Kitabı oku: «Темное Дело», sayfa 6

Глава 4. Общество больных

Общая палата травматологического отделения Городской больницы №5, куда поместили Ивана Моисеича, слыла самой демократичной и принимала любое поврежденное тело мужского рода. Предлагаемый здесь скромный и ненавязчивый уровень медицинского сервиса не стремился претендовать на какую-либо оценку по европейскому стандарту, хотя, безусловно, мог бы занять одно из ведущих мест в соревновании с африканскими странами. Попадающий сюда контингент, в виду своего бедственного положения, как правило, не проявлял особой взыскательности и долго тут не залеживался. Особенно, если жизненные силы травмированного организма еще способны были оказать активное сопротивление предлагаемым средствам и методам лечения. Как правило, такой пациент довольно скоро самостоятельно покидал палату, с полным осознанием необходимости подобного шага. Если же очередной скиталец предпочитал быстрый конец долгим мучениям, то палата представлялась ему вполне подходящим промежуточным пунктом в круговороте вечного бытия.

Пациентов в палате располагали в два ряда головой к стене и ногами к проходу. Так, видимо, удобнее заносить и выносить, в случае надобности. Возле каждой койки имелась тумбочка, куда постоялец мог сложить все то, что не помещалось в его кровати. Над изголовьем железной иконой выпирал вмурованный щиток отвратительного серого цвета с окаменевшими тумблерами подачи кислорода и вызова дежурной медицинской сестры. Провода, некогда питавшие сие оборудование, за давностью лет рассосались в толстом слое штукатурки и поэтому, чтобы не нарушить целостность и сомнительную белизну стен, сверху бросили толстый провод в черной металлической оплетке, подходящий к свежему пяточку розовой электрической розетки. Её, видимо, подвели на случай подключения какой-либо медицинской аппаратуры, если таковую соизволят принести расторопные эскулапы. Функцию дежурного вызова выполнял самый подвижный из пациентов, благо, что до медицинского поста шкандыбать не так уж далеко, не более пятидесяти метров.

Справа от входа в палату находилась облупленная эмалированная раковина, напротив нее, возле окна в проходе громоздился замусоленный кремово-желтый стол, служивший подставкой бойко работавшему транзисторному переносному телевизору, видимо принадлежащего одному из больных, единственно использовавшему электричество, обитающее в розетках.

Из двенадцати койко-мест к моменту внесения Ивана Моисеича пустовало не более половины. В летний период времени народ как-то не стремился попасть на тощие, дармовые харчи, предпочитая проводить время в общении с целительными силами природы.

Ивана Моисеича положили справа от двери, рядом с умывальником. Это было не самое лучшее место. С одной стороны оно представлялось удобным, так как слева находилась стена и имелась возможность хоть какого-то уединения, если повернуться к соседям спиной, но с другой, почти каждый из сопалатников постоянно что-то мыл и мелкие брызги долетали до Ивана Моисеича, досаждая ему своей неопределенной чистоплотностью.

Первые дни пребывания в общей палате прошли для Ивана Моисеича относительно спокойно, ибо он не находился в состоянии адекватно воспринимать окружающего его действительность. Зато отчетливо запечатлелись в мозгу черные круги испуганных глаз, дрожащий голос и нервное возбуждение жены Сони. Едва только он смог идентифицировать ее внешние контуры со своим внутренним образом, так сразу возникла срочная необходимость искать оправдание своему неблаговидному положению. Будучи не в состоянии придумать какую-нибудь сложную жизненную комбинацию, он ограничился крайне сдержанным объяснением, упомянув только то, что подвергся нападению неизвестных лиц, получил удар сзади по голове и больше ничего не помнит. Очнулся только в больнице, весь избитый, без портфеля, ключей, документов и прочей мелочи. Отметив про себя, что данная версия выглядит вполне убедительной, он принял ее на вооружение, и, в последующем, постоянно твердил, как молитву, всякий раз, когда кто-нибудь обращался к нему за подобными разъяснениями, так, что вскоре больше никто с досужими расспросами больше не приставал, включая коллег по работе. Те также вскоре не преминули поинтересоваться судьбой рукописей, сданных на редактирование.

Аналогичную историю он рассказал и сотруднику милиции. Тот посетил его примерно дня через три после поступления в палату и дежурно поинтересовался обстоятельствами получения телесных повреждений. Иван Моисеич нашел в себе силы не плакаться в казенную бронежилетку. Тем более, что пользы от этого не виделось никакой. Даже если представить себе, что удалось бы обвинить подлого старичка в организации нападения, то это означало бы, вслед за тем, признать за собой вину в постыдном соитии. От одного воспоминания о нем становилось дурно. Данные объяснения вполне удовлетворили не сильно дотошного блюстителя порядка, и он удалился, оставив потерпевшего в покое.

«В конце концов, это вполне достойное наказание за мои идиотские поступки, – решил про себя Иван Моисеич, – Пусть на совести каждого останется грех его. Пусть каждому воздастся за то, что он совершил. Я свое получил сполна».

Благодаря несомненной простоте и ясности предложенной версии происшествия даже жена Соня перестала его мучить выяснениями причин и условий, но по-прежнему доставала своими дурацкими женскими причитаниями, настолько, что ее частые посещения стали тяготить больного с каждым разом все сильнее. Он настойчиво отсылал ее домой. Но этим лишь причинял ей большие страдания. Не понимая, что с ними происходит, она воспринимала его отношение к себе как незаслуженную, внезапную отчужденность. Но жуткая жалость к нему при виде жалкого его существа настолько переполняла ее слезным сопереживанием, что, как дама, к тому же находящаяся в интересном положении, она истерично требовала к нему внимания любого проходящего мимо медицинского работника по любому поводу, чем, видимо, изрядно потешала местную простоватую публику.

Соня приносила привычную и съедобную пищу, кормила его, общалась с соседями по палате и медицинским персоналом. В первый же день она учинила форменный скандал заведующему отделением. После чего отношение к Ивану Моисеичу резко переменилось. Алкоголиком называть перестали, выдали новые импортные лекарства и сменили постельное белье. Но в отдельную палату, несмотря на категорические требования, так и не перевели, пояснив, что иных мест в больнице пока нет.

* * *

Одним из размещенных в палате тяжелобольных оказался неопределенного возраста бомж Василий. Он лежал возле окна справа, словно древнеегипетская мумия весь загипсованный с головы до ног, окруженный хитроумным сооружением из противовесов. Его, бредущего ночью по дороге, сбил неизвестный автомобиль, предположительно иномарка, и теперь, он являлся одним из тех, перед кем медленно, но верно открывалась дорога в бесконечность. Василий это понимал, и все это понимали. Множественные переломы костей не срастались, раны гнили, обострились хронические заболевания внутренних органов, внешнее проявление чего явственно ощущалось за несколько метров до его койки. Из немногочисленных прописанных ему дешевых лекарств лишь немногие доходили до цели. Одни терялись на медицинском посту, другие сметались в мусорную корзину безжалостной рукой соседей по палате. Измученные его назойливым присутствием они надеялись, таким образом, добиться его перевода в реанимацию. Врачи так же особого интереса к этому пациенту не испытывали и практически махнули на него рукой.

Василий одни из немногих безропотно принимал бездушное кулинарное творчество местного кашевара. Кормила его, как правило, санитарка. Наскоро закидав в ротовую полость несколько ложек больничного варева, она тут же уносила прочь ноги, вместе с тарелкой, приговаривая «вас таких много, а я одна». Иногда сердобольная сиделка предоставляла завершение дела кому-либо из добросердечных соседей, каковых, впрочем, как правило, не находилось. Обычно содержимое тут же уносилось на кухню, с пояснением «чей-то сегодня он больше не хочет». Но чаще его докармливала бомжиха Ольга, женщина неопределенных лет, широкая, костистая, с опухшим лицом и разными глазами. Она несколько раз на дню приходила проведать своего друга. Никто не знал, откуда она появляется, то ли из соседней палаты, то ли с улицы. Говорили, будто она попала в аварию вместе с ним, но пострадала значительно легче. Ольга постоянно шныряла по палатам, разыскивая, чем поживиться и подкормить друга, и возникала сразу после ухода Сони, ибо культурная супруга интеллигентного пациента её на дух не переносила и гнала, едва та, нарисуется в дверном проеме.

То и дело Василий тяжело и жалостно стонал, терзаемый болью и предчувствием преддверия неизбежности. Долгие стенания затухали лишь после того, как призванная на зов изведенных соседей дежурная сестра, вкалывала ему какое-то сильное обезболивающее. Тогда он снова на непродолжительное время обретал призрачный оптимизм, затихал и смиренно ожидал тот день, когда, наконец, сможет избавиться от всех мучений.

Время от времени Василий просил судно, но, как правило, слишком поздно. Матерясь, соседи кликали санитарку. Ждать ее приходилось долго, иногда более часа, а если неприятность случалась ночью, или поздним вечером, то и до самого утра. Одной справиться ей оказывалось невозможным, напарница не всегда имелась в наличии и зачастую помогать приходилось все тем же сострадательным соседям, которые имели возможность глотнуть свежего воздуха только по завершении долгой и утомительной процедуры смены белья, когда скрипучая тележка санитарки уносила спертые ароматы в глубину темного коридора.

Монотонные стоны и зловонный дух, исторгаемый почерневшим телом Василия, являлись той главной неприятностью, что он доставлял окружающим своим близким присутствием. Из-за невыносимой вони окно в палату постоянно держали открытым, даже ночью, предоставляя свободный пролет неисчислимой стае безжалостных комаров. Одуревшие от обилия легкой поживы, они нестерпимо звенели над самым ухом Ивана Моисеича на протяжении первых дней, практически не давая возможности сомкнуть глаз. Остальные жертвы кровавого пиршества относились к своей участи на удивление спокойно, не придавая большого значения паре укусов, обнаруженных утром на месте, случайно вставленном из-под одеяла. Привычные к духоте и дурному воздуху, они заглушали ночные стоны соседа тонкими одеялами, намотанными на головы. Ближе полуночи все покрывали разно-тональные переливы храпа, извергаемые их обкусанными носами. Комары, то ли отяжелевшие от медикаментозной крови, то ли оглушенные храпными вибрациями, неспешно покидали обильное пастбище, и тогда Иван Моисеич имел возможность на несколько часов смежить утомленные веки до раннего утра, когда с первыми лучами небесного светила новая волна прожорливых кровопийц накрывала разоспавшихся аборигенов. Пикирующие прямо на ухо, они выдергивали притомленное сознание из непродолжительного сна, загоняя жертву обратно под одеяло, и мучили, назойливо кружась над самой головой, пока, наконец, ближе с восьми утра спасительная сестра не выгоняла их прочь мощными запахами дешевой парфюмерии.

На третий день своего пребывания Иван Моисеич выдвинул идею натянуть на окно москитную сетку и обзавестись берушами. Его удивило то полное равнодушие, с каким встретили это предложение сопалатники. Однако, он настоял на том, чтобы Соня принесла все необходимое и наняла кого-нибудь, кто сможет произвести необходимые действия по установке. Деятельная супруга отыскала где-то в глубине больницы подсобное помещение с обитающим в нем плотником, внешне напоминающего одичавшего на острове матроса. Тот за малую толику соизволил согласиться осуществить «идиотский каприз больного» и вскоре, громыхая сапогами, влез на подоконник вооруженный страшного вида молотком.

– Вот! – победно воскликнула дежурная сестра, когда сетка заняла положенное ей место, и плотник покинул палату, – Теперь и мух будет меньше.

И это была сущая правда. Потому, что помимо ночных комаров, вездесущие мухи весело носились по палате круглые сутки.

– Замордовали аэровафли, – согласился с ней один из пациентов – молодой рабочий по имени Федор.

Если судить по характерным следам на его лице и нескольким сломанным ребрам, он пострадал от невоздержанности многочисленных оппонентов в жарком диспуте по демографическому вопросу. Иван Моисеич с филологическим удовольствием старался понять и запомнить многие слова из его чрезвычайно сдобренного молодежным жаргоном лексикона. Именно от Федора исходила основная агрессия против Василия, направленная на прекращение присутствия грязного бомжа в одной с ним, работягой, палате.

После того, как в розетке стараниями Ивана Моисеича затеплился фумигатор, а его уши оказались опломбированы спасительными берушами, ночи стали проходить значительно спокойнее. Хотя на поведении соседей это ничуть не отразилось. Они по-прежнему предпочитали прятаться под одеялами. Видимо, сказывался выработанный условный рефлекс.

Самым старшим среди больных считался Егор Петрович, пожилой слесарь с одного из крупных заводов. Ему во время очередной поломки станка отхватило три пальца на правой руке. Его койка стояла возле окна слева, напротив Василия, и из всех травматиков он находился в наиболее привилегированном положении, так как мог свободно перемещаться. Но Егор Петрович большую часть времени проводил возле телевизора, просматривая все передачи подряд без разбору, не обращая особого внимания на то, что происходило в палате, и не докучая никому своими разговорами и жалобами.

Чего нельзя было сказать о соседе напротив, слева от двери. Тот не упускал случая навязать каждому свое общение. Все в палате звали его не иначе как Афоня. Он относился к той части безработного населения, которая к труду особенно не стремится, промышляет случайными заработками и питает неискоренимую страсть к алкоголю, от коей, видимо, и пострадал, получив многочисленные ушибы внутренних органов и потеряв три передних зуба на нижней челюсти незадолго до поступления в больницу Ивана Моисеича.

Рядом с ним располагалась койка Степана, безголосого, тихого, по сути деревенского, прижимистого мужика, сорвавшегося с крыши своей дачи, где он осуществлял кровельные работы. Перлом голени левой ноги не мешал ему при помощи костылей довольно проворно перемешаться по палате и совершать более дальние вылазки к дежурному посту и в столовую.

Далее следовала койка Федора, а за ним лежал Михаил – еще один тяжело больной, уже довольно-таки давно обитающий в этой палате. Работая грузчиком, ему отдавало ступни ног слетевшим с такелажа контейнером. Себе на уме, немного угрюмый, явно ранее судимый он обладал большим влиянием на придурковатого молодого Федора. Запахи от Михаила исходили не менее приятные, чем от Василия, но это не ставилось ему в вину, и все охотно соглашались с тем, что отсутствие возможности умыться в жаркую погоду является недоработкой, прежде всего, лечебного учреждения. Правда, Михаил пытался преодолеть эту проблему при помощи дешевых дезодорантов. Но это только усугубляло ситуацию и усиливало парфюмерными примесями и без того сильные ароматы.

Иногда, не чаще одного-двух раз в неделю, не более чем на три-пять минут Михаила навещала его совершеннолетняя дочь Ольга, высокая стройная девица с огромными черными глазами и вольной прической. Каждый раз при её появлении Федор начинал нервно ерзать и почесываться, а нахальный Афоня без умолку отпускать плоские, пошлые шутки, естественно не в ее адрес, но по поводу, главным образом, своего грустного одиночества. Обтянутые джинсами длинные стройные ноги и выпирающая из-под кофточки упругая, пухлая грудь порождали такие волнительные фантазии на вечную тему, что невольно хотелось распушить хвост и проклокотать призывную песнь любви.

«Леша непременно бы на карачках за ней ползал», – почему-то подумал Иван Моисеич. Ему всего два раза не долее пяти минут удалось лицезреть это творение Природы, но и этого вполне хватило, чтобы в полной мере осознать собственную ущербность. Особенно при данных обстоятельствах, столь унизительных и недостойных, угнетающих душу и без того ущемленную холодной безучастностью казенной обстановки.

* * *

Иван Моисеич не любил больниц. От них веяло безысходностью и моргом. Он не любил людей в белых халатах, завешивающих ими свою индивидуальность. Закрывшись колпаками, очками и масками они расчленяли пульсирующую плоть и ставили странные химические опыты, пытаясь угадать, какой препарат вызовет меньше вреда при устранении обнаруженных симптомов заболевания.

Еще он не любил пролетариат. Он не понимал простых людей и никогда не знал о чем с ними можно поговорить. Они казались ему некими иностранцами, людьми с другой планеты, дикими аборигенами острова Тумба-Юмба, говорившими на ином языке и живущими по своими, не известным ему, правилам. В их присутствии он терялся, стесняясь проявить свои лучшие качества, опасался оказаться осмеянным, боялся нарваться на непонимание и животную грубость. Поэтому вынужденное пребывание в больничной обстановке и навязчивое присутствие в палате многочисленных представителей данного сословия с первого же дня сильно досаждало ему. И с каждым днем это тягостное ощущение только усиливалось.

В то же время соседи по палате, после активного вмешательства Сони в вопрос выдворения бомжа Василия, в большинстве своем прониклись определенным уважением к интеллигенту, случайно залетевшему в их общество. Они быстро пристроили к нему кличку «Ботаник» и особенно не прерывали его молчаливого уединения особенно в тех случаях, когда рядом не находилось деятельной супруги. Это позволило Ивану Моисеичу предаться некоторому осмыслению случившегося с ним странного происшествия, найти убедительное объяснение которому он так и не смог, несмотря на все прилагаемые к этому возможности своего потрясенного сознания.

Странная происшедшая на его глазах трансформация не укладывалась в рамки ни одного из известных ему законов природы. Несомненно, он находился под каким-то воздействием, но под каким? Если бы он хотя бы до этого пригубил налитый чай, то тогда можно было бы предположить, что имела место ответная реакция организма на некое подмешанное в напиток вещество, повлекшая за собой мощный выброс психической энергии, заслонивший обыденное сознание. Иначе просто не могло быть. Иначе никакая сила не заставила бы его накинуться на пожилую, незнакомую женщину и произвести с ней постыдное совокупление. Причем, вот так, неистово, без перерывов, подряд, что совершить в нормальном состоянии он ни за что не смог бы без известного окончания данного процесса, случавшегося с ним всякий раз, как только стоило ему произвести больше десятка энергичных движений.

Но такого вещества не было. Во всяком случае, с чаем оно не могло попасть в его организм, ибо чая выпить он так и не успел. Следовательно, можно предположить, что имелся иной способ воздействия или иное время. Он помнил, что сидел на диване напротив окна. Вошла Аня с подносом в руках. Он помнил эти фарфоровые чашки и вазочки с мелкими голубыми цветочками… Она села рядом. Он наклонился, убирая портфель на пол… Да, именно так. Портфель находился у него в руках и мешал. Поэтому он поставил его на пол, рядом с диваном. И тут, его охватило страшное желание.… Или это желание возникло раньше и он только ждал ее прихода?.. Конечно. Желание возникло значительно раньше. Именно поэтому он и держал портфель на коленях, прикрывая им свое страшное, неестественное возбуждение. А когда вошла Аня, то он просто больше не смог сдерживаться.… Но тогда, откуда возникло это желание? До того как он попал в эту комнату?.. А как он вообще туда попал?.. Этого он вспомнить не мог. Как не мог вспомнить, откуда появилась та, вторая женщина? Прямо под ним… Безумие…

«Неужели я превращаюсь с маньяка? – думал Иван Моисеич, – Неужели у меня проявляется раздвоение личности? Я становлюсь опасным для общества. Никогда не мог предположить, что со мной может подобное случиться. Значит, мне необходима психиатрическая помощь?»

Последнее предположение многое разъясняло в его странном поведении, и он стал постепенно склоняться в пользу данной версии, хотя признавать себя психически нездоровым сильно не хотелось. Против этого протестовал отточенный ум, привитое воспитание, взращенная культура и душа явно не соглашалась с несправедливым обвинением в своей ущербности. Не таков он был человек, чтобы опускаться до такого низкого состояния. Однако никакого иного вразумительного объяснения, пока, не находилось и этот феномен продолжал оставаться неразгаданным и мучить Ивана Моисеича своей фантастической нелепостью.

* * *

К четвертому дню пребывания в больнице Ивану Моисеичу стало значительно лучше. Мысли о странном происшествии постепенно сменились новыми сюжетами из больничной жизни, гораздо более близкими его избитому телу, чем отдаленные страдания потрясенной души. Тем более, что все темы разговоров в палате так или иначе вращались вокруг еды и здоровья, иногда перескакивая с вонючего бомжа на женщин, столь необходимых здоровому мужскому организму, по большей части, в своем прикладном значении. Обычно под конец этих бравад Иван Моисеич отмечал, что если бы не сомнительный возраст некоторых его партнерш, то он мог бы всем этим молодым жеребцам дать сто очков форы. Это даже забавляло. И все случившееся обретало некоторое юмористическое звучание.

Каждое утро около восьми часов с побудкой являлась медицинская сестра и рассовывала всем холодные мокрые градусники. Минут через десять забирала их, и начинался очередной больничный день с привычными процедурами, уколами, приемами лекарств, пищи и посетителей. Новый виток монотонного больничного бытия ненавязчиво засасывал трясиной глупых разговоров, пошлых шуток, плоских голосов телеведущих, агрессивных звуков рекламных роликов.

Иногда в палату случайно заходил доктор, в основном осведомиться относительно состояния здоровья Михаила. К его излечению он применил какой-то новый метод сращивания костей.

– Беспредел доктор, душилово, – тут же эмоционально восклицал Федор, указывая пальцем в сторону бомжа, на что доктор с неизменным спокойствием отвечал:

– Всему свое время. В морге запах значительно хуже, – и тем прекращал эту бесполезную дискуссию.

Обычно дольше одной-двух минут он в палате не задерживался, если конечно не приходил с утренним обходом в сопровождении стайки молоденьких практиканток. Это было самое любимое развлечение для большинства больных. Они с удовольствием демонстрировали молодым девушкам свои повреждения, лукаво подмигивая и недвусмысленно намекая на то, что главный орган совершенно не пострадал, и сейчас находится в отличном, работоспособном состоянии. После их ухода не меньше часа перемывались косточки каждой студентки, в деталях обсуждались все ее достоинства и недостатки. Если же какую-нибудь удавалось смутить, то это вызывало полный восторг и ее долго вспоминали, сопровождая скабрезными шутками и пошлыми фантазиями.

После завтрака все переключались на процедуры, обсуждение своих болячек и больничных новостей, услышанных в процедурных кабинетах. Затем снова следовала еда, подаваемая с обедом и плавно перетекающая в жвачку, выплескиваемую с экрана телевизора. Это техническое приспособление оказалось настолько незаменимым и универсальным, что позволяло не только заглушать стоны ненавистного бомжа, но и давало богатую пищу новым бессмысленным разговорам, где каждый имел возможность вынести собственное суждение, самоутвердиться, проявить свою значимость, осведомленность и культуру.

В беседах возле телевизора время медленно подползало к ужину.

Иван Моисеич по возможности в разговорах участия не принимал. В местной больничной публике он видел по большей части людей случайных, не своего круга и поддерживать с ними отношения в дальнейшем не намеревался. Со своей стороны, они также, практически, не стремились вовлечь его в свою компанию, воспринимая как человека чужого и замкнутого. Но и не стеснялись его присутствия, обсуждая иной раз сокровенные интимные подробности своей личной жизни. Их имена Иван Моисеич специально не запоминал, а если какое и оставалось в памяти, так без особого труда с его стороны, как необходимая дань кратковременному знакомству. К их разговорам он также особенно не прислушивался, так как в основном они вращались в различных вариациях вокруг собственных болячек, еды, женщин и политики. При этом особенно любимым сюжетом оказалась именно политика. Ивана Моисеича удивляла незлобивая простота этих людей и оценка любых политических событий через призму прямой кишки. Если какое-либо решение не увеличивало нагрузки на пищеварительный тракт, то, соответственно, кто-то непременно прикарманил себе бюджетные деньги. А так как практически ни одно решение не влекло за собой приращения кормовой базы, то это только укрепляло убеждение в том, что государство устроено несправедливо, что им управляют одни воры, которые всегда будут там заправлять, потому что политика сама по себе дело грязное, и честному человеку, радеющему о пользе простых людей, делать в ней нечего. Они даже не допускали возможности каких-либо перемен к лучшему и полагали, что так мир устроен и так всегда будет.

– Петрович, барбухайку переключи, базар фуфлометов замучил, – ворчал Федор, слушая очередной репортаж из Государственной Думы, – Народ обнесли, теребиловкой обложили, телегу гонят, уши вянут.

Петрович щелкнул пультом. На экране замаячила взлохмаченная дама, изливающая потоки благодарности некоему Василию Кузьмичу.

«Благодаря доброте и щедрости Василия Кузьмича, – скороговоркой вещала она, – Наш детский дом сможет приобрети необходимые детские вещи. Эти деньги так необходимы особенно сегодня, когда государство не имеет возможности в полной мере обеспечивать нас финансированием».

На экране показалась ведущая и смущенное лицо этого Василия Кузьмича.

«Скажите, Василий Кузьмич, – обратилась к нему ведущая, – Не жалко вам расставаться с вашим выигрышем? Что на это сказали ваши родственники?»

«Да что там, – махнул рукой Василий Кузьмич, – Сначала ругались, конечно. Но я так решил. Они все при деле. Денег хватает. А мне на что? А детишкам какая ни на есть помощь».

«Вот так, благодаря бескорыстности наших людей можно рассчитывать на то, что детские дома смогут выстоять в эти тяжелые для них дни. Мы благодарим пенсионера Василия Кузьмича пожертвовавшего детскому дому двести тысяч рублей, выигранные им в лотерею „Русское лото“».

– Во, бабахнутый бабай, – возмутился Федор, – Тут как Карло за каждый боб на трех балабузов горбатишься. Телке манто к зиме не отмазать. А он такие бабки скинул. И все похрен.

– Да, так деньгами швыряться… – вздохнул Егор Петрович, – Мне бы такое выпало.… На что я теперь гожусь, без трех пальцев? Они меня всю жизнь кормили. Какой я теперь мастеровой? Инвалид я теперь. На пенсию жить буду.

– Теперь ты, батя, нищий, с такой клешней, – поддержал его молодой рабочий.

– Ой, что делается на свете, – покачал головой Степан, – Мне бы эти денежки… Земли бы взял… Трактор купил… Сарайчик построил.… И на прицеп осталось бы…

– Я бы на них три года жил, – вздохнул Афоня.

– Это сколько можно было бы водки купить… – протянул Михаил.

– Ё, моё! – хлопнул себя по лбу беззубый тунеядец, – Вагон!

– Мозги парят. Бабай этот – безмена батон, верняк. – предположил Федор, – Лучше бы богадельню бичам замандрячил. Не пришлось бы всех в одной хате душить.

– Теперь все равны. Демократия, – съязвил Афоня.

– Дерьмократия, – поправил бывший уголовник с отдавленными стопами.

– Дерьма кругом столько ступить негде, – проворчал старый рабочий.

– Зафига всех в одну хату пихать, – взвился молодой, – Бичей отдельно держать надо – на зоне. Им тут не место. Я вот не могу жить на аске и ботлах, тусоваться с синяками и охотиться на бекасов. Для меня это театр карликов. Мне надо тачку, дачку, денег пачку. Вот это атас. Я воркаю как Карло, эксклюзив штампую. За мной три толстых балабуза ползают. Друг у друга переманивают. А он бич пустой, коцаный. Если я воркаю, хату имею, герлу с короедами, то у меня и прав должно быть больше, чем у него, который, шарится по помойкам. Если они живут за мой счет, то и зависеть должны от меня, а не решать вместе со мной, как равные мне, – выпалил Федор и сам удивился стройности своей мысли.

– Интересное суждение, я бы даже сказал оригинальное, – подколол Михаил, – Тебе Федор в депутаты идти надо. Ты бы произвел на общество большое впечатление.

– Сам иди в фуфломёты. У меня от их базара зубы сводит, – отмахнулся тот.

– Вот раньше, бомжей в тюрьму сажали. За тунеядство. И правильно делали, – заметил Егор Петрович.

– Это когда же? – оживился молодой пролетарий.

– При нормальной власти. При коммунистах, – пояснил Егор Петрович.

— Вэри клево, – согласился Федор.

– При коммунистах вообще все было правильно. Рабочий человек имел полное к себе уважение, получал за свой труд справедливо, – уточнил старый рабочий, – В больницах был порядок, надлежащий уход и питание. И вообще, общество было единым, целеустремленным, без всяких там опереточных партий и политических движений.

– А кто был не согласен со светлым будущим и не горбил на благо коммуняк, того шлепали, – поправил бывший уголовник, – Народу перегрохали больше, чем за все войны вместе взятые.

– Глупости и демократическое вранье, – возразил Егор Петрович и насупился, вперив взор в мерцающий квадрат телевизионного экрана.

– Заколбасить бича, клево, – мечтательно протянул Федор. – Достали, до блева. Утром продерешь глаза, а за окном бичи уже телевизоры свои из бачков наводят. Вечером наворкаешься, хиляешь до барака в тоске, в лабазе точива короедам нароешь, в коробочке весь аул едет, еле встиснешься, не продохнуть, а бич блевый притиснется и дует в торец. Так и заколбасил бы гада, да качуматор не позволяет. Бичей стало как грязи. – Федор в сердцах сплюнул на пол, но поймал на себе осуждающий взгляд Михаила и тут же извинился, нагнулся и стер ладонью плевок с линолеума, после чего грязно выругался и направился к умывальнику.

И словно вдогонку его мыслям бомж Василий громко застонал и произвел громкий и продолжительный звук, явно свидетельствующий о его нездоровом пищеварении.

– Простите, мужики… Не утерпел, – облегченно вздохнул он.

Едкие пары сероводорода накрыли разгоряченное сознание молодого рабочего и достигли даже самых отдаленных уголков палаты.