Kitabı oku: «Алтайский Декамерон», sayfa 11
Сталинские портянки
Деньги приходят и уходят, не в них счастье. Самым важным на свете будут люди, которые были с Вами в самые трудные времена.
Омар Хайям
–У Комаровых бабка подохла!
– Нельзя так говорить, мальчик. Это скотина дохнет, а человек – умирает.
– Все равно подохла, вон похоронка подъехала. Сейчас гроб выносить будут!
Старенький черный ЗИС-154, переделанный в ритуальный автобус, подслеповато щурясь слабенькими фарами, сдавал назад вдоль нашей пятиэтажки. Какие-то люди в черном с красными повязками на рукавах стали выносить из последнего подъезда закрытый гроб, отделанный кумачом. Заиграл духовой оркестр. Музыканты с непокрытыми головами, ежась от пронизывающего ледяного ветра, исполнили «Траурный марш».
– Мамочка, надо в школу бежать. Пятнадцать минут до звонка осталось!
Мама сделала кулек из обычной газеты и надела его на ногу Лехе, ученику первого класса школы №160 Ворошиловского района города Москвы. Затем левой рукой она зафиксировала это сооружение на пятке, а правой стала натягивать хэбешный носок.
– Ну вот. Теперь точно не замерзнешь.
Мама проделала такую же несложную операцию с другой ногой. Выскочив из подъезда, Леха стал протискиваться сквозь толпу, возникшую невесть откуда, как это обычно бывает в подобных траурных ситуациях. Музыканты вместе с автобусом уже заворачивали за угол. Леха, набирая обороты, рванул по направлению к школе по еле заметной тропке между сугробами. Курточка на рыбьем меху не спасала от пронизывающего ледяного ветра. Мелькнула мысль: «А что если и под рубашкой обернуться газетой? Будет ли сверху так же тепло, как ногам?» Пальцы окоченели, и Леха, сунув портфель под мышку, спрятал заледеневшие в байковых варежках руки в карманы куртки. Стало немножко теплее, но идти по сугробам с портфелем под мышкой было неудобно, и он замедлил шаг.
За углом пятиэтажки показалась школа № 160, прозванная Красной, хотя ее кирпичные стены были темно-бордовыми, а пилястры с барельефами русских и советских писателей выделялись ослепительно белым цветом. Неподалеку виднелись Желтая и Зеленая школы, тоже названные по цвету фасадов, но построенные значительно позже уже не из кирпича, а из бетонных блоков.
«Еле успел», – подумал Леха, услышав первый звонок. Дежурный строго посмотрел на него сверху вниз, проверил наличие сменки и открыл вторую дверь в теплый коридор. У гардеробной маячил сутулый силуэт старшеклассника Сереги Комарова.
– Комаров! – послышался голос завуча школы. – Ты почему не переодеваешься и не идешь в класс?
– Да у меня бабка сдохла, меня классная отпустила.
– Ну, во-первых, не бабка, а бабушка, а во-вторых, не сдохла, а умерла. Дохнет только скотина, мальчик.
Комар или Сергей Комаров – долговязый детина из седьмого класса с белесыми бровями и невыразительным лицом, вечно сгорбленный, с поднятым воротником темно-серого демисезонного пальто и прилипшей папиросой в углу рта – косил под блатного, дескать, с зоны я, по малолетке ходку тянул. Но всерьез его никто не воспринимал из-за гнусавого от перебитых в детстве носовых хрящей голоса и вечной капли на кончике выдающегося, чуть с горбинкой, носа.
– Ну чего, Гундосый, шасть из раздевалки, а то народ жалуется, что деньги стали пропадать, —дежурный огромного роста и плотного телосложения придвинулся к Комарову. – Или на улицу или в класс, третьего не дано!
– Подумаешь, у меня, может, горе – бабка умерла!
– Ну и катись со своим горем к своей бабке!
– Так, Комаров, – вмешалась завуч, – быстро покиньте школу! Нам нужно двери запереть.
Последний звонок. Леха бежит в гардеробную, находит свою куртку и, быстро сменив обувку, выбегает на улицу. Конец января, темнеет рано, и наступивший вечер странным образом напоминает раннее утро. Голуби попрятались по застрехам крыш, да и снегирей, в другие дни открыточно сидящих на заснеженных ветках, тоже след простыл. После теплой школы мороз на улице кажется особенно зверским. Несмотря на опущенные уши шапки-ушанки, мочки затвердели и стали противного мертвенно-белого цвета. Байковые варежки, засунутые в карман куртки, тоже не спасали, и Леха стал тихо подвывать от болезненных покалываний в кистях рук. Слезы, не успев скатиться, замерзали на нижних ресницах.
Бежать было неудобно, так как тропинка заледенела. Поскальзываясь и теряя равновесие, Леха ударялся об острые края окаменевших сугробов. Теперь он уже орал в голос, размазывая сопли и слезы по заиндевевшему лицу. Пересекая хоккейную площадку, боковым зрением он увидел толпящихся людей и костер из сваленной в кучу мебели. Услышал веселые крики ребятишек, обрадованных почти языческим зрелищем.
«Наверное, после бабки жгут, – думает Леха. – Небось все валерьянкой провоняло!» Уже плохо соображая, он подбегает к костру и сует в бушующее пламя заледеневшие конечности. Неожиданно прямо к его рукам из горящей мебели начинают валиться какие-то брикеты. Рассыпаясь на ходу, они превращаются в красивые денежные знаки, украшенные портретом вождя мирового пролетариата.
– Это мои деньги! Никому не трогать! – вокруг костра мечется силуэт Комарова-старшего. Извергая проклятия и угрозы, хозяин дензнаков начинает биться в истерике.
– А ты малец греби отсюда, пока цел! – он пнул ногой сидевшего на корточках Леху. – Бабка, сука! Ведь знала! Знала и молчала!
Комаров ползает по серому от пепла снегу, сгребая двумя руками обугленные пачки.
– Зря стараешься, это уже не деньги, – подал голос сосед по подъезду Скотников-старший, инвалид войны и законченный алкоголик.
– А тогда что это?
– Это сталинские портянки, идиот. Зря что ли денежную реформу в прошлом годе проводили? Вот от таких, как твоя бабка, спекулянтов хотели оградить нашу Родину!
– Ты чего, сука, несешь! Она большой начальницей на фабрике была!
– Была да сплыла! Вот и наработала себе, что девать некуда! – с этими словами Скотников выхватил из тлеющей кучи пачку дензнаков и запустил ее вверх.
Распавшись на десятки листочков, деньги превратились в серо-зеленых и серо-розовых бабочек с портретами Ленина вместо головы. Пример оказался заразительным – детвора с энтузиазмом принялась запускать и подбрасывать денежные пачки, радуясь полету разлетавшихся во все стороны то ли птиц, то ли бабочек.
Так и не отогрев руки, Леха подобрал валявшийся на снегу портфель, схватил сменку и ринулся к родному подъезду, благо до него оставалось не более десяти шагов. Распахнул уличную дверь. Не в силах поверить, что он уже дома, стал бешено колотить мыском ледяного ботинка в дверь своей квартиры и орать во все горло.
– Мамочка! Мамочка! Я замерз-ззз, я, кажется, пальцы отморозил! – стуча зубами и бросив портфель и мешок со сменкой в прихожей, Леха бросился навстречу выходившей из комнаты матери.
– Быстро в ванную! – отец хватает Леху за руки и включает холодную воду. Ледяная струя обжигает пальцы, и мальчик снова начинает орать и плакать. Но постепенно боль уходит, и отец бережно растирает кисти рук махровым полотенцем.
– Ставь чайник срочно, – командует он матери, подталкивая Леху к кухне, самому теплому месту квартиры. Налив из маленького чайника заварки, он добавляет кипятку, кладет три ложки сахара и, выудив из кармана четвертинку, не отмеряя, плещет водку. Стуча зубами о край кружки и обжигая подушечки пальцев, Леха пьет этот импровизированный глинтвейн, и горячая волна начинает кругами расходиться от живота по всему телу. Леха обмякает. Засыпая на ходу, он идет неуверенными шагами в комнату, ложится на кушетку и с головой накрывается бордовым стеганым одеялом.
Провалившись в сладкий тягучий мир сновидений, Леха чувствует, что тело его невесомо и находится в полете. Ему хорошо, ему очень хорошо, он среди своих – огромных серо-зеленых и серо-розовых бабочек с портретами вождя мирового пролетариата вместо головы.
– Сталинские портянки! – с удовлетворением говорит он, и, повернувшись лицом к стенке, сладко засыпает.
Градиска из Ворошиловского района
Проститутки – это необходимость.
Иначе мужчины набрасывались бы
на порядочных женщин прямо на улицах.
Наполеон l
«Амаркорд» есть любовная нить, идущая в прошлое. Сам Феллини объяснял это слово примерно так: любовная нить, любовный шнур, связывающий взрослого человека с детскими воспоминаниями, среди которых накопилось много чего, в том числе и любовь.
Любовь случается не только в Италии. Москва, хрущёвки, майские жуки и очередь солдатиков с помятыми трёшками – тоже путь к любви. А для кого-то – более долгий путь к амаркорду.
Каре из хрущёвских пятиэтажек. Душный майский вечер, уже почти ночь. Не прекращаются ни на минуту гул пикирующих майских жуков и стрекот цикад. В тени у подъезда курят солдатики. Афродизиак махровой сирени волнами накатывает на ожидающих. В их потных ладошках зажаты советские трёшки. Что купят они за три рубля в хрущёвке?
О, многое! Когда они отслужат, когда вернутся в свои аулы, кишлаки, горные селенья, они с гордостью скажут своим землякам: «Я – мужчина, у меня было это с москвичкой!»
Я иду к подъезду. Поднимаюсь по ступеням. Между солдатами, набившимися на площадку первого этажа и курящими на ступенях, не пробиться. Дым стоит такой густой, что у меня кружится голова. К горлу подкатывает тошнота.
Нет, я не живу здесь. Здесь, на втором этаже, обитает мой одноклассник. Я с ним обмениваюсь марками. Продравшись наконец через толпу солдат внизу, я читаю на стене оскорбительные надписи. Вот самая безобидная из них:
СВЕТКА ДОЛГОВА – ПРОСТИТУТКА!
Светка – это мать пятиклассника Толика Долгова, который в каждом классе остаётся на второй год. Вечный второгодник, он словно решил досидеть в школе до пенсии.
Двоечника Толика никто не любит. С ним не дружат, его натурально травят, напоминая, каким местом его мать зарабатывает на жизнь. Он отвечает на словесные выпады кулаками. Толик дерётся со всеми подряд, без разбору: стоит ему услышать что-то о своей матери, как он тут же бросается в бой.
Толик растёт далеко не один. У него наберётся с десяток разновозрастных сестёр и братьев, детишек довольно смуглых. Впрочем, на этом количестве процесс деторождения, конечно, не застопорится…
Однажды, зайдя в класс, я увидел, как Толик схватил за косу Любку Сабанцеву. Та завизжала, а я бросился ей на помощь. Не тут-то было! Толик живо въехал мне правой в нос – да так, что я отлетел в угол. Поднявшись, размазывая по лицу кровянку, я поплёлся в туалет.
– Кто тебя так? – Бекасы, братья Сергей и Анатолий, курили, устроившись на подоконнике туалетного окна.
Каждый из них считался юным Робин Гудом. Оба свято стояли на защите «бедных и угнетённых» той самой пятиэтажки. Загасив окурки о подоконник, братья поспешили к двери кабинета, из-за которой неслись девчоночьи визги и рыдания…
– Пойдём выйдем! – предложили они Толику. – Хватит девок за косы дёргать!
Бекасы – профессионалы уличных драк. Парой ударов под дых и в подбородок они отправили защитника материнской чести и достоинства в глубокий нокаут. Упавшего Долгова «добили» ударами острых носков чёрных ботинок. Били по рёбрам. Убедившись, что боец затих, двое отходят к окну и закуривают.
Собственно, они тоже не помнят своего отца и живут с матерью. Уже лет десять он мотает срок срок за разбой с отягчающими обстоятельствами. Молодые мамины любовники не прочь перекинуться в картишки с рано повзрослевшими сыновьями, а то и распить на троих бутылку портвейна.
Я поднимаюсь наконец на второй этаж. Из квартиры мне навстречу выскакивает очередной солдатик со счастливой улыбкой на лице. Брюки он застёгивает на ходу. В тусклом свете я вижу красную штору, укрывающую тахту, где и совершаются акты короткой любви. На полу в соседней комнате разбросаны полосатые матрасы без простыней. Там копошатся дети. Взросленькая девочка со строгим лицом покачивает коляску со свежим плодом солдатской любви. Бедный Йорик! Простите, оговорился, – Толик. Какая уж тут учёба, товарищи!
Официально мать Толика – дворничиха. Каждое зимнее утро, идя в школу, я вижу её, одетую в унылый ватник и рейтузы. На голове её серый платок, на ногах – валенки с калошами или ботинки того сорта, что в народе прозвали «прощай, молодость». Глядит она недобро, исподлобья, как бы обороняясь. Образ местной Градиски дополняет копна жёстких седых волос.
Однако по весне наша дама расцветает. Яркие однотонные шерстяные платья вкупе с ивановским платком, босоножками и умело нанесённой на губы помадой превращают её в сексуально привлекательную женщину, прямо-таки в героиню фильма «Амаркорд» великого Феллини. Худая, жилистая, броская, она сводит с ума солдатиков из размещённой неподалёку части военных строителей, в основном призванных из закавказских республик.
Быть может, следуя вселенским законам, она просто выполняла своё божественное предназначение. Огромный потенциал нерастраченной мужской энергии должен получить выход. И значит, поблизости должна появиться женщина, способная удовлетворить или обнулить заряд мужской похоти. Такой-то вот женщиной, Градиской из Ворошиловского района Москвы, и стала Света Долгова, простая русская женщина, дворничиха и многодетная мать.
Районный, интернациональный, а по нынешним меркам даже и международный «Амаркорд», господа-товарищи!
Пюпитр
Жизнь – это рояль:белые клавиши,
черные клавиши, важно только уметь
хорошо играть.
Александр Грачев
Рояль был огромным. Двое дюжих молодцов с плоскими ремнями, перекинутыми через плечо, гакая и гикая с придыханием, дотащили-таки бесценный инструмент до шестого этажа доходного дома в Столешниковом переулке.
– Да, да, по коридору и в самый конец квартиры! У окна, пожалуйста. Вот здесь, ближе, еще ближе, прямо у самого окна… Спасибо!
Рояль лежал на боку, будто подбитый под Оршей немецкий бомбардировщик, 88-й «Юнкерс», тот самый, что недавно был выставлен на всеобщее обозрение на площади Свердлова. Одно крыло у него сломалось при ударе о землю.
В комнате от этого гиганта, поставленного на длинный бок, сразу потемнело. Лишь когда все три ноги, напоминающие скорее петровские мортиры XVII века, нежели опоры музыкального инструмента, были ввинчены в черное лакированное тело, рояль принял естественное положение, и света вокруг прибавилось.
Двенадцатилетний еврейский мальчик Светик Моисеевич Кравченко (мой будущий дядя) на сей раз, нарушив мамин наказ, не побежал в бомбоубежище. А бежать надо было, потому как раздались звуки воздушной тревоги: объявили очередной авианалет на Москву.
Светик залез на концертный рояль марки «Циммерман». Папа купил этот инструмент еще до своего ареста, случившегося в далеком 1938 году…
По выходным семья Кравченко любила приглашать сослуживцев на вечерние чаепития с музыкальным сопровождением.
Мама, Кравченко Вера Александровна, в девичестве Соколова, моя бабушка по маминой линии, работала корректором в газете «Правда», а папа, Кравченко Моисей Илларионович, мой дедушка по маминой линии, работал торговым представителем одного из заводов молочной промышленности на юге России.
Особенно они любили слушать фортепианную пьесу Людвига ван Бетховена «К Элизе» в ля миноре. Ее с удовольствием исполняла дочка одного из приглашаемых на чаепития сотрудников. Она уже несколько лет занималась в музыкальной школе на Кузнецком мосту.
Лежа на рояле, Светик увлеченно наблюдал за слаженной работой артиллерийского расчета легкой 125-миллиметровой зенитной автоматической пушки, находящейся на крыше гостиницы «Москва». Офицер в каске с цейсовским биноклем у глаз выкрикивал координаты обозначенной цели. Затем солдатик, сидящий на низком металлическом сиденье, крутил обеими руками вертикально и горизонтально расположенные ручные системы управления орудием, соизмеряя усилия с дальномером. Другой солдат, пригибаясь, почти бегом подносил к заряжающему небольшие снаряды, вставленные в металлическую рамку-кассету.
Звуки от залпов зенитных орудий сливались с воздушным воем падающих авиабомб и с грохотом разрывов в районе Петровки и улицы Горького. Бомбы сыпались с неба, как манна небесная, но не от бога, а от дьявола…
Рвануло совсем рядом, во дворе соседнего дома. Комнату тряхнуло. Стекла задрожали, словно живые. Переклеенные газетными полосами, они выдержали напор взрывной волны.
Едва соображая от страха, мальчик кубарем скатился с рояля, подмяв открытый со вчерашних посиделок черный резной пюпитр. Фрагменты пюпитра впились приземлившемуся на пол Светику в бок.
И он заплакал. Ему вдруг стало жалко себя, жалко разодранную при падении рубашку, разбитый на кусочки пюпитр, сделанный искусно, в виде лиры, и окруженный резными крыльями причудливой бабочки. Поцарапанный до крови бок болью напомнил мальчику о случившейся за окном катастрофе.
Авианалет закончился. Улицы столицы, затянутые дымом и оседавшим пеплом, заполнялись людьми, покидавшими подвалы. Подвалы в ту тяжелую годину долго служили импровизированными бомбоубежищами.
В сторону Петровки и улицы Горького, оглушая прохожих сиренами, пронеслись пожарные и санитарные машины. Отряды московских пэвэошников пешком и на грузовиках потянулись к дымящимся развалинам. Их задачами были разбор завалов, разминирование неразорвавшихся авиабомб, помощь раненым, захоронение убитых.
Вечером, вернувшись с работы, мать обнаружила заплаканного своего сына спящим под роялем. Его окружали обломки резного пюпитра.
Ничего не спрашивая, женщина достала коричневую бутылочку спиртовой настойки бриллиантового цвета, по-простому зеленки, бережно отвернула порванные фалды рубашки, аккуратно намазала успевшие запечься ссадины и царапины.
– Мамочка, подуй, пожалуйста, мне очень, очень больно!..
У мальчика навернулись слезы. Было видно, что он вот-вот заплачет.
– Подую, подую, не волнуйся так. И сейчас же прекрати плакать: ты же мужчина, будущий защитник Родины. А совсем не умеешь терпеть…
Через некоторое время боль утихла. И тут Светик вспомнил, что на кровати лежит вчера начатая книга Джонатана Свифта «Путешествие Гулливера». Замечательная книга, взятая для него мамой из профсоюзной библиотеки.
В комнате царил полумрак, свет не зажигали по закону о светомаскировке. Лишь открытая мамой дверь в коридор коммунальной квартиры давала яркое световое пятно, позволявшее ориентироваться в пространстве. Придерживая край рубахи, чтобы он не касался ободранного бока, мальчик медленно двинулся к своей кровати. Рядом с книгой лежал треугольник полевой почты, принесенный почтальоном утром, до авианалета.
Он развернул треугольник. Старшая сестра Рада вместе с одноклассниками, недавно закончившими среднюю школу, была мобилизована на трудовой фронт – на рытье противотанковых рвов где-то под Москвой. Кажется, на Волоколамском направлении… «Надо маме показать», – подумал мальчик, закрыл глаза и заснул.
Разбитый пюпитр всю войну пролежал на нижней полке в серванте, среди посуды и другой кухонной утвари. Был он завернут в газету. На боку свертка химический карандаш корректора твердо вывел дату и слово «пюпитр». Только осенью 1947 года, когда с продуктами стало полегче, когда отменили продуктовые карточки, мама договорилась со столяром, и тот взялся починить разбитый пюпитр за бутылку «Столичной».
Хема Львович (так звали столяра) был инвалидом детства. Он потерял ногу еще до войны – неудачно запрыгнул на подножку трамвая. Этот человек выглядел довольно экзотично. Видавшая виды военная шинель не имела знаков отличия. Она вечно была распахнута, из-под нее высовывалась фуфайка грязно- серого цвета. Галифе опускались до ботинка военного образца, надетого на одну ногу. Вместо второго ботинка выглядывала деревянная культяпка, окованная понизу тонким листовым железом, покрывшимся ржавыми разводами.
Хеме Львовичу не хватало лишь попугая на плече. С птицею он полностью бы соответствовал образу пирата Джона Сильвера из довоенного кинофильма «Остров сокровищ».
Так подумалось Светику.
Молодой Мандельштам, подумалось маме, глядевшей на слегка серебрившуюся пышную шевелюру столяра.
Днем кухня была свободна, так как все население 12-комнатной коммунальной квартиры по большей части училось или работало в различных московских учреждениях. Мама попросила сменщицу выйти за нее поработать (два дня подряд), та с удовольствием согласилась, предвидя неожиданные длинные выходные.
Запах от рыбьего клея был невыносимым. Чтобы хоть как-то укрыть остальные помещения от клеевой душегубки, дверь на кухню закрыли поплотнее с помощью полотенца.
Хема Львович предварительно промазал фанеру хозяйственным мылом, дабы исключить прилипание к ее поверхности пюпитра. Затем столяр разложил мозаику из обломков.
С удовлетворением взглянув на сложившийся калейдоскоп, Хема Львович принялся помешивать в консервной банке, вложенной в алюминиевую кастрюльку с кипящей водой, зелье коричневого цвета, вонявшее протухшей рыбой. Когда рыбий клей достиг нужной консистенции, керосинка была выключена. Началось воссоздание пюпитра.
Тонкая кисточка с щетинным волосом макалась в банку, а затем каждый фрагмент по торцам тщательно мазался клеем. Если клей попадал на черную лаковую поверхность, он удалялся краем влажной холщовой тряпицы.
– Теперь минут пять надо обождать, чтобы клей на торцах подернулся пленкой, – сказал столяр. – И только после этого соединять.
Он достал молоток, маленькие гвозди и небольшие сосновые брусочки. Последние Хема Львович прибил к листу фанеры по периметру изделия. Когда черный блестящий пюпитр, лежащий на фанере, был со всех сторон окружен светлыми сосновыми брусочками так же, как немецкая группировка фельдмаршала Паулюса советскими войсками генерала Рокоссовского под Сталинградом, Хема Львович маленьким молоточком с ювелирной точностью начал забивать крохотные конусообразные клинья из твердых пород дерева между внешним краем пюпитра и сосновыми брусками. Фрагменты подставки для нот всё плотнее соединялись между собой.
– Вера Александровна, – спросил мастер, – до завтра этот «ежик» может полежать на кухне? Или лучше в комнату занесем?
– Пускай себе лежит! – откликнулась мама. – Если сможете, форточку откройте, а то соседи ругаться будут, что мы им аппетит своим запахом испортили. Давайте чай с бутербродами пить. Айда в нашу комнату, – добавила мама.
На следующий день колдовство с пюпитром продолжилось.
Сосновые брусочки, поддетые стамеской и предварительно освобожденные от гвоздей, складывались в холщовый мешочек. Опавшие клинья убирались в мешочек поменьше. Маленькие же гвоздики ссыпались в круглую железную коробочку из-под зубного порошка «Мятный». Весь этот нехитрый арсенал не раз выручал столяра и использовался им не единожды.
Возрожденный пюпитр радовал глаз! Осталось подмазать черной тушью светлые точки там, где лак облупился. И можно крепить пюпитр к роялю на латунные петли.
Вера Александровна облегченно вздохнула: ведь эта, казалось бы, мелкая утрата, занозой сидела в ее памяти много, много лет. «Ну хорошо, – думала она, – ни Светик, ни Радочка не проявили должного интереса к музыкальному инструменту, но может быть, их дети, мои будущие внуки, станут известными пианистами! В конце концов, это неплохое приданое для Радули. А то отбоя нет от ухажеров! Глядишь, замуж вскорости выскочит!» (Ухажерами были студенты МТХУ, Московского театрально-художественного училища.)
Рада Моисеевна Кравченко, а по-простому Радулечка, моя мама и 23-летняя студентка, была первой красавицей всего потока художественного-театрального училища. Высокая стройная брюнетка с пышной, слегка завитой шевелюрой и карими глазами антилопы, она сводила с ума своих ухажеров, молодых мужчин, по большей части фронтовиков, недавно вернувшихся с войны.
Ей предстояло сделать непростой выбор. Кроме будущего моего отца, Миронова Анатолия Петровича, фронтовика, инвалида войны, на Радулечку претендовал красавец Стриженов-старший (впоследствии знаменитый советский актер). Однако мама выбрала того человека, которому суждено было стать моим отцом. Плодами этого непростого союза явились позднее четверо детей, в том числе ваш покорный слуга – Алексей Анатольевич Миронов.
К моменту переезда в новую хрущевскую пятиэтажку Леше исполнилось семь лет.
Рояль был огромным. Двое дюжих молодцов с плоскими ремнями, перекинутыми через плечо, гакая и гикая с придыханием, дотащили-таки бесценный инструмент до первого этажа заселенной новыми жильцами хрущевки. Пятиэтажка была одним из тех трех домов, что смотрели на будущий бульвар Генерала Карбышева, словно заглядывали в будущее. В недавнем прошлом эта территория представляла собой громадный овраг, к краю которого бесконечной чередой подъезжали самосвалы, ссыпавшие вниз промышленные отходы столичных заводов и фабрик, коптившие небо столицы денно и нощно. Вот на этом пространстве, отвоеванной могучими грейдерами у оврага, собственно, и возводился новый микрорайон Хорошево – Мневники.
– Хозяева, открывайте!
Первый грузчик, не опуская рояля, ударил пяткой ботинка во входную дверь.
– Радка, иди открой! Я обед готовлю! – послышался мужской голос.
Мама тотчас открыла дверь.
– Да-да, это к нам, вот сюда, сюда, пожалуйста, в большую комнату… Нет, к окну не надо, в этот вот угол, если можно…
Дощатый пол, покрашенный суриком, жалобно пискнул и прогнулся, когда тяжёлое черное тело опустили. Комната сразу же показалась тесной. Это как если бы на сельский аэродром вместо привычного «кукурузника», то бишь Ан-2, вдруг приземлился пассажирский лайнер Ту-154!
– Да!.. – Отец почесал затылок, глядя на рояль, который занял половину самой большой комнаты трёхкомнатной квартиры. – Купила баба порося!
Богатое приданое! Теперь, чтобы пройти в смежную комнату, приходилось делать крюк, огибая рояль.
Из дальней комнаты, смежной с самой большой, выходит двенадцатилетний подросток в аккуратной школьной форме. Он подходит к роялю, открывает крышку, под которой прячется клавиатура. Зачем-то поднимает пюпитр и замирает с восхищением.
– Красивый! – Мальчик поглаживает резное обрамление, напоминающее крылья бабочки, у которой тельце заменяет лира – центр декоративной композиции. Согнутым указательным пальцем правой руки подросток настукивает «Собачий вальс».
Мы, то есть я и мой брат-близнец Сергей, напоминаем, наверное, пару папуасов, открывших рты при виде стеклянных бус и зеркальца в руках колонизаторов. С нескрываемым восхищением мы смотрим на это священнодействие.
Это наш старший брат, Никита Анатольевич Миронов. Отличник, перфекционист, гордость родителей, любитель голландского сыра и шербета.
Порывшись в карманах школьных брюк (стрелки на штанинах идеальны!) и выудив монетку в 20 копеек, он поднимает руку.
– Ну что, мелюзга? Кто побежит в булочную за шербетом?
Мизансцена напоминает обертку шоколадной конфеты «Ну-ка отними». На фантике полненькая девочка в платьице в горошек. В её высоко поднятой руке, обращенной к зрителю, – конфета. А со спины девочки, приготовившись к прыжку, сидит крупненькая собачка, поглядывающая на руку хозяйки с понятным вожделением.
Итак, в ролях: маленькая девочка – Никита Миронов, в руке монетка; пара собачек, изготовившихся к прыжку, – братья-близнецы Сергей и Алексей Мироновы.
После недолгой борьбы мы приходим к однозначному выводу: за шербетом надо двигать парой, контролируя с двух сторон возможность уменьшения содержимого в кулечке шербета по дороге.
Никита сует нам деньги и, удаляясь, закрывает дверь в свою комнату перед нашими носами.
Булочная-кондитерская расположена в полуподвальном помещении одной из пятиэтажек. По запаху корицы и сдобы ее легко найти даже с закрытыми глазами.
– Что вам, мальчики?
– Молочного щербета на двадцать копеек, пожалуйста!
Получив заветный кулечек со сладостью, мы вприпрыжку бежим домой.
Никита придирчиво проверяет сохранность упаковки и только потом отрезает столовым ножом нам обоим по крохотному кубику шербета. И с важным видом удаляется в свою комнату.
Жуя шербет, мы, два сорванца, приближаемся к роялю и пробуем повторить незамысловатый «Собачий вальс». Однако отсутствие слуха и непонимание самой логики игры на музыкальном инструменте заставляет нас словно бы впасть в ступор. Впрочем, мы быстро приходим в себя: по оконному стеклу стучат палкой, а затем раздаётся крик:
– Мироны, айда на свалку, там значки привезли!
Самосвалы в огромных количествах «поставляли» на свалку бракованные изделия с Монетного двора: значки гражданского и военного назначения с облупившейся цветной эмалью. Эти значки находились еще в горячей формовочной смеси, что приводило в священный трепет души дворовых парнишек. Мы были словно неандертальцы, которые чудом узрели бронзовые ножи и украшения, пришедшие позднее на смену грубым изделиям каменного века.
Темные от пыли и копоти свалочных терриконов майки и рубахи юных кладоискателей украшали символы советской эпохи: «Ударник коммунистического труда», «Воин-спортсмен» всех степеней и цветов, нагрудный знак «Гвардия», знак «Отличник Советской Армии», кокарды, звезды, нашивки всех родов войск…
(Такая же детская тяга к украшательству сыграла злую шутку с пламенным борцом за светлое будущее всего человечества, незабвенным Леонидом Ильичом Брежневым!)
На этом искушения святого Антония (в его юном возрасте) не заканчивались. Среди куч промышленных отходов, обрезков строительных материалов, дымящихся мусорных терриконов возвышались импровизированные штабы мальчишек: «хижины дяди Тома», собранные из листов фанеры, шифера, рулонов рубероида.
Где-нибудь неподалеку разжигался костер, пеклась картошечка. Разломленная пополам, дымящаяся от накопленного внутреннего жара, она посыпалась крупными кристалликами соли, предназначенными для засолки капусты. Мы отламывали куски от теплого душистого обдирного батона. По кругу пускалась бутылка лимонада с профилем Буратино в полосатой шапочке, сделанной из носка папы Карло.
Детское воображение захватывали также отходы авиационных и радиозаводов: приборы всех видов и назначений (нам непонятных), тумблеры, трансформаторы, конденсаторы сопротивления – россыпью, различных цветов и оттенков. Эта техника разрывала карманы школьных брюк, которые превращались в одежду санкюлотов времен Великой французской революции!
Наибольшую ценность представляли небольшие куски магния. Магний вместе с марганцовкой являлся основным компонентом для изготовления взрывчатой смеси. Взрывы домашних бомбочек напоминали скорее фейерверки. Мы совсем не походили на современных террористов и не добавляли в состав селитру и мелкие металлические предметы, которые и приводят к наибольшим количествам человеческих жертв.
А воздушный шар, наполненный ацетиленом от вступившего в реакцию карбида кальция с водой и взорванный на высоте третьего этажа! Мы брали обычную бельевую веревку, пропитывали селитрой и получали примитивный вариант бикфордова шнура. Шнур поджигали на земле.
