Kitabı oku: «Конь Рыжий», sayfa 2
II
Послышались шаги за дверью. Кто-то шел по пустому дому к единственной жилой комнате председателя.
– Помолчим покуда, – предупредил Ной. – До отхода поезда на Псков часа два. Тянуть надо.
Вошел сотник Бологов – посланник центра, а с ним… две женщины!
Ной встал, и комитетчики поднялись.
– Что вы лампу спрятали? – спросил Бологов.
Женщины стояли у двери. Высокая, в папахе, бекеша ниже колен, в пимах, а с нею – в обрезанной шинели и в ушастой шапке, ростом чуть ниже. Бологов представил:
– Познакомьтесь, служивые. Командир женского батальона, – показал рукой на высокую, но ни фамилии, ни имени-отчества не назвал. А про ту, что в шинели, – ни слова.
Высокая, в бекеше, сама подала руку хорунжему Лебедю:
– Юлия Михайловна, – назвалась. – Рада с вами познакомиться, господин хорунжий. Как вас? Ной Васильевич! О, какой же вы истинно русский богатырь-силушка! Добрыня Никитич.
– Никак нет, – отверг Ной. – Не сродственник Добрыни Никитича. Присаживайтесь, коль в гости пришли. Милости прошу. – И подал стул.
Юлия Михайловна будто не слышала приглашения, ввинчиваясь сине-синими глазами в Ноя, точно просвечивала его нутро. Ной выдержал дерзкий взгляд. Экая баба укладистая! Лицом молодая, не схудалая. Из-под белой каракулевой папахи выбились прядки русых волос. В душу лезет, язва! А за ее спиной черноглазая хоронится. Что-то неладное. Не ловят ли их, доверчивых комитетчиков?
Санька меж тем, поставив десятилинейную лампу с начищенным стеклом на стол, подозрительно взглядывал на черноглазую. Именно она смотрела в окно! В шапке, точно! Она самая. Так, чтобы никто не заметил, толкнул локтем командира; Ной уразумел – предостеречься надо.
– Когда из батальона? – сухо спросил командиршу.
Дуги бровей Юлии Михайловны круто выгнулись.
– Вы, кажется, не доверяете? Скажите же, Григорий Кириллович, – оглянулась на Бологова.
– Тут нет подвоха, господин хорунжий, – заверил Бологов. – Наши люди.
Ной глянул на черноглазую в шинели, спросил:
– Вы смотрели в окно?
Командирша хохотнула:
– Ах вот в чем дело? Она заглянула. Моя пулеметчица. Не беспокойтесь. Мы должны быть крайне осторожными.
– Угу. – И – никакого доверия.
– Познакомьтесь, пожалуйста, с членами комитета.
Ной Лебедь представил. Юлия Михайловна пожала всем троим руки.
– Я не задержусь у вас, – сообщила, не садясь на стул. – Подошел поезд на Петроград. Пока на паровоз грузят дрова, зашла к вам, чтобы познакомиться. Нам выпала великая честь освободить Россию от власти узурпаторов-большевиков. Сейчас самый удачный момент: на Дону восстали казаки, в Оренбургском войске не признали большевиков, в Екатеринбурге неспокойно, в Малороссии – немцы, а по всем губерниям восстания крестьян. Надеюсь, вы знаете, какие переговоры ведут совнаркомовцы с немцами в Брест-Литовске? Они готовы пожертвовать половиною России, только бы выиграть момент и удержаться у власти. Ужасно! Ужасно! Сейчас или никогда!
– В каком смысле «сейчас или никогда»? – не понял Ной.
– Выгнать большевиков из Смольного!
– Угу.
Комитетчики поддакнули: гнать большевиков в три шеи! Ко всем чертям, чтобы под носом не пахло.
– Вы от серых, следственно?
У командирши глаза округлились.
– Каких серых?
– Партия, кажись.
– Нет, я не эсерка. Да это не столь существенно в данный момент.
– Кого вместо большевиков в Смольный?
– Никого! Институт благородных девиц – не для правительства великой Российской империи. У нас есть Зимний дворец.
– Царя, стал быть?
– Почему – царя! Я лично не за монархию. Созовем съезд Учредительного собрания, а там решим, какое будет правительство.
– Угу, – кивнул Ной, а себе на уме: «Экая суматошная баба! Учредиловкой давно насытились, а она только что проснулась. И ведь беды наделает, ежли не спеленать ее по рукам и ногам».
– Будьте покойны, Ной Васильевич, – разошлась командирша, – у меня рука не дрогнет, когда встретимся в бою с большевиками! У меня с ними особые счеты, хотя я в данный момент формально являюсь членом РСДРП фракции большевиков. Но это всего-навсего необходимый маневр.
– Угу! – А на уме: «Ну и стерва! Этакая баба к чужому мужику будет бегать на свиданку, а про своего скажет, что вышла за него замуж по необходимому маневру, штоб в распыл его пустить вместе с куренем».
Смолчал. Слушал.
– Вы тут с Григорием Кирилловичем обсудите план нашего восстания, а я сейчас еду в Петроград, побываю в двух полках. У меня там есть свои люди. Главное – Смольный! Взять его надо именно сейчас, пока немецкое командование не подписало мир с делегацией большевиков. Ваш полк, как меня заверили, надежнейший.
– В каком понятии?
– Подготовлен к восстанию. Крикунов придется убрать, конечно. И вот еще артбригада. Пятерых офицеров арестовала ЧК, слышали?
– Угу.
– Но в артбригаде есть наши люди – батарейцы исключительные. Сейчас к ним поставили комиссаром Селестину Гриву – опаснейшую тварь! Она была в нашем батальоне. До прихода к власти большевиков маскировалась под демократку. Но я ее еще тогда заподозрила! Оказалось, что она еще при Временном правительстве была агентом большевиков на фронте и выполняла особые поручения. Надо ее во что бы то ни стало обезвредить! – Липуче приглядываясь к богатырю Ною, дополнила: – Ну, я рада знакомству! Надеюсь на вас, Ной Васильевич! И на вас, служивые!.. От всей души желаю удачи!
И, как того никто не ожидал, Юлия Михайловна сперва обняла Крыслова, поцеловала, потом Павлова, Сазонова, а тогда уже вскинула руки на плечи Ноя, прижалась к нему грудью, опалив обе щеки долгим поцелуем – жаром ударило в голову…
III
Комитетчики умилялись: ах какая приветливая, истинно русская женщина командирша батальона! Такая женщина сто сот стоит. Бабой не называли – куда там! Крыслова слеза прошибла: вот уж казачка так казачка! Бологов поддакивал: Юлия Михайловна – умнейшая женщина, отважнейшая, а по части подпольной тактики – зубы съела, большевиков изучила досконально.
Санька поставил на буржуйку чайник, чтоб попотчевать гостя.
Ной все это время помалкивал, примостившись на стуле у стены возле кровати; шашка лежала на его коленях.
Думал…
Время неторопливо шло…
Комитетчики с командирши перекинулись на своих жен-казачек, у кого какая, про ребятишек вспомнили, про хозяйства, неслыханную разруху, про скудные пайки, не забыли о питерцах, как они пухнут с голоду и вымерзают без дров, и что даже в Смольном будто жрут неободранное просо и овес – толкут в ступах, парят в котлах, и что если дальше так будут харчеваться, заржут, не иначе, от конской кормежки.
Бологов разделся, охотно рассуждал с комитетчиками, любовался фарфоровыми чашками – тончайшими, узорными, добытыми ординарцем Ноя в тайнике каменного дома.
– Который час? – спохватился он. – Ого! Четверть девятого. Скоро будет поезд на Псков.
Ной успокоил:
– Поезда ноне ходят, как им вздумается. Услышим гудок – станция близко. Чаевничайте, Григорий Кириллыч.
– Такого чаю давно не пил, – сказал Бологов. – Где вы раздобыли?
– Фронтовые трофеи допиваем.
Но надо же и главный вопрос решить!..
– Ну так с чего начнете? Думаю, надо сразу поднять весь полк. Прежде всего казаков. Я разговаривал с офицерами – обижаются на комитет. Напрасно вы их обходите. Надо к ним прислушиваться, господин хорунжий. Не собирать их, понятно, но с каждым в отдельности надо войти в контакт. Прежде всего свяжитесь с поручиком Хомутовым.
– В нашей казарме проживает, – сказал Павлов, представитель оренбургских казаков.
Бологов достал портсигар и хотел закурить.
– Попрошу не курить, Григорий Кириллыч, – остановил Ной без стеснения. – Табачного дыму не переношу.
– Не курите? Извините. – Бологов поморщился.
– Не курит и не пьет, – пояснил Крыслов. – Скажи на милость, Ной Васильевич, как ты не приучился курить?
– Ни к чему, Иван Тимофеевич.
– Дык на позиции-то как без курева! Хоть красное-то вино потребляешь?
– Для ошалелости пьют, Иван Тимофеевич, а к чему мне из памяти выскакивать?
– Гляди ты! – зудит дальше Крыслов. – И по бабенкам не горазд, слышал?
– Я еще холостой.
– Дык самое время! – подмигнул усатый Павлов, вылезая из-за стола и подвигая свой стул поближе к печке. – Покель холостуешь – не зевай! Я, бывало, сколь девок и баб перещупал в холостяцтве!
Ной глянул на Павлова:
– А те девки какими стали потом, Яков Георгиевич? Кому нужна щупаная и лапаная? Вдовцу только. Вить она опосля чужих щупаний ни кочерга, ни свечка, а обгорелая головешка.
– Что верно, то верно, Ной Васильевич, – согласно кивнул Сазонов.
Бологов, недоумевая, водит глазами по комитетчикам, а те льют слово по слову, развалясь на стульях, будто на посиделки сошлись.
– С чего же вы начнете двадцать шестого? – напористее давит Бологов, поднимаясь.
Ной словно не слышал вопроса:
– Хочу спросить про письмо, которое вы получили из Красноярска. По какой причине казачье войско не признало там Советы? Из каких соображений?
– Понятно из каких. Жиды захватили власть, как и в Петрограде. Это же ясно.
Ной покачал головой:
– Ясности покуда нету. Должно, другая причина. Эсеры, может, напустили туману?
Бологов сузил кошачьи глаза:
– А что эсеры? Эсеры – самая верная народная партия. Я что-то вас не понимаю, господин хорунжий! Я тоже эсер.
– Слышал, – скупо кивнул Ной. – Только у господ эсеров нонешних, как офицеров, так и генералов, чтой-то мозолей на ладонях не видывал. И соль хлебопашцев, как вот у казаков, по хребтовине не выступала. Откуда знать разным серым, что надобно народу?
– Извините, хорунжий, но подобные рассуждения неуместны для вас, – заметил Бологов. – Вы же полный георгиевский кавалер! За царя и отечество…
– Про царя разговору не будет, – отсек Ной. – Письмо почитать можно?
– Такие письма, Ной Васильевич, не держат при себе. Сжег. – Бологов взглянул на ручные часы. – Десятый час! Бог ты мой! Скоро будет поезд, а вы мне так и не сказали ничего существенного. До двадцать шестого осталась неделя! Вам надо успеть подготовить полк, особенно два стрелковых батальона. Казаки у вас молодцы – хоть сейчас на коня! Подъем чувствуется.
– Оно так, – хитро поддакнул Ной. – Хоть сейчас на коня, а потом окажутся под конем, в снегу и грязи, за упокой Господи!..
Скуластое лицо Бологова побагровело. Он уперся взглядом в хорунжего:
– Я вас совершенно не понимаю! Вы же приняли решение!
– Какое решение?
– Как то есть?
– Комитет еще не принял решения. Думаем. Сядь, посиди покуда.
– Ну знаете ли, председатель! – Сотника проняла дрожь с ног до головы. – Вы и в самом деле Конь Рыжий!
Ной медленно встал – глаза сужены, рука сжимает эфес шашки. Сотник попятился, бормоча:
– Извините, пожалуйста, господин хорунжий. Про Коня Рыжего в штабе у вас слышал. Обмолвился. Виноват.
Ной ничего не сказал, опустился на стул, вздохнул и опять начал думать.
Трое членов комитета тоже вроде мозгуют.
Санька Круглов притащил из недр пустого дома нарубленных половиц, подшуровал буржуйку и сел в угол – подальше от думщиков.
Молчат.
Время идет.
Сотник Бологов успел одеться – бекеша, ремень с кобурой, шашка, – то на того узрится, то на другого, раздувает ноздри, смотрит на часы, в окна, а ноги так и прядут, будто ток утаптывают.
– Ну?!
Никакого ответа.
Тянут, сучат время в нитки, мотают на клубок: скребут в затылках, навинчивают усы и – ни слова.
– В молчанку играете, что ли? Так и скажите: ответа не будет. Я успею сбегать в штаб полка.
– Беги, может, сам полковник решит с генералами.
– Так, значит, не будет ответа?
– Будет. За семь минут до отхода поезда. Гляди на часы.
– Почему за семь минут? – хлопает глазами сотник.
– Ответственные решения завсегда принимаются за семь минут до кризиса.
– Какого кризиса?
– Духа, следственно.
– Ничего не понимаю!
– Молодой еще, мало был на позиции. С какого года?
– Девяносто четвертого. А что?
– Я с девяностого, а на позиции с марта четырнадцатого.
– Да при чем тут года!
– При своем месте.
– Не понимаю!
– В поезде поймешь, когда будешь ехать из Гатчины в Псков. Там соберешься с мыслей.
– Взопреть можно с вами!
– Попрей – не вредно. Жар костей не ломит.
– Вот на чем выиграли большевики! На вашем тугодумстве. Пока вы вот так сидели и думали, кучка большевиков из Смольного захватила власть.
– Стал быть, сила была у той кучки, – согласно кивнул головой Ной.
– Ну знаете ли, председатель! Скажу… – Но сотник больше ничего не сказал, а Ной не стал спрашивать.
В январской морозной стыни за окном послышался протяжный мык паровоза, прибывшего из Петрограда.
Сотника как поленом шибануло:
– Поезд же! Поезд! Слышите?
– Не сейчас уйдет. Гатчина – большая станция.
Ной снова примолк.
– Да вы что? Я же опоздаю на поезд! Голову с меня снимут в штабе корпуса.
– Не сымут. У штабных свои головы в тумане – к чему им твоя. Морока одна.
– Это… это… это… – Сотника начинало потряхивать. – Ну, я ухожу! Думайте. Черт с вами!
– Не чертись – нехорошо, Григорий Кириллыч, – пробурлил Ной, обихаживая кудрявую бороду. Поднялся. – Решенье наше такое: сообщенье центра мы, полковой комитет, выслушали и обдумали. Полк наш разноперый, не так чтоб чисто казачий, не так чтоб чисто пехотный, сводный и сбродный, следственно. Ни в каких восстаньях участия не принимал. Но как тайный центр корпуса востребовал, отвечаем: наш полк не садил большевиков в Смольный и не нам гнать их оттуда. Кто их сажал, тот пущай и сымает, ежли чем не потрафили.
Бологов на минуту онемел, губы трясутся, правая рука машинально опустилась на кобуру.
Санька Круглов глаз с него не спускал. Прошел к своей кровати, потихоньку вынул револьвер из кобуры, взвел курок и сунул в карман.
А Ной продолжает:
– Ежели тайный центр двинет дивизии на Петроград, мы, как полковой комитет, созовем митинг. Пущай казаки и солдаты решают: идти ли им на Петроград, чтоб успокоиться в побоище, али по домам разъехаться? Так и передайте центру.
Взбешенный сотник оглянулся на комитетчиков:
– Это и ваше решение?!
Комитетчики – ни гугу! Втянули головы в плечи, как куры на насесте, и глаза в разные стороны.
– Я вас спрашиваю! – рявкнул сотник, чуток подпрыгнув. – Или один хорунжий решает судьбы полка?!
Никакого ответа. Сопят тяжело, с присвистом.
– Вы же заверили командира женского батальона! – выкрикнул сотник. – Целовались с нею, черт возьми-то!
Ной сказал за комитетчиков:
– Ну, целовались. И что? Командирша батальона приходила нас поглядеть да себя показать. Решением нашим не интересовалась. К тому же – не с бабьим батальоном переворот свершать! Курицам на смех! И дивизий нету, сготовленных идти на Петроград. Нас втравить умыслили? Ну а мы не лыком шиты. Соображенье имеем. Другого решения не будет.
– Во-о-от оно что-о! Да вы тут… большевики… мать вашу… Бога… креста…
Бологов подавился словами, икнул, аж слезы выступили, и пулей в двери, запнулся об ногу Крыслова, брякнулся поперек порога – шашка загремела, еще раз выматерился в бога, креста и богородицу, подобрал папаху и бежать что есть мочи: на поезд торопился.
Комитетчики схватились за животы, ржали с таким грохотом и свистом, что посуда на лакированном столе подпрыгивала, позвякивая. Ну председатель! Ну холера! Вот дал ответ центру, язви тя в почки! Ну хорунжий!..
– Ох и шпарит он сичас по улице!..
– Шурует, токо копыты щелкают.
– Ежли не отпустит подпруги – запалится, язва!..
Отхохотались, успокоились.
Ной предупредил, чтоб про ответ тайному центру – ни слова в штабе полка! Иначе головы можно потерять.
Комитетчики согласились: помалкивать надо.
– Созвать бы митинг да шумнуть: кто за восстание – остаются в Гатчине, а прочие – кто куда, – предложил Павлов.
– Теперешними декретами, какие подписал Ленин: землю – крестьянам, фабрики – рабочим, – сказал Ной, – он по шее дал буржуям и разным министрам. Солдатня учуяла, попрет домой, удержу не будет.
– Да ведь ежли вникнуть в декреты про землю, так ведь, Ной Васильевич, нашему казачьему сословию от большевистских Советов чистая растребиловка, – напомнил Павлов.
Павлова поддержал задиристый Крыслов:
– С корнем вырвут! Казачество изничтожать будут, а на земли наши поселятся самоходы, как Ленин с кайзером Вильгельмом сговорились.
– Враки! – отрубил Ной. – Ежли бы сговорились, немцы давно в Петрограде были бы. Тогда к чему переговоры о мире?
– Про то самое и переговоры идут, – не сдавался Крыслов. – Самолично слушал одного товарища, что в том Бресте-Литовске половину России отдают немцам. Стал быть, и про казачество порешат. С чем тогда вернемся в станицы? Похвалят нас, что здесь в отсидку играем?
Разом выдохнули: станичники не похвалят. А как же быть?
– Экое время – в башку не поместишь!
– Хоть лопни от натуги, не поймешь: што к чему свершается?
– Чего не понять? – развел руками Ной. – Наше какое прозвание? Казаки от дедов и прадедов. И земли наши кровушкой политы, а не задарма получены. Того и держаться надо. Ни к серым, ни к меньшевикам, ни к большевикам в партию. Стоять будем за свое казачество.
– В точку, якри ее! – поддакнул Сазонов.
– Нету точки, – отверг Крыслов. – Ежли укоренятся у власти большевики с Лениным, тогда и точку поставят. Токо кому? Казачеству. Али не на казаков ярился наш комиссар? Не ждите, говорил, на время будущее царских привилегий.
Комитетчики притихли. Привилегии терять – не папаху с головы!..
Разошлись, подавленные неопределенностью.
IV
Время не конь, не объездишь, не уймешь – летит-мчится, а куда? И как там будет завтра, послезавтра? Погибель или здравие? К добру или к худу утащит за собой суматошное время?..
…И не было покоя Ною Лебедю с апреля 1917 года, когда избрали его председателем полкового революционного комитета; маета одна: ни власти, ни порядка – митинги кружили солдатню.
В августе 1-й Енисейский казачий полк угодил в клещи австро-венгерских легионеров и до того поредел, что ни пыху, ни дыху, ни знамени, ни штаба, и офицеров – по пальцам пересчитать. Отвели в Псков на формирование: пополнили разрозненными казачьими взводами – кто и откуда, разберись, да еще два стрелковых батальона подкинули, а командиром на митинге выбрали обиходливого штабиста Дальчевского. Назвали полк сводным Сибирским и по приказу Керенского двинули на Петроград.
Не успели казаки и солдаты вытряхнуться из эшелона, как на Цветочной площадке, куда железнодорожники загнали состав, встретили их вооруженные красногвардейцы-путиловцы с матросским отрядом Центробалта.
Пулеметы справа, пулеметы слева, штыки наперевес – вся Цветочная площадка взята в кольцо. Крепко уконопачено.
Митинг.
После митинга сводный Сибирский полк разместили в теплушках эшелона и загнали его в тупик на Цветочной площадке.
Но не очень-то, видно, надеялись на казаков совнаркомовцы, коль по соседству с офицерским вагоном полка поместился матросский отряд Ивана Свиридова.
С той поры Свиридов не отрывался от сводного Сибирского полка, куда назначен был комиссаром. Казаки прозвали его Бушлатной Революцией. Ни на коня, ни под коня. Из мастеровых на флот взяли, да еще рязанский – «косопузый», значит. Чужак!
Взбудоражили фронтовиков декреты новой власти, призывы Второго съезда Советов – подходящие для солдат и казаков.
Ну а господин Керенский все еще прыгал – рвал и метал в Пскове, где находился штаб Северного фронта. Генерал Краснов призывал донцов к походу на Петроград, чтоб спасти Россию от анархии и большевизма.
Двадцать восьмого октября красновцы заняли Гатчину. А в Петрограде тем временем готовились к бою красногвардейские отряды путиловцев с бронепоездом, военные корабли подошли с матросами, на подмогу им Ной привел две сотни енисейских конников. Разгромили красновцев возле Пулкова, усыпали мертвыми красно-лампасниками снежное поле, разоружили живых, а генерала Краснова взяли в плен и отправили под конвоем в Смольный.
Хорунжему Ною Лебедю достался рыжий жеребец самого генерала – норовистый, горячий. За неделю умял жеребца – тихим стал.
В начале января полк отвели в Гатчину, чтоб охранял подступы к Петрограду.
Тут и завертелось! Командир полка эсер Дальчевский принял на довольствие в полк двух битых на позициях генералов, один из них правый эсер Новокрещинов. Генералы без погон, шитых золотом, а шинелюшки-то генеральские на красной подкладке и теплом подбиве.
За генералами в полк втесались беглые офицеры, переодетые в солдатские шинели; разговоры кругом пошли, сомненья. Бывшие вашброди шипят в уши казаков: и там-де восстанье, и там не приняли большевиков, а вы что смотрите? Милости от Совнаркома ждете?
V
…Офицеры полка и артбригады тайно сходились на совещание в дом вдовы авиатора Кулагина, погибшего на войне. Дом находился на окраине городка, по соседству с летным полем, на котором казаки теперь проминали коней и проводили учения.
У вдовы Кулагиной снимал квартиру начальник канцелярии полка подпоручик Дарлай-Назаров, и здесь иногда тайно собирались офицеры, частенько захаживал комполка Дальчевский.
Ограда была обнесена тесовым заплотом с резными воротами, калиткою и палисадником. Окна, выходящие в маленькую тихую улочку, закрытые глухими ставнями, не пропускали света. Возле ворот стояли на карауле двое: старший урядник Терехов, командир сотни оренбургских казаков, и его закадычный дружок, тоже старший урядник, Васюха Петюхин, комвзвода, известный в полку картежник и драчун.
Офицеры подходили один за другим и, называя пароль: «Туман сегодня», проходили в ограду в сопровождении Терехова, который должен был узнавать каждого в лицо.
Только что подошел незнакомый офицер в бекеше и шапке. И хотя он точно назвал пароль, Терехов пропустил его за калитку в ограду и задержал:
– Погодите. Штой-то я вас не признаю. От кого узнали пароль?
– Уберите пушку, не балуйте.
Подошел генерал в длиннополой шинели и папахе; увидев Терехова с револьвером, спросил:
– Что происходит?
– Лицо незнакомое, господин генерал. Приказано строго проверять каждого.
– Этот офицер со мной. «Со шрамом» еще не прошел?
– Никак нет, господин генерал.
Под кличкою «Лицо со шрамом» – был комполка Дальчевский.
После генерала с неизвестным офицером прошли еще четверо знакомых Терехову. Заминка произошла с двумя женщинами. Их вел поручик Хомутов. Васюха Петюхин узнал Хомутова издали, сказал Терехову:
– Про женщин не было разговору.
И задержал поручика Хомутова у калитки.
– Ты что, Петюхин? Меня не узнал?
– Ну дак што? Пусть барышни отойдут от ворот. Когда придет «Со шрамом», тогда выясним.
Еще прошли офицеры, а поручик с дамами разговаривал поодаль. Казаки прислушивались: что-то о хорунжем Лебеде. Ну и ну! Уж кто-кто, а Конь Рыжий – злейший враг казачества, и Терехов, будь на то позволение офицеров, изрубил бы его в куски.
А вот и сам «Со шрамом», а с ним коренастый, в бекеше и в пимах, начальник штаба хорунжий Мотовилов.
Заметив двух женщин с поручиком Хомутовым, полковник сразу пошел к ним.
– Юлия Михайловна? Оч-чень рад. Так вы еще не уехали в Петроград?
– Поезда сегодня не будет, – услышал Терехов ответ одной из женщин. – И вот мы решили побывать у вас. Обговорить еще раз предстоящую операцию.
Полковник тем временем узнал вторую женщину:
– И Дуня с вами? Ну-ну!
– На нее вы можете положиться, Мстислав Леопольдович. Она не только бесстрашная пулеметчица, но и моя помощница. Вы еще не знаете о наших переговорах с полковым комитетом? Надежные люди, Мстислав Леопольдович. А председатель – это настоящий Добрыня Никитич! Мне говорили, что у него большой авторитет не только среди казаков, но и у солдат.
– Расскажете на совещании. Николай Гаврилович, проведите дам.
Когда Мотовилов с Хомутовым увели женщин, полковник подошел к Терехову, чтобы узнать, не произошло ли чего подозрительного. Терехова прорвало:
– Извините, господин полковник. Поскольку слышал разговор про хорунжего – этого Коня Рыжего, должен упредить вас с глазу на глаз. Я этого хорунжего, извините, от хвоста до ушей вижу наскрозь. Стерва он! Если не большевик, то давно ходит в ихней упряжи. Али не он водил енисейцев под Пулково на донцов генерала Краснова? Али не поимел благодарность от военки Смольного? Да его еще тогда надо было шлепнуть.
– Совершенно верно, Кондратий Филиппович, – доверительно ответил полковник. – Но… Нам чрезвычайно важно в данный момент повязать его так, чтобы он никуда не ускакал на красных копытах. А шлепнуть? Не всегда это нужно. Военный комиссариат Смольного перешерстит всех казаков и офицеров, и на митинге выберут в председатели такого же объезженного большевиками коня или того хуже. Надо его обламывать. Мы этот вопрос еще обсудим с вами, Кондратий Филиппович. А сейчас смотрите тут строго. В случае чего постучите в ставень.
– Слушаюсь, господин полковник!
Возле крыльца полковник обмел голиком снег с сапог, потоптался на приступках, прошел через глухие сени в переднюю избу. Над обеденным столом тускло светилась керосиновая лампа. Возле стола сидела русоволосая молодая женщина в теплом платке, накинутом на плечи. Перед ней грудились чайные чашки с блюдцами, белела сахарница по соседству с печеньем в синей вазе. Когда вошел полковник и стал раздеваться у порога, женщина поднялась и пошла навстречу.
– Как я вас ждала, Мстислав Леопольдович, – ласково проговорила она. – Мне говорили, что вы болели?
– Ничего страшного, милая Елена Викторовна. Беспокоим вот вас, извините, пожалуйста.
– Да что вы, господи! Мой дом – ваш дом. Ваши беды – мои беды. Я вот позавчера побывала в Петрограде, и не поверите – больная вернулась. Люди как тени там. И мертвый, мертвый город! Наш Питер, господи! И когда это только кончится?
– Если большевики задержатся еще на полгода, Питера вообще не будет.
– Господи! – вздохнула хозяйка, спросив: – Подать в гостиную чай? Сейчас вскипит. За чаем-то лучше разговаривать.
– Ради бога, не вздумайте сами нести самовар. Пришлю офицера, – сказал полковник и направился за филенчатую голубую дверь.
В гостиной – большой комнате с двумя мягкими диванами, на которых расположились офицеры у квадратного стола, – облаком плавал табачный дым. Курили все, в том числе женщины, стряхивая пепел в морские раковины и чугунную пепельницу. Лампа-молния, свисающая на стержне от потолка, ярко освещала офицеров. Полковник поздоровался, и разговоры оборвались. Юлия Михайловна, докурив папиросу, ткнула окурок в чугунную пепельницу, повернулась к полковнику:
– Мстислав Леопольдович, вот генерал, Сергей Васильевич, не верит моим словам о благоприятных переговорах с комитетом.
Генерал, не дожидаясь, что скажет командир полка, ответил:
– Эмоции, эмоции, госпожа Леонова!.. Мало ли какое впечатление произвели на вас комитетчики, а я вам скажу, извините, они просто обманули вас. Да, да, сударыня! И Конь Рыжий, извините, такой подлец, которого мало повесить. И не рыжий он, а красный конь военки Совнаркома. Да-с!..
– Я с этим, простите, совершенно не согласна, – возразила Юлия Михайловна. – Он все-таки офицер из казаков. А казак, как его ни крути-верти, останется казаком. И если на митинге казаки примут решение идти на Петроград, хорунжий будет впереди, господин генерал.
– Помилуй нас бог от наивных верований! – взмолился генерал. – В этом-то и провал всей нашей русской интеллигенции: в наивной вере, что всю Россию можно осчастливить, если уничтожить промышленников, купцов, национализировать землю и все прочее. Интеллигентики шли в ссылку ради идеи всеобщего облагодетельствования народа. Вот Совнарком напечатал декреты о земле и мире, когда еще война не кончена с Германией. Какой может быть мир, если армии врага на территории России?! А ведь эти декреты всех сбили с толку. И такие вояки, как наши комитетчики, рты разинули: благодати ждут от большевиков!
– Не будем заниматься пустыми разговорами, господа, – попросил полковник. – Да, мы интеллигенты. Но ведь это же – мозг нации! Так что будем, по мере наших сил, работать для возрождения России. От декретов Совнаркома так просто не отмахнешься, Сергей Васильевич! В них заложен огромный взрывчатый материал. Или – или! А потому надо учиться работать в тылу большевиков и не допускать вопиющих глупостей. Надо помнить – впереди завтрашний день! А кому известно, каким будет завтрашний день?
Ни офицеры, ни генералы не сумели ответить на этот вопрос.
– Молчите? Именно в этом вся суть момента! Никто точно не может дать ответ о завтрашнем дне России! Быть ей или не быть вообще.
– России – быть всегда! – вдруг сказал один из офицеров, сидящий рядом с пулеметчицей Дуней. Все посмотрели на него – никто его не знал, кроме самого полковника и генерала Новокрещинова. – Да, я убежден: России быть всегда! Если Россия выдержала двухсотлетнее монгольское иго и не исчезла, а изгнала и разгромила орды завоевателей, то в данный исторический момент она, безусловно, выстоит и процветать будет. В этом я лично убежден. Другое дело: устоим ли мы, господа офицеры? И как с нами распорядится история? Вот на этот вопрос, думаю, и Господь Бог не ответит.
– Ну знаете ли! Не от офицера слышать подобное! – зло сказал лысый поручик Хомутов.
– Надо бы прежде представиться собранию, а не начинать знакомство с сентенций сомнительного содержания, – заметил еще один офицер.
– Господа, – остановил полковник. – Мы тут увлеклись, и я не успел представить вам уполномоченного центра «союза» капитана Кирилла Иннокентьевича Ухоздвигова, социалиста-революционера. Попросим капитана информировать нас о положении на фронте и конкретно о задачах, поставленных перед нашим полком на двадцать шестое января. Прошу!
Пулеметчица Дуня уставилась в лицо капитана: Ухоздвигов! Это же ее земляк!.. Сын золотопромышленника Ухоздвигова!.. Или однофамилец?
– Господа! – начал глуховатым голосом Ухоздвигов. – Я ничем не могу вас порадовать. Все армии на фронте полностью деморализованы и развалились. О дисциплине и говорить нечего. Судя по тому, что я успел узнать о вашем полке, его можно считать единственным, устоявшим от деморализации и повального дезертирства. Достаточно сказать: только за минувший декабрь и по десятое января текущего года на одном нашем фронте убито более тысячи четырехсот офицеров! Нет-нет! Не большевики расстреливали. Обыкновенные убийства солдатами из-за угла. Теперешний главнокомандующий Крыленко…
– Прапорщик! – не утерпел престарелый генерал Сахаров.
– Этот прапорщик, господа, оказался талантливым военным организатором, о чем писали даже французские газеты.
– Так что же он, прапорщик Крыленко? – напомнил полковник.
– Даже он со своим авторитетом и другие военные комиссары, как Антонов-Овсеенко, ничего не могут поделать, чтобы задержать процесс распада армии и вопиющих самосудов.
– Большевики именно к этому призывали суконку: к поголовному истреблению офицерского состава в армиях, – сказал генерал Новокрещинов. – Но меня интересуют конкретные установки центра относительно ближайших событий.
