. Помню, как-то в пресс-хату засунули: надо было проконтролить, чтобы пацаны не перестарались с одним пассажиром. Ну и разговорить – ему, бедняжке, хоть кто-то должен типа помочь, сочувствие оказать. После жёсткого пресса человечек как пластилин делается – лепи из него, что хочешь, качай информацию, как воду из колодца – сама льётся. Обработал мужика нормально – расколол, рапорт написал, на суде прошёл анонимным свидетелем».
– Лады, – говорю, – начальник. Давай своего бобра!
Алексей Рыжов
То, что предстаёт моим глазам, поражает настолько, что поначалу не могу сделать и шага.
Я – в кубе со сторонами в три метра. Стены покрыты ужасающего вида напластованиями извёстки. (Позже узнаю, что это «покрытие» называют «шуба», и в ней можно прятать спички и лезвия). Вместо зарешёченного окна – стальной лист-«дуршлаг». Солнечный свет едва сочится через крохотные отверстия. Туалет и раковина покрыты многолетними наслоениями грязи и ржавчины. В камере нет даже нар. Арестованные валяются на «помосте» – метровой высоты сооружении из досок. Освещается склеп сорокаваттной лампочкой, закованной в стальной плафон. Живут в такой пешере пять человек. Спят, едят, курят, общаются, играют в нарды, даже дерутся – в девяти кубических метрах, словно черви.
Молча стою у основания помоста, обозревая камеру: куда меня забросила злая воля следователей?
– Проходи, братела, не стесняйся! – с помоста поднимается небритый тип в майке: широкие плечи покрыты вытатуированными погонами, на груди синеют купола храмов.
– Как кличут? – свинячьи глазки смотрят не то, чтобы недобро, скорее – равнодушно. Так, наверное, смотрит забойщик на корову.
– Алексей, – выхожу из ступора и начинаю обдумывать сложившуюся ситуацию.
– Вован. Здесь я старший, – руки не протягивает.
– За что приняли? – собеседник смотрит внимательно.
– По экономической.
– Бизнесмен, значит. Это хорошо! Греешься? – здоровяк заметно веселеет.
– Когда замерзну – да.
– Чепушило! Дачки получаешь?
Это слово я уже выучил.
– Жена носит.
– Вот и клёво. А то у нас голяки с чаёхой и с куревом. Пацаны, вишь – серьёзные, – двое важно кивают.
– Ты движение поддерживаешь? – глаза-лезвия вонзаются в меня.
– А что это? – стараюсь не разозлить страшного собеседника.
– Пацанам будешь выделять часть от «кабанов», если хочешь нормально себя чухать. Всё, ложись, отдохни. Твоё место – в углу.
Разуваюсь и восхожу на помост. Доски покрыты тоненькими одеяльцами из пропахшей потом и куревом шерсти. Невыносимо хочется спать. Сворачиваюсь клубочком на помосте.
– Погоди, братела, давить на массу! Покалякать надо, – Вован подвигается поближе. – У тебя, смотрю, крассы клёвые. Давай меняться! Я тебе – свои лопаря. Смотри – достойные! – показывает истоптанные туфли. – А ты на «движение» пожертвуешь свои «Найки».
– Ладно.
– Расскажи пацанам, что на воле. А то сидим здесь, как медведи в берлоге – ни телика, ни газет.
– Да я уже девять дней как оттуда, – глаза слипаются, еле ворочаю языком.
– Выборы приближаются, политики мутузят друг друга. Бывших министров отправили в СИЗО.
– Каких министров? – соседи отрываются от нард.
– МВД и железнодорожного транспорта.
– Сладкие прянички! Пощупать бы их! – один из постояльцев, замечтавшись, опускает сигарету слишком близко к одеялу. Смрад палёной шерсти заполняет камеру.
– Пиндос вислоухий! – Вован отвешивает мечтателю подзатыльник. – Смотри, куда сигарету пхнёшь! Сгорим к матери!
Постепенно все утихают. Соседи доигрывают партию. Воздух в камере сгущается от «последней на сегодня», одной на двоих, сигареты. Через минуту все спят.
