Kitabı oku: «Предел», sayfa 3

Старик открывает глаза.

– Хочешь, я их всех верну?

– Нет, – четко отвечает Алиса, – без них спокойнее. Научите меня это вытворять?

– Это очень просто. Нужно погрузиться в прослойки времени, перенестись в секундное прошлое каждого из присутствующих и сказать, что они здесь ужасно не к месту.

– А ведь так можно управлять умами миллионов, – прошептала Алиса и кивком указала в дальний левый угол кафе. Там сидел посетитель и мирно пил кофе.

– А вот это уже интересно, – удивляется старик.

– В его прошлом, видимо, вас не было, или…

– Приветствую тебя, мистер Богль! – выкрикивает он и встает, низко поклонившись сидящему к нему спиной.

– И тебе мое приветствие, – человек в черном поднимается, учтиво сняв шляпу. – Ты, смотрю, опять эту рыжую сучку охаживаешь, мистер доктор. В гипноз ее погружаешь, расспрашиваешь о наших с ней секретиках. А это ей категорически запрещено.

– Не слушай его, девочка, – старик отстраняет Алису от Богля и встает между ними как преграда. – Говорите, мистер, что вам угодно, или убирайтесь прочь.

– А ты знаешь, что она редкостная лгунья? В детстве обвинила папочку и его друга в разных пакостях. Ручки себе жгла. Потом волосы подпалила, свинья неблагодарная. Вот такая дрянь. Наверняка ты забыла, что подписала со мной договор, так вот будь добра не бегать по докторам, а исполнять обещанное.

– Не слушай его, Алиса, – старик расправляет руки и делает шаг навстречу непрошеному гостю. Тот в свою очередь выпрямляется как струна и смотрит на старика неморгающим взглядом.

– Я не знаю, я не помню, – девушка падает на стул и начинает плакать.

– А потом шила в интернате для чокнутых мальчиков и девочек свои дурацкие крылья. Хотела улететь в небеса. А мой мальчик, лучший из учеников, мой Чарли помогал ей стать кормом для рыбок. Потом в котле сварил дрянь этакую. Помогал… а возможно, и сейчас помогает. Как ты думаешь?

– Что ты хочешь? – строго спрашивает старик.

– Я требую соблюдения кодексов, – отвечает черный человек и в ту же секунду пропадает.

Вика открыла глаза. Руки у нее тряслись. Глясе гладил ее по копне волос. Она плакала.

– Доктор, я опять видела вас в роли того странного старика. Опять эта навязчивая идея. Боже, когда это уже закончится?

– Дочь Ольги и Игоря тоже говорила о пределе, – произнес я.

Они оба серьезно посмотрели на меня. Виктория вытерла слезы предложенным платочком и высморкалась.

– Не обращайте внимания, это не стоит описывать в вашем репортаже.

– Викусичка, а как ты думаешь, кто этот мальчик Чарли из твоего гипнотического транса? – спросил доктор, сунув трубку в рот.

– Чарли? – испуганно повторила рыжеволосая женщина. – Я не помню никакого Чарли, – солгала она.

Я посмотрел на фото Димы Валтасарова в альбоме и тяжело вздохнул. Глясе протянул несколько папок с личными делами детей, и я засунул их в сумку. Затем посмотрел на эту измученную женщину. Мне реально было ее жаль, но журналистская ненависть играла во мне, мешая принять адекватное решение. Я скривил губы и высказал ей все, что думаю по этому поводу:

– Я не понимаю, почему вы лукавите. Ведь вы все прекрасно помните, почему бы не поделиться информацией? Как можно не помнить своего детства? Вот в этих папках о вас много чего написано, как можно забыть весь этот ужас?

– Я так же помню, как и вы, – неожиданно ответила Виктория и посмотрела так, будто давно меня знала. В ее глазах было все: ирония, сожаление, обида, жалость. Жалость?

Виктория Тимирязева вышла из кабинета и уверенным шагом направилась к своему авто. Настроение было ужасным: она сожалела, что согласилась на этот сеанс гипноза и беседу с журналистом. Конечно, она лукавила: Чарли, Алекс, Агата, Сайман – она прекрасно помнила всех этих детей. Она ничего не забыла из своего детства. Она вообще все и всегда помнила, но делиться этим очень опасно. Расплата за такую откровенность могла быть ужасающей. Однажды именно так и случилось.

Это произошло десять лет назад. Она хорошо помнила тот день и час, когда они познакомились. Он стоял в нелепом клетчатом пальто над проезжающими вагонами электропоездов. Что он делал на том виадуке? Вика почему-то подошла и спросила о каком-то пустяке. Мужчина обернулся с видом растерянного мальчишки и, взлохматив волосы на голове, рассмеялся. Потом приблизился и загадочным тоном прошептал:

– Хочешь, я стану писать тебе письма?

– Это такая уловка? – рассмеялась она. – Ты так ко всем подкатываешь?

– Даже и в мыслях не было, – утвердительно ответил он и ушел, сунув ей на ходу свою визитку с именем Сергей и фамилией Борисов.

На следующее утро она решила написать ему короткое послание. Набрала текст в Telegram:

«Доброе утро. Вам пишет ваша вчерашняя случайная знакомая. Мы пересеклись на виадуке в районе железнодорожного вокзала. Прошу прощения за беспокойство, но вы обещали писать мне письма».

Каково же было ее удивление, когда через несколько минут пришло такое сообщение:

«Опять он… убийца-апрель. И мы стоим с тобою на виадуке над сотнями судеб, что проносятся внизу в вагонах электропоездов. Они снуют туда-сюда, как червяки после дождя на согретой солнцем мостовой. Твари, ищущие продолжения рода. Кто-то едет в этих вагонах хоронить. Кто-то – выходить замуж. Поезда… это всегда чай в кружевных подстаканниках. Поезда – это всегда расставания и надежда. Поезда под нами – это смысл всего происходящего во вселенной. Одна большая планета как зал ожидания на вокзале. Каждый здесь ждет чего-то своего. Не понимая, что поезд с рельсов не свернет, и всех везут в одном направлении. Но смотрят в окно, надеются и верят.

Верят.

Если бы можно было выпить этот апрель через тоненькую коктейльную соломинку, добавить в бокал немного ветра, немного промозглого утреннего тумана, спускающегося с гор… Терпкости придаст янтарный закат, потому что маленький ломтик солнца ты насадишь на краешек бокала, и его свет будет стекать в твой апрель… медленно. Он обязательно убьет тебя, если ты с ним не заодно.

Произнеси это слово мед-лен-но…

Чувствуешь, как зажгло на губах? Такого ты еще не пробовала. Сейчас содержимое бокала поступит в желудок, а потом в кровь. И ты, отравленная этим состоянием, решишься и, выйдя в прокуренный тамбур, улыбнешься и дернешь стоп-кран…»

Виктория была ошарашена. И позвонила ему тут же.

Теперь с ним она стала естественной. Как будто без грима, без макияжа, без парика. Смотрела на него так просто, как наверняка смотрят девочки на своих отцов, вернувшихся с войны. Он нежно гладил ее обожжённые когда-то руки и целовал рубцы на спине и шее.

Все сразу закрутилось неимоверным вихрем эмоций. Ей было наплевать, кто он и чем занимается. Он был необыкновенным мужчиной. Мог устроить спонтанное свидание в каком-нибудь романтичном месте. Мог припереться к ее окнам ночью и орать пьяным голосом о том, что знает, в чем смысл жизни. Он каждый день писал ей любовные письма, как и обещал:

«И самые красивые слова, и самые нежные прикосновения. Преданный взгляд, чувственные губы. Нежное тепло утреннего дыхания. Чуть слышный и угадываемый аромат палитры твоих изящных крадущихся движений. Ленивое подрагивание крылатых ресниц. Бархат теплой кожи. Манящие изяществом волнующие изгибы. Качающиеся в такт со временем бедра, загадочная улыбка. Янтарный отлив раскиданных в небрежности по подушке твоих волос. Кружево белья. Нерешительный, по-юношески стеснительно мнущийся на пороге рассвет. Легкое движение ночных штор. И все это ты… утренняя, легкая, светлая, нежная, добрая, красивая… моя. И утренняя комната наполняется легким ароматом свежесваренного кофе. Город боится проникнуть своим шумом в твое пространство. И это солнце, и это утро – все только для тебя».

В ту ночь ей приснился кошмар: она шла по горящему полю ржи и задыхалась от гари и дыма. Вдруг в проеме между огнями появился Богль. Он стоял и укоризненно грозил ей пальчиком:

– В твоих кодексах, Алиса, прописано одиночество. Будь добра соблюдать подписанный документ.

Она совсем забыла про свои кодексы. И за это пришлось поплатиться. В один из дней он перестал писать и отвечать на звонки. А через три дня его мама сама позвонила Вике. Рассказала, что сын уехал на дачу, чтобы помочь перестелить старые полы. Ночью домик, где он остался спать, странным образом загорелся.

– Сережа не сумел выбраться, – произнесла женщина и добавила: – Он погиб в огне.

– Огне… – Вика повторила шепотом это слово и сразу все поняла. Она долго плакала, но слезами его было не воскресить. Это из-за нее он погиб, только из-за нее. С тех пор близко в свою жизнь она никого не впускала.

Дома ее встретила жизнерадостная «карамелька», любимый миттельшнауцер. Бросив сумку в коридоре на тумбочку, она распахнула двери и пригласила собачку на прогулку.

– Сегодня был сложный день, – обратилась Вика к питомцу, – и поэтому я предлагаю прогуляться по парку.

Миттельшнауцер весело запрыгал на задних лапках, радуясь хозяйке. Улица была безлюдной, и Вика отстегнула поводок от ошейника. Собачка резво выскочила на проезжую часть и попыталась поймать улетающий пластиковый пакет. Ветер подхватил его, и собака, весело лая, ринулась в погоню. Действо рассмешило хозяйку, и она, достав телефон, начала снимать юмористическое видео. Но вдруг из-за поворота с визгом тормозов вылетела огромная черная машина. Джип набрал скорость и пронесся мимо рыжеволосой женщины. Вика испуганно проводила его взглядом и тут же нерешительно позвала собачку:

– Карамелька, ко мне.

Но собака не отзывалась. Вика осторожно сошла с тротуара и увидела тот самый пакет в окровавленной пасти собачки. Карамелька лежала у бордюра без движения. Вика подбежала к ней и осторожно дотронулась рукой. Признаков жизни не было. Она подняла ее на руки и заплакала. В это время за спиной раздались знакомые щелчки. Виктория Тимирязева обернулась.

На другой стороне дороги стоял черный человек в широкополой шляпе. Он деловито снял очки с темного лица и просверлил ее своими разноцветными глазами.

– Как прошло интервью журналисту? – издевательским тоном спросил он и тихонько рассмеялся.

– Зачем ты забрал собачку? – слезы градом лились по щекам Вики.

– А как же ты думала, девочка моя? Ты будешь всем налево и направо рассказывать про наши секретики, а я буду стоять и ничего не предпринимать? Помнишь, что записано у тебя в кодексе?

– Помню, – женщина, рыдая, опустилась на асфальт и начала гладить окровавленной рукой голову мертвой собачки.

– Ну вот, а то я подумал, что ты забыла. И запомни, Алиса, я заберу всякого, кого ты любишь, если ты перестанешь исполнять договор. И я не шучу.

С этими словами он распался на сотню черных мошек, которые растворились в воздухе.

Женщина быстро поднялась и, перебежав улицу, буквально влетела в прихожую собственного дома. Не разуваясь, она ворвалась в просторную кухню и, скинув на ходу плащ, включила газовую плиту. Закатав рукава водолазки и стиснув зубы, подставила запястья под открытый огонь.

– Этого ты хочешь, этого тебе не хватает?! – истерически выкрикнула Вика. Кухня наполнилась ужасным запахом горелой кожи. Вика упала у плиты без сознания.

Распрощавшись с Глясе, я поехал в гостиницу. По дороге набрал Киру, мне хотелось поделиться с ней пережитой информацией. Выслушав, она подумала и сказала:

– Знаешь, Доронин, мне кажется, эта Вика абсолютно несчастная женщина. А вы ее еще и гипнозами истязали. Мне интересно, нашел твой доктор папку с именем «Алекс»?

– Да, ее принесли прямо перед моим уходом.

– Интересно, что это был за мальчик и каким он вырос человеком. Какой странный репортаж ты затеял, Олег. Да, и кто такой этот Богль? Впервые слышу про него.

– Я тоже, но попытаюсь разобраться, – отозвался я. – Папка с именем «Алекс» тоненькая, впрочем, как и все остальные. Не думаю, что там будет какое-то откровение или суперинформация. Сейчас приеду в номер, приму душ, подкреплюсь и буду читать. Действительно интересно, что он за человек. Как-то же он попал в «Лесную школу»? Пока, любимая, просветов в этой истории нет. Я люблю тебя.

Алекс

Ночь, темнота прилипала к ногам, как слизь. Это не комната погрузилась во тьму, это мир опрокинулся в небытие. На кого-то темнота оказывает благотворное влияние: успокаивает, умиротворяет. Мальчик не знал, что это за слова. Для него темное время суток было либо временем для обучения, либо временем для испытания.

Казалось, если не соблюсти эти ритуалы, можно не проснуться никогда. Ритуал заключался в следующем: «Никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя поворачиваться к дверному проему. Что бы там ни было, никогда нельзя высвобождать голые ноги из-под одеяла. Нельзя кричать или создавать другой шум».

Было очень страшно. Он понимал, что это не страх. Это испытание.

Мальчик знал, что делать перед тем, как ложиться спать. Может показаться странным, но об этом редко кто задумывается ежедневно. Что вы делаете перед сном? Читаете? Пьете теплое молоко или чай с лимоном? Разговариваете сами с собой?

Алекс знал, что нужно правильно делать перед сном. Думать о маме он боялся. Об отце старался не вспоминать никогда. Но картинки с его присутствием периодически всплывали перед глазами.

Все, как обычно, начиналось ближе к полуночи. Конечно, каждый раз укладываясь в постель, он старался закрыть глаза. Не просто закрыть, а зажмурить с неистовой силой. И уснуть до двенадцати.

«Никогда не надевать черные носки. Никогда не вытираться темным полотенцем. Не наступать на линии и, боже упаси, на выщербленные куски асфальта или лестницы. Не прикасаться к темным пятнам на перилах. Не смотреть на людей в темном. Ненавидеть черноволосых женщин. Не ждать помощи. Никогда не переступать порога с левой ноги. Не рассыпать соли. Не оставлять крошек на столе (особенно на ночь). Не жалеть людей. Не любить людей. Не верить никому. Не ждать. Не надеяться».

Сейчас все начиналось вновь, как и каждую ночь. Стиснуть зубы и укутаться в толстое ватное одеяло. На кухне что-то щелкнуло. Он подогнул ноги к животу и обнял их маленькими ручками. Губы побледнели и затряслись. На кухне щелкнуло сильнее. Послышался шорох и звук открывающегося холодильника. Кто-то неведомый пошарил внутри, хлопнул дверцей. Малыш вздрогнул. Кто-то подошел к двери и приоткрыл ее. Кричать нельзя, оборачиваться нельзя.

Запахло мочой и плесенью. Он не открыл глаз и не обернулся. Но внутри все свернулось в маленький клубок. Замерло в ожидании смерти. Этот, что с кухни, отворил дверь и покачиваясь вошел в спальню.

«Не оборачиваться. Не открывать глаз. Не разговаривать. Не верить».

Маленькое тело ослабло и затряслось в конвульсии. Слезы ужаса текли по детским щечкам. Он не мог это контролировать, даже не старался.

Этот подошел ближе. Провел большой вонючей рукой вдоль одеяла. Малыш почувствовал это кожей. Нет, он не дотронулся, но малыш точно знал, где сейчас его руки. Гость рассмеялся и, наклонившись к самому детскому ушку, произнес:

– Если обоссышься, завтра тебе снова зададут по первое число.

Запах мочи усилился. Простыня под ребенком стала мокрой. Он последний раз конвульсивно дернулся.

«Не любить. Не верить. Не ругаться плохими словами. Не ждать. И… если получится… никогда не просыпаться».

Тот, что с кухни, испарился в воздухе, издав несколько щелчков. Так щелкают пальцами завсегдатаи баров, заказывая себе выпивку. Так щелкают, когда тебе очень и очень страшно. Когда страх и есть этот звук в пустоте твоего ночного одиночества. И ты один на один с этим. И то, что планета, на которой находятся твой материк, твоя страна, твой город и твоя улица с домом, потрясающе огромна, не имеет теперь никакого значения или смысла. Только ночь. Только ты. И только он.

Малыш потерял сознание.

Утром мама стояла в лестничном проеме и держала в руках его желтые листки. Те самые.

– Что это такое? – ее голос был больным и источенным. Казалось, что силы совсем ее покинули. Она стояла в обычном домашнем халате, туго перетянутом на поясе, и аккуратно покачивала записями. В глазах сквозили пустота и равнодушие.

– Это помогает мне справляться с ним и научиться многому и нужному, – Алекс попробовал забрать листы и подняться в свою комнату, но мама была непреодолимой преградой. Явно настал день и час для объяснений. Мальчик остановился и тяжело вздохнул.

– Так и что это такое? – мама очень хотела получить ответ на свой вопрос – вопрос, зависший между первым и вторым этажами их просторного дома. Она зачитала следующее:

«Я знаю, что тот, кто приходит с кухни, никогда мне не повредит. Но я должен соблюдать следующие правила: никогда не оборачиваться к дверному проему. Никогда не оголять руки и ноги из-под одеяла. Никогда не произносить звуков. Каждый день пытаться предотвратить его ночной приход. А именно, в течение дня никогда не надевать черные носки. Никогда не вытираться темным полотенцем. Не наступать на линии. Не прикасаться к темным пятнам на перилах. Не оборачиваться на людей в темном. Ненавидеть черноволосых женщин».

Она пристально посмотрела на сына, губы ее дрожали, на глазах выступили крупинки слез.

– Я, – строго сказала она и, схватив себя за макушку, сильно дернула длинные волосы, – я, черт тебя подери, черноволосая женщина. Ты здесь пишешь о ненависти ко мне?

– Мама, я…

– Щенок неблагодарный! – она размахнулась и ударила мальчика желтыми листками по лицу.

Было не больно, но Алекс заплакал. Обида душила его. Мама совсем не хотела его понимать. Не хотела выслушать. Или не могла?! Они все не понимали его.

– Откуда ты взял это дурацкое имя? – истерично кричала мать. – При рождении тебя назвали Александром в честь твоего отца. Но когда ты заявил, что тебя должны звать Алекс, мы с Володей отнеслись к этому с усмешкой. Кто же мог представить, к чему это все приведет? Кто написал эту мерзость?

– Мама, я могу объяснить, – слезы душили мальчика, не давая нормально сформулировать детские мысли.

Мама ничего не хотела слушать. Она быстро развернулась и ушла на кухню.

Никто из окружающих не понимал его – кроме того, кто шептал ему по ночам эти тексты. Один раз Алекс даже видел его, только издалека. Он утверждал, что видеть друг друга пока рано. Для данного этапа достаточно правил и полного их соблюдения. А потом он научит его осмысленному переходу, обязательно научит.

Ближе к вечеру мама успокоилась. Пришел дядя Володя, и они долго разговаривали, закрывшись на кухне. Алекс догадывался, что этот разговор о нем. Он совсем не злился на маму. И точно знал: уж лучше злиться и ненавидеть, чем любить. Любовь убивает!

Наконец мама позвала мальчика ужинать. Аккуратно пододвинув корзинку с нарезанными ломтиками белого хлеба, спросила:

– Кто писал эти тексты, сыночек? Я не хочу напрягать обстановку, Саша. Но мне нужно точно знать, кто печатал эти страницы? Или где ты их взял?

– Это я, мамочка! – голос Алекса был спокойным и даже жизнерадостным.

– Ты умеешь обращаться с пишущей машинкой дяди Володи?

– Да, он научил меня.

– Он… сам тебя научил? – мама стояла в полной растерянности. Она подошла поближе и, вытерев руки о передник, наклонилась к сыну. Потрогав его лоб ладонью, она присела рядом на стул. – Зачем он это сделал?

– Нет, мамочка, ты не подумай о нем плохо, это не дядя Володя. Это другой научил меня печатать на его машинке.

– У тебя есть взрослый друг?

– Он мне не друг, – твердо и уверенно ответил сын и принялся размешивать полученную густую тюрю в тарелке.

– Кто же он? Печатал он тоже за тебя?

– Иногда да.

Мама вскочила со стула и, достав из кухонного стола желтые листки, начала читать вслух:

«Урок первый. Тема урока: осмысленный переход. Для осмысленного перехода из одного измерения в другое требуется концентрация как минимум двух действующих рецепторов. Продуктивнее всего использовать обоняние и осязание. Зрению и слуху на первых порах доверять следует менее всего. Для более безопасного перехода следует приготовить раствор из соли, глины, коровьей мочи и черной гнилостной плесени. Ладони, предварительно тщательным образом вымытые, погружаются в данный раствор на несколько минут. Перед погружением на них острым лезвием наносятся пиктограммы перехода. Резать кожу на руках нужно до появления крови. Далее их следует подсушить до образования характерной корочки. Хорошим предзнаменованием успешного перехода должны быть неимоверная вонь и сильный зуд в области ладоней. Это нужно, чтобы никогда не забывать того, что ты будешь забывать периодически».

– Что это? – мама убрала листки обратно в стол.

Она подошла к сыну вплотную и, выхватив ложку из его руки, с силой развернула ладонью к себе. На ней был вырезан крест в круге. Рана казалась старой.

– Что это такое? Да по тебе дурдом плачет! Ты совсем меня в могилу хочешь загнать?

Она заплакала. Затем схватила его тарелку и с размаху швырнула в стену. Мокрый хлеб разлетелся по сторонам. Алекс выдернул руку и, спокойно развернувшись, последовал на второй этаж.

– Нужно убрать на ночь весь хлеб с пола, – крикнул он матери через плечо. – Так мы спровоцируем его к действию. А этого делать не нужно!

На следующий день мальчик был записан на прием к психологу. Дядя Володя, отчим, сам решился отвести Сашу, хотя и считал, что от походов этих нет толка.

По пути они зашли в кафе-мороженое, хотя мальчик не просил об этом. Скорее всего, дядя Володя хотел серьезно поговорить с ним. Или попросила мама.

– Почему ты решил, Александр, что тебя должны называть Алексом? – тон дядя Вова взял спокойный и размеренный. На мальчика старался не давить и даже не смотреть.

Саша относился к нему неплохо. Дядя Володя появился в жизни мамы случайно, а в жизни ребенка почти внезапно. Придя в один весенний день с прогулки, Саша обнаружил за большим кухонным столом незнакомого мужчину. Он был среднего роста, но ниже мамы почти на голову. Мальчику он напомнил какого-то слесаря со старинных плакатов. Так, во всяком случае, казалось. Слава богу, новый дядя почти не лез в его маленький мир. Любимым занятием Володи кроме писательства на чердаке дома было строить планы на жизнь и учить этой самой жизни других.

– Меня никогда не звали Александром, – слизывая мороженое с белоснежной верхушки, ответил мальчик. – Я же объяснил вам с мамой, что меня зовут Алекс. Это нужно для того, чтобы миссия свершилась правильно. И чтобы тот, кто приходит с кухни, не нашел меня.

– Ну хорошо, – Владимир кивнул в знак согласия, – мама попросила поговорить с тобой. Она волнуется за тебя, за твое здоровье. Ты наверняка не помнишь, но когда вы еще жили с папой, у вас с ним были неприятные моменты. Мама считает, что все происходящее теперь с тобой – это последствия прошлого. Расскажешь мне про твои ночные видения?

Зря дядя Володя думал, что мальчик не помнил папу. Самым отчетливым воспоминанием было следующее: папа позвал Алекса помогать ему. Задумывался сюрприз для мамы, и папа хотел налепить домашних пельменей. Они уселись на кухне за обеденным столом и начали кулинарное таинство. Но пельмени никак не лепились маленькими детскими ручками. Отец встал и долго, около минуты, смотрел на мальчика, возюкавшегося с пельменем. А потом очень сильно пнул его ногой. Алекс улетел в угол и сильно ударился затылком о дверной косяк.

– Это не видения, и зря вы заказали мороженое в железных чашечках, – глаза мальчика блеснули страхом, и он быстрым движением отодвинул лакомство от себя. – Там может быть черное дно. И вряд ли я стану рассказывать вам что-то. Вы же все равно не поймете.

– И что? – мужчина взял маленькую ложечку и начал медленно копаться в своей чашке с мороженым. – Кстати, ты не по годам умен. Даже странно, что ты еще не ходишь в школу. Если бы не эти твои заскоки…

– Нельзя прикасаться к черному, – шепотом произнес Алекс и ближе наклонился к дяде Володе. – Так мы провоцируем его.

– Ты, наверное, совсем не помнишь…

– Я прекрасно помню отца, – вдруг перебил мальчик и очень по-взрослому посмотрел отчиму в глаза. – И я прекрасно знаю причину его гибели. И если вам будет интересно, я расскажу когда-нибудь про это.

– Тебе было всего два с половиной годика, – спокойно парировал Володя. – В таком возрасте это вряд ли возможно.

– Мне было три с половиной, даже почти четыре, и мне вообще плевать на ваше мнение или же мнение кого-то, кто так считает или думает. Вы вообще ничего не знаете о времени, а я знаю.

– Ну вот, ты снова замыкаешься в себе. Я правда верю тебе и хочу выслушать. Расскажи мне твою историю, малыш, – в голосе дяди Володи были нотки искренности и теплоты. Он очень старался.

– Хорошо. Если вам действительно интересно, я расскажу. Папа тогда постоянно бил маму. Меня он тоже бил. Точнее, я иногда попадал под горячую руку. Мама так это называла. Он мог просто прийти с работы в плохом настроении и от этого врезать маме в живот рукой или ногой. Я бежал заступаться за нее и тоже получал.

Потом мама долго успокаивала меня. Она утверждала, что папа любит нас на самом деле и просто немного расстроен плохим положением на работе. Начальник папы много требует от него, и он очень устает.

Вечерами меня насильно сажали на диван в гостиной и включали телевизор. Особенно это практиковалось в субботние вечера. Мне следовало сидеть и смотреть ту программу, которую включили. Потом я должен был кратко пересказать отцу суть просмотренного и доходчиво объяснить смысл передачи. Если мне это не удавалось или удавалось плохо, я получал затрещину или пинок. Маму в период этих просмотров он уводил наверх в туалетную комнату. Я не знаю, что он делал с нею наверху. Вернее, не знаю, что он делал физически. Но я чувствовал, что он делает с нею морально. Я слышал, как боль таилась в ее душе. Я видел ее маленьким сморщенным котенком, забившимся под старый мусорный бак. Котенка трясло от страха и ужаса. Жизнь теплилась в его маленьком тельце, он жил, но жил вопреки.

Мама сильно стонала и кричала, как будто ее режут. Но спускалась она без ран и синяков, хотя и со следами наручников на запястьях и красно-синими полосками на шее. В глазах ее всегда стояли слезы, губы тряслись, а ноги подкашивались. Почему я решил, что это были наручники? Я просто находил их спрятанными за унитазом в туалете. Но ту субботу, именно ту… я запомнил на всю жизнь.

Дядя Володя сидел напротив мальчика с открытым ртом и слушал. Он никак не ожидал такого разворота событий.

Мальчик тем временем продолжал:

– К тому времени он уже начал приходить ко мне по ночам. Когда я говорю «он», я имею в виду того, кто приходит с кухни. Я сразу же понял, как не нужно провоцировать его приходы. Я не знаю, откуда это пришло, но точно знал: если я не буду соблюдать свод своих собственных кодексов, он начнет забирать самое близкое. Но в тот субботний вечер мама спустилась сама не своя. По ногам ее текла кровь. На шее сияла черная полоса. Он душил ее. Он издевался над ней. Но не убивал, будто играя с жизнью и смертью.

В тот вечер, пересказав взмыленному и остервенело ухмыляющемуся отцу просмотренную передачу, я отправился в постель. И я знал, что мне нужно делать…

– Подожди, – перебил дядя Володя. – Твой отец разбился, упав с крыши вашего дома. Никто так и не понял, зачем в ту субботнюю ночь он залез на мокрую от проливного дождя крышу. Но все говорили о его психической неустойчивости. Он же просто покончил с жизнью. Или его убили?

– Так и есть, это ОН убил его, тот, кто приходит с кухни, – тихо подытожил малыш. – Но это я разрешил ему.

– Доедай мороженое, – тихо сказал дядя Володя.

– В ту субботнюю ночь я нарушил одно из правил. Когда тот, что приходит с кухни, вошел в мою детскую, я резко обернулся. Но это было не самым главным. Я не просто обернулся, я начал в этот момент думать именно об отце. Я думал о нем как о самом дорогом существе на свете. Слезы катились, я сжал свои маленькие кулачки и стиснул зубы. Я не мог оторвать взгляда от того, кто приходит с кухни. Его вонючие ладони порхали перед моим лицом, и он был очень зол. Я нарушил закон, я предал кодекс, оттиском начертанный на желтых листках. И наказание последовало незамедлительно. Он тут же забрал у меня самое дорогое. В дождливую субботнюю ночь им стал мой папочка. Сложнее было представить его близким человеком. Я полностью выкинул маму из головы. Я не должен был думать о маме вообще. Перед глазами стоял только отец. Я представил его в белой пустой безмолвной комнате. Некая прослойка между мирами. Коридор между измерениями. Предел!

– Да откуда у тебя в твои годы столько информации в голове? – прошептал дядя Володя.

– Отец стоял в этом растворенном свете, и я внутренне оберегал его от всех бед. Мне захотелось взять его в свои маленькие ладони и укрыть от всего мира. Я боролся с чувством страха и ненависти к этому человеку. Тот, что пришел с кухни, не должен был заметить подвоха. И он не заметил. Я услышал, как папа поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Он осторожно подошел к моей двери и, приоткрыв ее, прислушался к тишине и темноте моего мира. Но в этот же момент я наблюдал его одиночество. Для меня он стоял в придуманном мною коридоре, залитом светом и холодом. Глаза его были пусты. Затем он просто вышел и направился к лестнице на чердак. А в моей прослойке между мирами он начал задыхаться. Глаза его вылезли из орбит, и он стал отчаянно стучать по неведомой преграде руками, разбивая их в кровь. Губы посинели от ненависти, и из горла пошла фиолетовая пена. Но я еще сильнее прижал его к своей груди. Я заплакал от любви к нему. Папа поднялся на крышу. Пошел дождь. Где-то неподалеку ударила молния. Босиком, в одних трусах и футболке он проследовал к краю крыши и, распрямившись, встал во весь рост. Немного покачнувшись, он полетел вниз. Упал на заднем дворе, ударившись головой о железную бочку. Мозги стекали с нее, омываемые дождем. Врачи, приехавшие утром, сказали, что он не мучился.

Мужчина напротив мальчика сидел в полном остолбенении.

– Это очень серьезно, – прошептал мальчик, – нельзя провоцировать того, кто приходит с кухни.

– Кого? – также шепотом спросил отчим, потом положил ложечку на стол и, натужно улыбнувшись, сказал: – Дно серебристого цвета, можешь спокойно доесть свое мороженое… Алекс.

Руки у дяди Володи тряслись. И скрывать это выходило плохо.

На сеансе у психолога было скучно.

– Здравствуй, Саша. Мама сказала, чтобы я называл тебя Али. Это так? – доктор, сделав какие-то выводы, сразу ринулся в бой.

– Алекс, – поправил его мальчик, – меня нужно называть Алекс.

– Хорошо, так и запишем твое имя.

– Имя – это лишь набор звуков, которыми можно привлечь внимание, – шепотом ответил мальчик. – А нам это не нужно.

– Сейчас я погружу тебя в состояние гипнотического транса. Все, что произойдет с тобой, будет сном. Это не причинит тебе вреда. Ты должен просто расслабиться и довериться мне. Ты веришь мне?