Kitabı oku: «Миры Эры. Книга Вторая. Крах и Надежда», sayfa 5

Война

Ирина Скарятина – от первого лица

Когда наш с Келлером развод был окончательно оформлен, удалось достичь договорённости о том, какие именно месяцы в году моя маленькая дочь будет проводить со мной, а какие – со своей бабушкой по отцу, графиней Марией Александровной Келлер, урождённой княжной Шаховской. И так вышло, что как раз во время их пребывания на юге России в стране разразилась революция, от которой пришлось спешно бежать на корабле, благополучно доставившем их во Францию. В течение пяти долгих лет я не знала, жива моя дочь или нет, поскольку все средства связи были разорваны большевиками, и только в ноябре 1922-го года, чудом выехав из советской России и добравшись до Англии, я получила наконец сведения, что с малышкой всё в порядке и бабушка хорошо о ней заботится, являясь одной из немногих российских подданых, кому удалось сохранить часть своего имущества, купив ещё до революции виллу в Каннах. Поскольку в день моего отъезда из России у меня не было ничего, кроме пятидесяти долларов, выданных петроградским отделением "Американской администрации по оказанию помощи", – суммы, сократившейся за время моего путешествия до пугающего остатка в два или три доллара и без какой-либо возможности раздобыть дополнительные деньги, кроме как заработав их в Лондоне, где было неимоверно трудно найти работу в те дни, – и поскольку моя бывшая свекровь была сравнительно состоятельной, а значит, способной, в отличие от меня, обеспечить внучке необходимый комфорт и образование, я приняла решение полностью оставить свою девочку на её попечении, отказавшись даже от тех месяцев, когда, согласно прежней договорённости, она принадлежала мне. Я чётко осознавала, что данная жертва с моей стороны была самым лучшим и добрым, что я могла для неё сделать, ведь меня ожидала жизнь, полная тяжёлого труда и бедности, которую я ни в коем случае не имела права разделить с ней.

Однако рассказ о дочери завёл меня слишком далеко вперёд, и я должна вернуться ко времени, предшествовавшему Мировой войне. Я жила тогда с родителями в Троицком, хотя у меня и была своя квартира в Петрограде, где я проводила зимы. В те спокойные ещё годы мы с Маззи часто ездили за границу, в основном по Италии, пытаясь забыть трагедию, через которую мне пришлось пройти. Сердце моей бедной матери буквально разрывалось при мысли о том, что она подтолкнула меня к замужеству, оказавшемуся столь несчастливым, и мы очень тесно сблизились – общее горе довело наше общение до невероятного уровня интимности. Когда же я опять появлялась в Петрограде, то неизменно вращалась в кругу весёлой, уже состоявшей в супружеских отношениях молодёжи, пытаясь забыться, но не преуспевая в этом. Танцы, катание на роликовых коньках, званые обеды, поездки на тройках к цыганам, хождение по театрам – постоянное движение, постоянное стремление испытать какие-то новые эмоции, призванные затмить прошлое. Однако такая жизнь не могла удовлетворить меня, и я приезжала домой более нервной и несчастной, чем когда отправлялась "веселиться". Я совершенно не представляю, как сложилась бы моя судьба – вполне возможно, я бы вскоре снова вышла замуж – как вдруг, безо всякого предупреждения, с ясного неба грянул небывалой силы гром – Мировая война!

Моя очень близкая американская подруга Этель Палмер (ныне миссис Ширли Морган из Принстона) и её брат Карлтон Палмер только что отбыли после посещения нас в Троицком, а я, убедившись, что они благополучно добрались до Петрограда, вернулась к тихому пребыванию в деревне, и тут пришло известие, что началась война и полк моего брата должен в очень скором времени отправиться на фронт. Итак, мы с Маззи в спешке помчались в Петроград, прибыв как раз вовремя, чтобы проводить Мики. Мне не дано забыть то раннее утро на Шпалерной, где выстроились эскадроны Кавалергардского полка, готовые к отправке. На них было так приятно смотреть, они были так полны жизни, так храбро рвались в путь – только для того, чтобы вскоре вернуться назад мёртвыми или искалеченными!

Через пару дней я присоединилась к Красному Кресту, приступив с самых азов к подготовке в качестве военной медсестры: отмывала полы, разжигала кухонные плиты, выполняла всю наиболее грязную работу, которую нам поручали намеренно, дабы посмотреть, выдержим ли мы. Вначале нас было около трёхсот, однако лишь девяносто две смогли продержаться до конца – настолько суровыми и бескомпромиссными были требования. Но мне стало так интересно, что как только моя короткая военная подготовка закончилась и экзамены были благополучно пройдены, я перешла на курсы повышения квалификации сестринского дела, а затем и на стандартное врачебное обучение. В течение восьми лет я училась, сдавала экзамены и работала в главном петроградском госпитале, а также в Варшаве и на фронте, где была награждена за самоотверженность в боевых условиях. Все эти годы я обитала при госпитале, отказавшись от своей прекрасной квартиры, прислуги, красивой одежды и всего прочего, поскольку душой и сердцем принадлежала работе. Родителей мне удавалось увидеть только в редкое свободное время, если представлялась возможность забежать и провести с ними часок. Когда разразилась революция, я находилась в госпитале, трудясь и периодически делая записи в дневнике согласно привычке, выработанной с семилетнего возраста. Все мои дневники так и остались в России (если не были кем-то найдены и уничтожены) – все, кроме "Дневника Революции", который был сохранён и передан горничной моей матери Татьяной доктору Голдеру, доставившему его мне, когда я уже была в Лондоне. У дневника отсутствует начало, и первая запись в том блокноте, который удалось вывезти, датируется 20-ым февраля 1917 года.

Часть Вторая. Дневник Революции

Фотография демонстрации в Петрограде (июль 1917-го года)

Февраль 1917-го

Ирина Скарятина – от первого лица

Понедельник, 20 февраля (5 марта)¹⁷

Сегодня утром в диспансер доставили молодую женщину в состоянии крайнего истощения. Она упала на улице в обморок, простояв перед этим всю ночь в "хлебной очереди" и боясь потерять своё место, если отойдёт отдохнуть хотя бы ненадолго, ведь дома её ждали двое голодных малышей, которым она не могла дать ни кусочка хлеба, пока не разживётся им в пекарне. Её бедное пальто было изношено, и она, судя по всему, ужасно замёрзла … И неудивительно, ведь на улице жуткий холод и дует резкий ветер, от которого у меня чуть не перехватило дыхание, когда я бежала через двор госпиталя в хирургическое отделение. Бедняки в диспансере горько жалуются на лишения, которые им приходится терпеть. Все они твердят одно и то же: дров мало и они до́роги, хлеба не хватает, а эти невыносимые очереди за ним страшно изматывают. Действительно просто чудовищно видеть перед каждой пекарней бесконечную цепочку людей, топающих ногами и размахивающих руками в тщетной попытке согреться. Некоторые из них смеются и шутят, но в основном преобладают печальные и встревоженные лица, на которых безошибочно угадываются признаки слабости и голода. Трагизм такого положения дел заключается в том, что ситуация, похоже, становится всё хуже и хуже без каких-либо перспектив на возможное облегчение. По причине всех этих напастей рабочие начинают приходить в сильное беспокойство, и сегодня на Путиловском заводе и других фабриках произошли стачки.

Вторник, 21 февраля (6 марта)

Сегодня днём, по пути домой, стоило мне выйти из госпиталя, как я увидела несчастную дворняжку, умирающую от голода и холода. Её кости выпирали самым ужасным образом, а что касается её глаз, то тоска в них не поддаётся описанию! Прямо рядом с тем местом, где лежала собачонка, находилась продуктовая лавка – так что я сразу бросилась туда, купила большую сосиску и уже собиралась накормить бедняжку, как внезапно такие прохожие, что являются завсегдатаями больничных районов, стали останавливаться, пялясь на нас и громко ворча: "Гляньте-ка, как она кормит собаку, когда добрые христиане пухнут с голоду. Ох уж эти праздные богачки!" На мне не было сестринского наряда, и, вероятно, моя шубка из котикового меха навела их на мысль, что я несомненно "праздная богачка". К моему отвращению, вокруг меня быстро собралась небольшая толпа, а комментарии стали настолько враждебными, что я поспешила ретироваться, держа дворняжку подмышкой одной руки и сосиску – в другой. По счастью, я была недалеко от конюшни, где мой бывший пациент Степан, кучер дрожек, держит своих лошадей, и, слава Богу, он сам оказался на месте, так что я смогла беспрепятственно оставить новоявленную подружку на его попечение. Он поместил её в один из пустых денников, где та сразу же свернулась калачиком на мягкой соломе, млея от чувства насыщения. Я рассказала Степану, что произошло и сколь враждебно была настроена толпа, и тот тяжело покачал головой. "Больше так не делайте, Сестричка, – сказал он. – Это слишком опасно. Помните, что в наши дни много оголодавших людей, и их очень злит, когда они видят, что кто-то кормит животных". Он, конечно же, прав, но тем не менее то был ужасный эпизод. Ничего подобного со мной раньше не случалось, и это доказывает, что среди бедных растёт чувство ненависти, готовое вспыхнуть от одной спички. Дух волнений среди рабочих тоже, по всей видимости, постоянно растёт, поскольку сегодня на фабриках случилось ещё больше беспорядков.

Сейчас я на ночном дежурстве. В палатах тихо. Даже Ваня спокойно спит после операции. Однако случай со столбняком меня тревожит. Всё-таки это довольно большая ответственность – следить за отделением в такую ночь.

Среда, 22 февраля (7 марта)

Сегодня днём я была свободна и отправилась с Маззи на два часа во Дворец¹⁸, чтобы помочь делать хирургические повязки. После суровой работы в госпитале всё это казалось детской забавой, но зато дало мне необходимую передышку и явно пошло на пользу. Маззи сияла. Бедняжка, она была бы так счастлива, если бы я бросила госпиталь и работала во Дворце с другими придворными дамами. Я знаю, что мои врачебные курсы сильно огорчают её, и всё же одновременно она весьма гордится мной за то, что я прошла их и успешно сдала экзамены. Она откупила мне на завтра ложу в театре. Я пойду и возьму с собой нескольких своих сокурсников.

Четверг, 23 февраля (8 марта)

Итак, я не смогу пойти в театр! Сестра-хозяйка только что прислала за мной и велела прибыть в операционную к восьми часам вечера, поскольку сегодня моя очередь ассистировать профессору Д. Предстоит ампутировать правую ногу Ивана Мартынова, а также руку Василия Туманова – сегодня утром в смотровой она и впрямь выглядела ужасно! Мне жаль лишаться сегодняшнего театра ("Психея" Юрия Беляева с великолепным актёрским составом), но я бы ни за что не пропустила операцию, так как честно пообещала Ивану и Василию, что буду рядом, если их решат прооперировать, в любое время дня и ночи, даже не в свою смену. Проведя так много времени в заботе о них, я, естественно, очень беспокоюсь, особенно за Ивана, такого терпеливого, доброго и трогательного. Я никогда не забуду письмо, которое он упросил меня написать сегодня своей жене, будто заранее зная, что должно произойти. И я никогда не привыкну ко всем этим страданиям, сколько бы ни длилась война. Вот уже скоро три года, как я вижу это днём и ночью, и всё же каждый случай причиняет мне такую же боль, как в первый раз, делая совершенно несчастной. Это неправда, что со временем человек ожесточается и становится равнодушным, потому что я знаю, что большинство моих сокурсников переживает так же, как я. Однако я научилась не плакать – хотя бы одно достижение. Как же ужасно я рыдала поначалу.

Я думаю отдать свои билеты в театр Сестре Вере, и та сможет пригласить кого пожелает.

Пятница, 24 февраля (9 марта)

Захватывающие дела творятся. Сегодня утром за завтраком в трапезной я спросила Сестру Веру про театр и была поражена, услышав, что она так и не попала туда из-за уличных беспорядков. Она и ещё пять девушек, выйдя в 6 вечера из госпиталя и направившись к трамвайной линии, вдруг услышали невдалеке выстрелы, и полицейский крикнул им, чтобы они поворачивали назад, так как совершенно небезопасно разгуливать по Невскому проспекту, где собрались толпы рабочих, поющих революционные песни и требующих "хлеба и мира". Пострадал ли кто-нибудь, девушки не знали, но один из врачей поведал мне, что сегодня больше беспорядков и что казаки убили много бунтовщиков. На всех фабриках всеобщая забастовка, и не вышло ни одной газеты. Сестра Наталья только что позвонила, сказав, что не может выбраться с Васильевского острова из-за баррикад на мостах. Вот так дела! … А я здесь даже не и подозревала, что происходит нечто необычное! Прошлой ночью в госпитале было абсолютно тихо, и после окончания операций я сразу пошла спать, никого не встретив и не услышав ничего странного!

Все напряжены, санитары и прислуга собираются группами и возбужденно перешёптываются. Солдаты очень заинтересованы, но не высказывают никаких мнений. Наши "красные" Сёстры имеют торжествующий вид, а Сестра-хозяйка – весьма суровый.

Маззи позвонила, что приедет, но я убедила её остаться дома. Она говорит, что ей нужно сообщить мне много новостей. Я пообещала позже забежать к ней. В своём сестринском облачении я буду в большей безопасности.

Суббота, 25 февраля (10 марта)

Забастовки и бесчинства продолжаются. Бунтовщики врываются в пекарни и забирают весь хлеб, который могут найти. Появились красные знамёна с различными революционными надписями, и под аккомпанемент выстрелов слышится "Марсельеза". Повсюду возбуждённо снуют люди, распространяя сенсационные слухи. "Говорят", что огромное число раненых и довольно много убитых. Моральный дух в госпитале не слишком хорош. Прислуга и санитары суетятся вокруг пациентов, приводя тех в возбуждение. Все солдаты сердиты, а некоторые и вовсе дерзки. Но они не выражают себя открыто, поскольку не уверены, что услышанное является правдой. Сегодня на вечерне наш старый Отец Пафнутий вещал о любви, терпении и послушании, но без особого успеха. Солдаты, судя по всему, были совершенно не настроены внимать подобным мыслям и выглядели как большие угрюмые мальчики, не желающие слушать утомительных проповедей. Кроме этого, я заметила, что во время молитв за императора и царскую семью они не крестились, как положено, но зато демонстрировали большую набожность каждый раз, когда молитвы касались армии и их самих. Однако Павел очень тронул меня этим вечером. Когда я подошла к его постели, он прошептал: "Не бойся, Сестричка, мы никому не дадим тебя в обиду". Но когда я спросила, что он имеет в виду, то ответа не последовало. Кажется, будто какие-то странные подземные потоки текут по таинственным каналам, а воздух просто искрит напряжением. Только что позвонила Маззи, сказав, что на их улице всё спокойно. Завтра в полдень она пришлёт за мной автомобиль.

Воскресенье, 26 февраля (11 марта)

После утренней службы в госпитальном храме я поехала домой в автомобиле. На пересечении с Потёмкинской нам пришлось остановиться из-за огромной кучи народа, маршировавшей с красными флагами и транспарантами, гласящими "Долой правительство" и "Долой войну". Процессия, похоже, направлялась к Невскому и двигалась достаточно резво, как вдруг какая-то женщина, заметив автомобиль, отделилась от толпы и, вскочив на подножку и грозя шофёру кулаком, стала орать: "Холоп, низкий прислужник, давай-ка вылезай оттуда и присоединяйся к нам! Пусть она топает пешком!" Бедный Иван был так напуган, что даже его уши побелели. Затем ещё две женщины забрались на подножку, выкрикивая грязные оскорбления в мой адрес. На минуту я подумала, что сейчас они откроют дверь и выволокут меня, но тут какой-то мужчина одёрнул их: "Оставьте её в покое – это же сестра милосердия" (к счастью, я была в сестринском наряде), – и те, послав мне пару завершающих воплей, послушались и помчались вслед за процессией. После этого мы смогли тронуться дальше, и через пять минут я была дома в безопасности. Иван признался, что был в ужасе от того, что могло со мной случиться.

Генерал рассказал, что губернатором Петрограда издан приказ, запрещающий любые собрания и предупреждающий граждан, что войскам поручено применять "крайние меры" в случае неповиновения. А это означает, что стоит ожидать очень много стрельбы, поскольку толпы бунтовщиков с каждым часом становятся всё больше и больше. Наш старый Пётр (дворецкий) только что вернулся из магазина с ворохом жутких историй. Он поведал, что своими глазами видел, как был застрелен полицейский и ранено много протестующих, а также что народ со страшной скоростью стекается на Невский. Совершенно очевидно, что ни у кого нет ни малейшего намерения подчиняться приказам военного губернатора. Ходят слухи, что Волынский гвардейский полк взбунтовался и отказывается открывать огонь по людям, но пока это не подтвердилось. Конечно, всё выглядит довольно плохо. С тех пор, как умер Распутин, у всех нас было ощущение, что мы сидим на вулкане, а сейчас мне кажется, что вулкан начал извергаться.

Понедельник, 27 февраля (12 марта)

Катастрофа! Дума распущена, Родзянко получил в полночь приказ от императора. О, как ужасно, что это случилось в такое время. Будучи свободной от дежурства, я утром снова помчалась повидаться с родителями, чтобы узнать все новости. Обстановка вокруг казалась мирной, хотя трамваи не ходили и улицы были необычайно пусты. Но как раз в тот миг, когда я дошла до центра "Таврического сада", справа от меня застрочил пулемёт, и тут же другой ответил слева, так что я оказалась между двух огней. Единственное, что оставалось делать, – это бежать, и я, разумеется, помчалась так быстро, как только позволяли мне мои ноги. Я так ни разу и не остановилась, пока не добралась до дома, ввалившись туда полумёртвой от одышки и испуга. Родители, стоя у эркерного окна, видели, как я бегу. Маззи, конечно же, услышала пулемётные очереди и чуть не умерла от страха, наблюдая за моим спринтом в столь опасной ситуации. Оба были так взволнованы, что их бедные старые руки тряслись, творя надо мной частые крестные знамения, а после они очень долго обнимали меня, и ругали, и плакали. Они не позволили мне идти назад пешком, а отправили в госпиталь в автомобиле, хотя, конечно, ехать было гораздо опаснее. Однако нам удалось благополучно добраться до госпиталя, и, чтобы защитить Ивана на обратном пути, я нацепила ему на руку повязку со знаком Красного Креста. В своей комнате я нашла записку от Настиньки¹⁹. Она уехала в Крым к сестре, так как та сильно больна.

Вечером того же дня

События развиваются с неимоверной быстротой: Дума отказалась распускаться и начала заседание, открыто не подчинившись приказу императора; солдаты Волынского полка убили множество своих офицеров и присоединились к революционерам; толпа открыла тюрьмы, освободив всех заключённых. Ряд правительственных зданий охвачен пламенем. Революционеры сжигают уголовные и политические архивные дела, чтобы уничтожить все записи о своих преступлениях, танцуя и улюлюкая в диком ликовании при виде огня, поглощающего уличающие их документы. В городе царит полный хаос – на улицах возводятся баррикады, повсюду гремят выстрелы, и суматоха стоит неописуемая. Полиция палит по толпе с чердаков и крыш, где устроены скрытые пулемётные гнёзда. Это, конечно, приводит бунтовщиков в ярость, и они охотятся на полицейских, называя тех "фараонами" и предателями. Выглянув в окно, я только что увидела, как произошло ужасное. Полицейский, преследуемый воющей толпой из сотен обезумевших людей, промчался по нашей улице с дикими от ужаса глазами, скача, как загнанный заяц. Когда толпа почти настигла его, он внезапно бросился в открытую дверь жилого дома напротив госпиталя, но это не охладило преследователей. Те гнались за ним вверх по лестнице (так мне сказали позже), и хотя он стучал во все двери, пока поднимался, ни одна из них не открылась, чтобы спасти его. Наконец он добрался до самой верхней площадки, где попал в ловушку, был схвачен и разорван на куски. Его бедное, сильно изуродованное тело наши санитары на носилках принесли в часовню госпитального морга. Всё это произошло за несколько минут и вызвало у меня тошноту и дрожь во всём теле.

В полночь того же дня

Все улицы вокруг госпиталя погружены во тьму – нигде ни огонька, но в этой мгле можно различить тысячи бесшумно скользящих человеческих фигур. Ни стрельбы, ни пения, ни криков – ни звука, кроме шарканья множества ног.

Последние новости заключаются в том, что Дума пытается организовать "Временное правительство" и что Родзянко, её председатель, телеграфировал императору, чтобы сообщить, насколько серьёзна ситуация. Гарнизон города восстаёт. Полк за полком арестовывает своих офицеров, присоединяясь к Революции; ведь это именно Революция – в этом нет никаких сомнений.

Наш диспансер будет работать всю ночь в качестве "Пункта скорой помощи" для раненых. Я должна заступать на дежурство в 4 утра, так что мне лучше пойти спать прямо сейчас, хотя я знаю, что не смогу сомкнуть глаз.

Вторник, 28 февраля (13 марта)

За время моего дежурства доставили пятерых раненых, но никто из них серьёзно не пострадал. После перевязки все они покинули диспансер, и койки скорой помощи остались пустыми.

Заходила Маззи, сильно огорчив меня этим. Я умоляла её не покидать дом, но она всё же пришла, накинув на голову шаль вместо шляпы и нацепив старое пальто Татьяны. Одетая таким образом, она сохраняла полную уверенность, что останется незамеченной, и была сильно возбуждена своим приключением. Однако честно пообещала мне больше такого не вытворять.

Стрельба ещё продолжается, но, вероятно, скоро все полицейские будут перебиты. Огромные бронированные грузовики с красными флагами носятся взад-вперёд по улице. На некоторых из них стоят пулемёты, которые постоянно постреливают. Сомнений нет – Петроград полностью в руках революционеров. Почти все наши санитары исчезли, а несколько близких к выздоровлению солдат гордо покинули госпиталь, не спросив разрешения. Прислуга ведёт себя нагло, и многие из работников отказываются выполнять свои обязанности, тем не менее всё ещё подчиняясь (вероятно, в силу привычки) распоряжениям, отданным лично Сестрой-хозяйкой. В операционной сегодня очень холодно, и повар не приготовил никакого ужина. Похоже, Революция пришла и сюда тоже.