Kitabı oku: «Избранные вещи»
Из сборника «Отражённым светом»
* * *
Имея желания плотские,
Он сдерживал чувства свои.
Ещё не любил он Бродского,
Стесняясь своей нелюбви.
Любил он еду домашнюю,
Не принимая фаст-фуд,
Но эту любовь к настоящему
Скрывал от злых пересуд.
Стеснялся выразить мнение
И что-либо осуждать.
И в обществе потребления
Стеснялся не потреблять.
Мейнстримы интеллигенции
Давили его естество.
Нелепые тренды, тенденции
Рождались не для него.
Стеснялся он даже стеснения,
Себе говорил: не глупи,
Не сдерживай чувства и мнения,
Но Бродского возлюби.
* * *
…И в нашем радостном Эдеме,
Дарящем светлые мечты,
Исчезнет всё – развеет время
Здесь все, какие есть, следы.
Поползновения людские,
Как в пыль истлевшее тряпьё,
Рассеются… Эх, энтропия –
Она такая, мать её…
* * *
Ещё Берна́ру Ша́ртрскому в веке так двенадцатом
Удалось подметить, что все мы в данный час
Похожи на карликов, севших на гигантские
Плечи исполинов, живших прежде нас.
Видят великаны ведь дальше, чем мы, карлики,
Но когда пристроишься на плечах у них,
Сразу получается, наших глаз хрусталики
Могут видеть далее всех великих сих.
* * *
Не всем Петраркам суждено
Воспеть в стихах свою Лауру.
И вечерами пить вино,
О деве грезя белокурой.
Продав последнее добро,
Купить чернил большую флягу,
Ломать гусиное перо
И рвать в порыве чувств бумагу.
Чтя из прелестниц городских
Свою красавицу особо,
Вкраплять в высокопарный стих
Эпитеты высокой пробы,
Описывать точёный стан
Своей красотки слогом жарким.
…Но и не всем Лаурам дан
Их прославляющий Петрарка.
Алфавитный бред. Абецедарий
«А было всё гадким, древесно-еловым.
Ёж ждал зиму истово. Йогурт кислил.
Ломались мечты. Нарушались основы
Паразитических реверсных сил.
Телеметрия ужасно фонила.
Хрипела цветисто чужая шиншилла.
Щипал экивоками Юнг яйцевидный…» –
Мой мозг воспалённый нёс бред алфавитный.
* * *
Так жить нельзя! В разумности притворной,
С тоской в душе и холодом в крови,
Без юности, без веры животворной,
Без жгучих мук и счастия любви,
Без тихих слез и громкого веселья…
А. А. Голенищев-Кутузов
Так жить нельзя! О том всё время думать,
Как жить нельзя, а как, возможно, льзя.
Не пить вина с кумой и водки с кумом,
Искать повсюду смыслы бытия.
А их нам не найти без пития…
Так жить нельзя! За мудростью гоняться,
На сто ходов просчитывать шаги.
Любовью лишь как мукой наслаждаться
И млеть от безответности тоски,
Не видя счастья благостной руки.
Так жить нельзя! Без слёз и без веселья,
Но правильно – дни жизни проводить.
Не мчаться в танце с грацией газельей,
А грациозно свой баланс сводить,
И звон монетный больше дев любить.
Так жить нельзя! А как быть льзя, не знаю.
Но думаю, что подводить баланс
Возможно, даже водку потребляя
И дамам напеваючи романс,
Пиша с друзьями пульку в преферанс.
Так жить нельзя! Тоску в душе и холод
Расчётливости стоит согревать
Уразумением, что дух наш молод,
Пока душа желает танцевать…
Берусь сейчас всё это подсчитать.
* * *
В грустных мыслях о Страшном суде
Ощущается неуют.
Подскажите, пожалуйста, где
Индульгенции раздают?
* * *
Легко эстетствовать по жизни!
И в стихотворную канву
Изящные неологизмы
Вплетать, поддавшись озорству.
Труднее сочинять простое
И не кичиться, не форсить,
Что есть умения такое
С благими музами дружить.
Сейчас ненужное уменье.
А в пушкинские времена
Имел бы славу и почтенье,
Пусть не доходы – ордена.
Блистал бы на любовном фронте:
Даря поэмки и стишки,
Писал бы барышням экспромты
В надушенные дневники.
Не утруждаясь политесом
Дуэльных кодексов, силком
На баттл вызвал бы Дантеса
Пинать задиристым стихом.
К чему рапиры-пистолеты,
Когда гусиное перо
С моим талантом ткать сонеты
Сумело б отстоять добро.
Сумело б выстроить эстетный
Воздушных замков яркий мир!
(И провести междупланетный,
Масштабный шахматный турнир?)
Легко эстетствовать по жизни,
Витийствовать и рассуждать.
Пока твою не справят тризну,
Изволь почаще рифмовать.
* * *
Цицерон говорил: «Ганнибал у ворот!»,
Но его абсолютно не слушал народ,
И пока гром не грянул, и враг не пришёл,
Говорили, что тот Цицерон – балабол.
Всем известно, что рядом, под боком,
Не дано проявляться пророкам.
* * *
Чу́дище о́бло, озо́рно, огро́мно,
Стозе́вно и ла́яй
Смотрит вослед – не беззлобно и томно, –
Почти не мигая.
Мозгом спинным ощущать этот взгляд ты
Ещё будешь долго.
С чудищем о́блым общаться вприглядку –
Стараться без толка.
* * *
Престранный мир, где каждый человек
Готов скрутиться в жгут противоречий
И стать для Чеховых, Толстых, Лопе де Вег
Прообразом их злободневных скетчей;
Готов и на словах, и на мечах
Он выйти победителем из спора.
А мальчики кровавые в глазах
Проявятся… Но вряд ли очень скоро.
Исса, сын крестьянина
О прогрессе и улитках
На обращение Иссы к улитке тихо ползти вверх по склону Фудзиямы, до самых высот оной
Нам врут: не только вверх улитки
Ползут по склонам Фудзиямы –
Они порой довольно прытко,
Глупя, соскальзывают в ямы;
Крадутся перпендикулярно
Бегущей на верха́ дороге.
Они – как будто биполярны,
Как есть же – просто брюхоноги.
Прогресс стал следствием ошибок
И проб – не глупого стремленья
Стай фудзиямовых улиток
Взбираться вверх до помраченья.
Навеянное Иссой
1.
Глу́бится ямка под струйкой мочи;
Снег у ворот.
Журчанье чуть слышно в безмолвной ночи
Песней без нот;
Снежный покров на земле неживой
Девственно чист,
Лишь у ворот он являет собой
Исписанный лист.
2.
Облетает листва с удручённого клёна,
С отвращением падая в грязь.
Беззащитно стоять будет клён обнажённый
До весны, никого не стыдясь.
И когда новый лист, закружив над землёю,
Упадёт, не задев никого,
Мир, охваченный глупостью и суетою,
Не заметит паденья его.
3.
Словно проснулись сверчки и пичуги,
Луг осмелел,
Близкими стали далёкие звуки,
День посерел.
Свежесть несёт набежавшая туча,
Зной бороздя.
Как тяжела, и душна, и тягуча
Жизнь без дождя.
4.
Утром роса
Мне омоет прохладой ноги.
Врут небеса,
Что они по природе не строги.
Капли росы,
Охладив, испарятся, исчезнут.
В строках Иссы
Они горьким «И всё же…» воскреснут.
Шмели и Бунин
На стихотворение «Последний шмель» И. А. Бунина – не смотря ни на что, с почтением
1.
Может, Бунину шмель в этот день показался
Заунывно гудящей певучей струной
Потому, что Иван Алексеевич взялся
Тосковать, как положено барину в зной.
Глазки очень устали от яркого света,
Опустели поля и разросся бурьян.
Шмель уныло нажу́жживал арию лета, –
Был Иван Алексеич тоской обуян.
Он всё думал о том, что мечты человечьи,
Все глубины глубин не понятны шмелям,
Этим бархатным пчёлкам с янтарным оплечьем,
Не подверженным скуке и прочим соплям.
2.
Лаванда чуть ли не всё лето
Цвела, цветёт и будет цвесть.
Шмелей с рассвета до рассвета
В её кустах чудны́х не счесть.
По-бунински золотоплечи,
Но неожиданно легки,
Они лавандовые свечи
Окучивают по-мужски:
Кружат и мечутся меж нежно
Благоухающих цветов
И искушают безмятежно
Руладами жужжащих слов.
И так весь день, и так всё лето –
Пока их холод не проймёт,
Шмели с рассвета до рассвета
Кружат в лаванде хоровод.
3.
Лаванда и шмели́ не знают
Что наступил сентябрь унылый.
Цветы цветут, шмели летают,
Золотоплечи, быстрокрылы.
В их удивительном полёте
Среди чарующих соцветий
Есть восхищающее что-то
И что пытливый мозг бередит.
Как удаётся этим пчёлам,
При их не маленьком калибре,
Массивным, толстым и тяжёлым,
Летать с изяществом колибри?
Ах, впрочем, мир прекрасен этим
Клубком загадок, белых пятен.
И лишь сентябрь за гранью лета
Вполне и ясен, и понятен.
* * *
Мы Шрёдингера кошку
В своём эксперименте
По неопределённости
Размазали слегка:
Она жива немножко
И в этом же моменте
Она – хвала мудрёности –
Немножечко мертва.
Мы так и этак мерили
Все доли вероятности,
Расхлёбывали ложкою
Кванто́ванный расчёт.
В простой исход не верили,
И вот в научной рьяности
Открыли шкафчик с кошкою –
Там оказался кот!
* * *
Там,
где по линованной бумаге
пишут поперёк,
Дескать, потому,
что это выглядит
креативно,
«Поперечным» писателям,
по скудоумию,
невдомёк
Что это глупо,
не экологично
и не продуктивно.
* * *
Да будут ли вспоминаться-то
Когда-нибудь в пьяном загуле
Две тысячи девятнадцатого
Холодные дни июля.
Быть градусу, сколько не бейся,
Высоким по прихоти чьей-то,
А вы всё твердите про Цельсия
И какого-то там Фаренгейта.
Жара будет до исступления
При норде, норд-осте, норд-весте.
Дождёмся-таки потепления,
Но может быть, лет через двести.
* * *
@morning_swellow с благодарностью
за данную мысль
О, хлеб и зрелища будут желанны всегда,
И эти желания – тоже из категории вечных.
Даже занимая в вечных самолётах места,
Направляясь в вечную Касабланку или ещё куда,
Жаждать народ будет хлеба и зрелищ беспечных.
Не помогут ни светлые радости, ни яркая красота.
Схема счастья известна тысячелетия и проста:
Зрелища, хлеб, рабы… и пара заводиков свечных.
* * *
Маленький принц, утончённый, но действенно вялый:
Тот самый – Экзюпери,
А рядом другой – по-ЕгорЛетовски разудалый
И матерный изнутри.
Трогают оба, по-своему, но равновесно,
Пусть разные струны души.
Оба они уникальны и интересны,
И оба они хороши.
Пастернаковое
1. Ода скотницам
На стихотворение “Март” Б. Л. Пастернака
Нынче нет уже дюжих скотниц,
Что могли бы до пота гонять
Зиму с улиц, оврагов и звонниц;
Чахлый мартовский снег разжижать;
Бить сосулек кровельных тонны
И, светя мускулистым ню,
Разгонять ручейков бессонных
Ненавязчивую болтовню;
Поднимая игриво вилы,
Тыча зубьями оных в навоз,
Вызывать у поэтов хилых
Восхищение и психоз;
Выходить из хлевов коровьих
Царской поступью – спины размять…
Чтоб Борис Леонидович мог бы
С восхищением их созерцать.
2.
«Быть знаменитым некрасиво…» –
И так возможно рассуждать,
Когда твоих стихов тетрадь
Уже заполнила архивы.
Когда твой облик знает всяк,
И даже пёс соседский лает,
Что в этом доме проживает
Поэт известный Пастернак.
А так, конечно, некрасиво
Быть знаменитым средь других
Поэтов средненьких, простых,
Коль сам ты выделен курсивом.
3.
Декабрь. Word открыть и плакать,
Строчить стихи свои навзрыд,
Пока дней новогодних слякоть
Весной нежданною грозит.
Нанять такси да за сто гривен
Под звук шуршания колёс
Умчаться в зиму, чтобы ливень
Так не нервировал до слёз.
Где, как обугленные туши,
С деревьев тысячи грачей
Не падают с прихлюпом в лужи
И мир приятен для очей.
А здесь проталины чернеют
И талая вода бежит.
Чем мир унылей, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.
Закончен стих и Word закрыт.
Порыв душевный мной излит.
* * *
Если свежую музыку ветра
Кто-то когда-то
и где-то
записывал,
Анимо́метром ли,
вакуумметром,
Нотами,
буквами
или числами,
То этот кто-то, навряд ли
позже
Сумел разобрать бы
сделанные им
записи –
Поскольку ветер –
это промысел Божий,
А значит, не читаем,
не понятен…
не ясен.
Балладка об эпоксидной смоле
Наверно, скучно на Олимпе.
От сотворенья дней святых
Все обладательницы нимбов
И обладатели же их,
А также прочие сидельцы
У тронов нимбоносных лиц,
Плетения интриг умельцы
И либреттисты небылиц –
Все эти «чудные» созданья
Поперегрызлись столько раз,
Что скука их существованье
Зацементировала с тщаньем
Пластичных эпоксидных масс.
И броуновское движенье
Интриг, подстав и окаянств
Среди Олимпа населенья
В конце концов ушло в забвенье
Глубин аидовых пространств.
Пассионарность близорука,
И даже божие дела
Сумеет размолоть дотла…
Сильны, непобедимы скука
И эпоксидная смола.
* * *
Какое дивное творенье –
Картина Шишкина «Дубы».
Так передать переплетенье
Резной, причудливой листвы,
Теней ажурных паутинку
В морщинистых стволах дерев
И света лёгкую грустинку,
Как нежный девичий напев.
Весь образ шишкинской дубравы,
Что будто сотворён волшбой, –
Он и простой, и величавый,
Но не картинный, а живой.
* * *
У молодых поэтов чувства
Сильнее звонких рифм и ритма.
Для них как ложе от Прокруста –
Правописания энигма.
Зачем им синтаксис, когда их
«Быть иль не быть…» сомненьем гложет?
Они поэты – пусть прозаик
Себя лингвистикой кукожит.
Для них все ямбы и хореи,
Анапест, дактиль – словоблудье.
Они заняли эмпиреи,
Где нет любви, а есть безлюбье.
Но верим: опыт, сын ошибок,
Придя со временем бесценным,
Избавит от полуулыбок
Над их стихом несовершенным.
Стих зазвенит, как песни скальдов,
Лучистым, живописным словом.
А новый Пушкин скажет: «Ай, да
Я сукин сын в венке лавровом!»
* * *
Иногда напишешь так,
Что и сам
Восхитишься этим, как
Чудесам.
И откуда это всё
У меня?
Стихоплётство, то да сё,
Вся фигня.
Так изящно иногда
Изложу,
Что заплещет красота
За межу.
Но порою свой успех
Повторить
Невозможно, ну, на грех!
Как тут быть?
Коль придумать я бы смог
Стихомер,
Им оценивал бы слог
И размер.
И тогда бы каждый стих
И сонет
Были б слаще дорогих
Мне конфет
И вкуснее бы, чем в доль-
ках арбуз.
А пока оценка толь-
ко на вкус.
Для красот стихов аршин
Не найдёшь.
Я – не Пушкин-сукин сын,
Но – хорош!
Полишинель
Он зудел, заикаясь, стараясь
Донести эпохальную весть.
Дескать, тайна сия велика есть,
Если только – вощще! – она есть.
Пикассовое, версии О
1. Алжирские Женщины
Ах, как две наших сущности –
в принципе разные,
Плотно схвачены временем
в нечто одно:
Тошно-сочное, яркое –
и слегка несуразное,
Как «Алжирские женщины»
версии О.
2. Горловка
Нам не нужно быть в Гернике,
Нам достаточно Горловки.
И «Алжирские женщины»
Даже версии О
Не годятся в соперники
Фрескам Горловским огненным,
Что войною зловещею
Жглись на стенах домов.
* * *
Наш выбор сделан. Мы, надеюсь,
Не бурида́новы ослы,
И выберем, не канителясь…
Хоть муки выбора милы.
Милы иллюзией, что можем
Мы выбором своим сменить
Процесс с названьем «Лезть из кожи
Вон» – на процесс с названьем «Жить».
* * *
С младых годов был равнодушный
К навозной сущности побед
Тот самый Авгий, чьи конюшни
Не очищались тридцать лет.
Дух разлагающейся плоти
Его нимало не мутил,
А даже возбуждал и вроде,
Вы не поверите, пьянил.
* * *
Я исполнен пустого апломба,
Я рисуюсь немного, читая
Книгу тонких новелл Ляо Чжая,
Как интеллектуальную бомбу.
Как интеллектуальный феномен
Я ту книгу небрежно листаю…
В том, что рядом никто Ляо Чжая
Знать не знает, – уж я не виновен.
* * *
На Земле мы одни
На все восемь её миллиардов.
Так не будем же ни
Сожалеть, ни искать вариантов,
В коих наша судьба
Нас проносит мимо макушки
Надземного столпа,
На который вознёс себя Пушкин.
* * *
Избавь меня, Господи, от сомнений;
Сделай жизнь мою, Господи, тихой и ровной;
Излечи от терзающих размышлений
О ненужности нашей пустословной.
Дай зренье мне, Господи, да такое,
Чтоб в жизни жестокой и несправедливой,
Узреть проявленье Твое всеблагое
К нам, недостойным и суетливым.
* * *
Когда б поэтов щедро награждали
Дензнаками за их общенье с Музой,
Они бы как тогда живописали
Суть бытия – с желаньем иль обузой?
Ведь их монетизация принудит
Творить в созвучье лишь с монетным звоном.
От лишней денежки поэта не убудет,
Но зазвучит ли он в созвучье оном?
* * *
Его пророческие мантры,
Как и вещания Кассандры,
Не принимались и не шли
На пользу жителям Земли.
Ведь, как известно, у пророка
В своём отечестве без срока
Лицензии пророчить нет.
Такой вот эксцентриситет.
Маяковское
1.
Начитавшись с утра Маяковского, сидя в туалете,
Выхожу, заряженный его бешено рваным ритмом:
Хочется вывернуть всё наизнанку на этом свете,
Поставить с ног на́ голову, выйти на смертную битву.
Сердце от чувств этих давит резиновым мячиком,
В мир нервно впиваюсь расширенным глазом я.
Берегитесь, буржуи, питающиеся рябчиками
И зажёвывающие их (блин!) ананасами.
2.
Не нравится мне,
когда Маяковского
Читают
проникновенными голосами,
Когда ритмику его
яркую,
полубесо́вскую
Размазывают
по лирической гамме,
Оскопляют его
манерной
куртуазностью,
Присущей разве что
неподросшим ценителям,
Чем лишают
его (!)
громогласности
Трибуна
и умов покорителя.
3.
Да будьте хоть трижды
шкипером вы
Или юнгой
в нескладной матроске
(Как сказал нам
Владимир Владимирович,
Да не этот,
а тот –
Маяковский),
Звёзды кем-то не зря
в небесах зажжены:
Было нужно так
в замках воздушных,
Чтобы шхуны,
что нам
в управленье даны,
Добирались
до гаваней
нужных.
4.
Был Маяковский не Лао-цзы,
Судил поэтому строго,
Твердя: «Все вы, люди,
лишь бубенцы
на колпаке у бога».
Мысли поэта –
резки и резвы,
Ими он просто светился.
Люди в стихах для него были «вы»,
Бог – в колпаки рядился.
Кем поэт Маяковский считал
Себя и людское племя,
Уже не важно.
Он это писал,
Поглядывая сквозь время.
И был он, по-видимому, прав,
Ставя себя где-то между
Миром людей и миром глав
Небес, дающих надежду.
* * *
Это вам не это,
Это вам не то.
К нам спешит с приветом
Серый конь в пальто.
За конём тем рифма
Из Караганды.
Подожди-ка, нимфа,
Отдохнёшь и ты.
* * *
Он побледнел, затем, как будто
Чуть отойдя от тошноты,
Меня назвал зачем-то Брутом
Добавив вялое «И ты…»
Но мне такая антитеза
Казалось ложной. Убеждён,
Что это я сражённый Цезарь,
А Брут, прошу прощенья, – он! :)
* * *
За детьми того декабря
Дитю января – трудно.
Оно будто дышит зря
И всхлипывает простудно;
Оно никудышный актёр,
Хоть паузу держит дольше.
Ему не доступен флёр
Снов, что о чём-то большем.
* * *
Ночами душевная муть
Становится шире и скольже,
А хочется просто уснуть,
Не думать о чём-то большем.
И хочется не считать
Баранов, овец, полудурков.
Зло хочется обругать
Морфеевых сна драматургов.
* * *
«Иллюзию радости дарит вино», –
Такую неглупую фразу
Я где-то читал (и не так уж давно),
Но с ней не согласен мой разум.
Хорошие вина раскроют в душе
Все те закоулки, что скрыты
Унылостью будней, сокрыв неглиже
Иллюзии жизни избитой.
* * *
Как Диогену помогая,
Со свечкою при свете дня
Людей искал, судьбу кляня
И чьи-то души поминая.
Не ради славы ведь старался –
Не ради веры в божество.
…И от того вконец остался,
Как Диоген, без ничего.
* * *
За чан похлёбки чечевичной,
Вина бочоночек приличный,
За раболепье прилипал
Я б первородство не продал.
Ещё не найден тот Иаков,
Которому б я мог, однако,
Продать себя по метражу…
Поскольку цену не сложу.
* * *
Зайку бросила хозяйка…
Агния Барто
Всех заек на свете бросают хозяйки,
Хозяйки ведь быстро растут.
И что остаётся разлюбленным зайкам?
Сидят и хозяюшек ждут.
А вдруг они вспомнят, а вдруг не забыли,
Не разлюбили – а вдруг!
Надеются, ждут, покрываются пылью…
Теперь только пыль зайкин друг.
* * *
Да, не Ассоли мы, к нам не плывут
Алые паруса,
Нашему прЫнцу вполне подойдут
Белые – за глаза.
Пусть даже серые – только б приплыл
В лунную-лунную ночь.
Бог не Ассолями нас сотворил,
Пусть, но без прЫнцев невмочь.
* * *
Я на качелях. Небо, сосны
То вниз летят, то вверх взлетают.
Стишок какой-то несерьёзный
Мой мозг из строчек собирает.
Рифмуются прохлада ночи,
Молчанье звёзд, сомненья ветра…
Как будто был уполномочен
Я Кем-то, Кто всесилен очень,
Метафорами сыпать щедро
И собирать искринки мыслей
В опалоцветные созвездья,
Неся их, словно в коромысле,
С блаженной, но благою вестью.
Но постепенно замирая,
Утихомирились качели,
Тут вся восторженность благая,
Некрепкая, полусырая,
Исчезла, как снега в апреле.
И рифмы напрочь улетели.
