Kitabı oku: «Бездна», sayfa 3
Глава 7
Он как обычно мерно похрапывал под вечерние новости. От такого режима у него вырос животик, на который раньше и намека не было. Посмеиваясь, Оля то и дело касается этой выпуклости: то погладит, то похлопает, – и все грозится отправить его в спортзал, где он ни разу не был за последние двадцать лет. Он и сам знает, что с этой привычкой надо бороться, но – не может. Если не перехватывает пятнадцать-двадцать минут после ужина, то весь вечер чувствует себя разбитым и в десять валится с ног.
ЗВУК
В замочную скважину вставили ключ.
Это Оля.
Он спрыгнул с дивана. Он не хотел, чтобы она увидела его в лежачем положении и вновь пошутила про фитнес.
– Доброе утро!
Она его вычислила.
– Привет.
– Разбудила?
– Нет.
– Нет? – Она не поверила. – Ну ладно. Меня вообще кто-нибудь поцелует?
Он коснулся губами ее щеки. Запах косметики и кожи, предчувствие – словно бабочка взмахнула легким крылышком. Это любовь. Оля красива, и даже после десятичасового трудового дня выглядит супер, хоть и устала. Не жалеет себя, вкалывает. Трудится и командует, а в постели становится просто ЖЕНЩИНОЙ, без регалий. Распугивая демонов криком, она взлетает на небо, а позже спускается оттуда и смотрит на него расширенными темными зрачками, в которых он видит нежность и детское изумление. Он гладит ее мягкие волосы, ее каре, целует упрямые губы, нежные, влажные, и дивится своему счастью. Как же он любит ее. Всю. Любит, когда она смеется. Когда тихонько, в шутку, бьет кулачком по его груди. Когда танцует. Когда зовет его лапочкой. Когда спит, уютно прижавшись к нему. Он любит ее энергию, и даже ее силу, когда в меру. Порой она чересчур сильна для него: он то и дело чувствует стержень под покровами женственности, и не сказать, что больно, но – жестко. Это он недостаточно силен для нее. Она знает об этом. И она знает, что он знает.
Они прошли в зал.
– Как жизнь? – спросил он.
Это был его дежурный вечерний вопрос.
– Как всегда. В делах. Как ты?
– С Раскольниковым.
– «Я тварь дрожащая или право имею»?
– Оно самое.
– Мы все твари дрожащие.
Взглянув на нее с удивлением, он сказал:
– О!
– Соответствую?
– Чему?
– Тебе.
– Почти. Надо еще подтянуться, кое-что прочесть и подумать.
– Ницше?
– Его в том числе.
– Он был болен.
– Зато мы здоровые, но живем как в дурдоме. – Он усмехнулся.
– Что-то вы, Сергей Иванович, хандрите. Не выспались? Не хватает эмоций со знаком плюс?
С многозначительной улыбкой она сняла пиджак, юбку, колготки и осталась в белом нижнем белье: лифчике и трусиках. К слову сказать, спереди эти трусики кокетливо просвечивали, а сзади краснел бантик.
Он почувствовал желание. Теплый всполох прошел от живота к затылку и обратно.
– Ольга Владимировна, могу я задать вам интимный вопрос?
– Какой?
Она улыбалась, она знала.
– Вы на работу ходите или куда?
– А что?
– Слишком нарядно.
– Думаешь?
Красуясь, она повернулась к нему спиной.
Какой пикантный бантик! Кто знает – может, он с секретом, и если за него дернуть, то случится нечто забавное?
– Это потому что у меня работа как праздник, – призналась она.
– А-а! Завидую.
Он сел.
Она присела к нему на колени и обняла его:
– Ты скучал по мне?
– Да.
– Правда?
– Да.
– Поверю тебе на слово. Мужчинам лучше не верить, но в твоем случае сделаю исключение.
– Спасибо.
Глава 8
В эру клокочущей страсти, когда ночи были яркими и потными, они пили зеленый чай с пирожными в перерывах между подходами. С тех пор многое изменилось. Той страсти больше нет. Когда на часах полночь, а утром вставать в семь, какой уж тут секс и чай? Это только голодным влюбленным дозволено бодрствовать до утра, а на пенсии нужно блюсти режим, ибо длительный тихий сон есть важное условие хорошего самочувствия и скучного долголетия. Вулкан уже не выплевывает по несколько раз за ночь потоки лавы и не подсвечивает ночное небо фейерверками искр. Он извергается все реже, его мощь ослабла.
Но сегодня все было как прежде. Сегодня был Везувий. Они очистились в его магме, наполнились энергией и сбросили по десять лет.
Теперь чаю?
Он прошел из ванной на кухню как был, в одних плавках.
Через минуту вошла Оля: завернутая куколкой в розовое полотенце, родная, домашняя, свежая.
– Классно выглядишь, – сказала она с улыбкой.
– Ты тоже. Будешь ужинать?
– Буду чай.
– А курицу?
– Нет.
– Уверена?
– Да.
Он подумал, что не хотел бы быть женщиной и отказывать себе в ужине. Не выдержавшие соблазна грешницы навешивают на себя вериги и прыгают в спортзалах вместе с другими такими же.
– Кстати, все забываю спросить – как туфли? – спросила она. – Больше не трут?
Этим вопросом она разрушила идиллию.
– Нет.
Он не стал говорить, что чувствует себя в них неловко. Чересчур лощеные. Пижонские. В школе задерживают зарплату, все одалживают где могут, а тут такое, что нельзя не заметить и что-нибудь не подумать. Не к месту, и нет радости. Напротив, он чувствует себя глупо.
Туфли из солнечной Италии – часть обновок, которые Оля вручила ему неделю назад, к сорок первому дню рождения.
Он вспомнил эмоции, которые пережил, когда увидел перед собой ее улыбку, костюм, рубашку с галстуком и туфли. Была секунда, когда вспыхнули у мальчика глазки и дернулись ручки к игрушкам, но тут же он будто ожегся. Во взрослых глазах – вопрос:
«Мне?»
«Да. Нравится?»
Он примерил обновки и не узнал себя в зеркале: не учитель русского, а джентльмен, одевшийся дорого и со вкусом. Костюм сидит ладно, приятно, не то что старый, и его женщина не нарадуется, глядя на него с восхищением. А что он? Он учитель, он не джентльмен, не брокер с Уолл-стрит. И отражение перед ним чужое. Не его. Как только оденется он в отечественное, проще, так и увидит себя истинного. Его серый костюм с вытянутыми коленями и локтями ждет будней, когда его вынут из шкафа и прогладят через серую марлю.
Но что это? Оля открыла шкаф, сняла с плечиков старый костюм, проверила карманы и стала уже складывать его как придется, комом, как вдруг —
«Зачем?»
Он ее остановил.
Он не может пойти в этом в школу. Hugo Boss уместен в мире, где подписывают контракты в долларах, где вместо обеда – ланч, а длинноногие секретарши – вместо жен. Не одеваются учителя так, не их марка. К нему прицепятся Марии Васильевны, Анны Эдуардовны и Галины Тимофеевны, засыплют его комплиментами и ухмылками, а то еще и спросят, где взял и почем. Школьная жизнь не балует сенсациями, поэтому даже мелочи обсасываются здесь до белых косточек.
Оля расстроилась.
«Тебе не нравится?»
«Нравится».
«Тогда в чем дело? Тебе идет. Очень».
«Да».
«Твои клуши все равно не врубятся».
«Я не похож в нем на учителя».
Он снял пиджак, снял галстук через голову – как петлю – и только сейчас понял, что у его чувств есть двойное, даже тройное дно. Он расстроен, зол, уязвлен – обрадовали, спасибо. Неужели она не видит, не чувствует? Зачем? Он устал.
«Сережа, тебе нравится быть как все?» – спрашивает она почти сквозь слезы.
«Мне нравится быть собой. Мне неудобно в этом, не мое, поверь. Поделишься – сколько это стоит?»
«Не дороже денег».
«Твоих?»
«Сережа…»
Приблизившись к нему, она обняла его сзади.
«Давай это будет твой парадно-выходной костюм, ладно? А для работы купим другой».
Он молчал. Он смотрел в окно.
«Я рад, что мы друг друга поняли», – сказал он.
Он обернулся. Он увидел ее грустные глаза и почувствовал злость, объектом которой в этот раз был он сам. Он ни за что ни про что ее обидел. Она старалась, купила, а он чуть не довел до слез.
Прости.
В конце концов они сошлись на том, что он наденет туфли, а позже подыщут ему костюм. Он даже подумал, а не вернуть ли Hugo Boss в салон, но не высказал эту мысль вслух, не стал.
Вечером они ужинали в ресторане. Он надел обновки и чувствовал себя странно – словно это был не он, а тот джентльмен, которого он видел сегодня в зеркале. Его спутница заглядывалась на него и светилась улыбкой Джоконды с каким-то тайным, одной ей известным смыслом. Может, Джоконда надеялась, что он сменит гнев на милость? Впрочем, не будем сейчас об этом, довольно. Вино и свечи, и музыка, и этот вечер – для них.
«Следующую песню мы исполним для Сергея, – сказал со сцены длинноволосый парень со „Стратокастером“. – С днем рождения, Сережа! И знайте – ваша Оля вас любит! Очень!»
Он не поверил своим ушам. Он посмотрел на Олю, а она кивнула ему с улыбкой: да, да, это о нас!
На сцене заиграли «Nothing else matters».
Классно! Не сказать, что он фанат «Metallica», но эта песня – шедевр. В ней столько уверенности, мудрости, взрослого оптимизма. Когда слушаешь ее, думаешь о том, как прекрасна жизнь. Не стоит отчаиваться, ничто не имеет значения, кроме надежды, любви и цели. В конце концов у тебя все получится. Ты справишься.
Длинноволосые парни играют здорово. С душой. Для души.
Спасибо.
Голова хмельна от вина, от праздника и – Nothing else matters!
Глава 9
Чем ближе к полудню, тем сильнее охота жрать. И водки. Немного дали, но на поесть и выпить не хватит. Если купишь водку – будешь голодным. Поешь – не купишь водку. У Васьки тоже пусто, одноногого не раскрутишь.
В это время маленькая седая старушка в пуховой шали вышла через ворота, обернулась, перекрестилась трижды на церковь и поочередно подошла к нему и к Ваське. «Помоги тебе Господи», – шептала она беззубыми деснами и, кое-как сгибаясь – будто отвешивая поклоны – клала монеты в их банки.
Как только она ушла, он вытряхнул медь из банки. Все равно мало. Со старухи – рубль.
Он решил, что поест. Надо сбегать в ларек. Пока он туда и обратно, другие будут брать, поэтому надо быстро.
Через пятнадцать минут он вернулся. Он купил полбулки хлеба и сардельки. Чтобы идти быстро, он на ходу не ел, уже был близко, видел Ваську, как вдруг —
«Твою мать»!
– Хрясть!
Грохнулся.
Хлеб вылетел из рук и запрыгал по снегу.
Он ударился локтем и страшно выругался. Он ругался все время, пока вставал и отряхивался. Это надо же так. Не почистили. Найти б того дворника, и лопатой ему по роже, чтоб в следующий раз чистил.
Он встретился взглядом с парнем. Идет тот и смотрит. Че вылупился, а? Че надо?
Обычно он не смотрел людям в глаза, незачем, так как все равно ничего не высмотришь, да и опасно, а в этот раз зачем-то глянул.
Глаза у того синие. Как небо.
Если б его сюда, к церкви, то и дня бы здесь не прожил. Здесь ты должен быть сильным. А если нет силы, то гнись как прутик – вдруг не сломают. Ну а если не так и не эдак, то всё. Это только в церкви учат, что надо любить врагов и, если бьют тебя в рожу, подставить ее, чтоб выбили зубы или еще что похуже. Гошку любить? Может, снять штаны и нагнуться, чтоб ему было удобней? Хрен! Если кто нормальный, то и ты с ним нормально, а если нет, то как? Не узнаешь по людям заранее, хорошие они или сволочи, и не верстайся ни к кому задом, даже к Ваське. В его уродливом куполе не подсмотришь, что он там думает.
Топай, мальчик, не оглядывайся. Или боишься, что кинутся сзади и всадят нож меж лопаток? Правильно. На спине глаза нужны, а не крылья, чтоб не зарезали и не прибили. Учись. Если нет глаз, то мама с папой наплачутся.
Он дошел до своего места и глянул на Ваську.
Тот улыбается. Это оттого, что он жрать хочет. Так всегда: как дурак пялится и ждет, хотя знает, что нечего ждать. Тут одному мало.
Он достал из кармана сардельки и по очереди съел их с хлебом, а Васька смотрел на него молча. Интересно, если б не поел Васька неделю и сказали ему убить кого-то за хавчик – сделал бы? Да и сейчас, дай ему кило «Докторской» и литр водки, – откажется? Повернешься к нему спиной – уйдешь хоть на шаг? Когда хочется жрать, становишься зверем. Думаешь, например, как пойти за бабой и вырвать у нее сумку. Она жадная, не жалко ее. Вытащит деньги, но даст не бумажку, а медь. Или вообще мимо пройдет. Поэтому-то и думаешь. Обычно как: если кто бедный, то он не жадный и может двадцатку дать, а чем богаче, тем больше жадность. Если у тебя бабки, машина, шуба – дай ты полтинник, сотню, не обеднеешь, не склеится пузо с хребтиной, ан нет, вылезет хрен из машины и будто тебя не видит, сука. Тьфу! Толстопузые молятся Богу. Если б взаправду был Бог, треснул бы под ними асфальт и грохнулись бы в метро.
Васька уже не смотрит. Нет еды. И все ж интересно – кончил бы? У него не спросишь. Он скажет, что нет, а если его без хлеба подержишь, то разве узнаешь, что он выдумает, чтобы не сдохнуть?
Глава 10
Он прошел мимо собора, перебежал на красный через Советскую, а потом метрах в трех от него упал бомж.
Бомж нес в руках хлеб, спешил, хромал, не смотрел под ноги – и наступил на лед валенком.
Как он ругался матом!
Потом, когда он встал, их взгляды встретились.
У старика глаза выцветшие и будто скрыты под пленкой. Не по себе от его взгляда. Через мгновение отводишь свой. Но не проходишь однако и метра, оглядываешься и смотришь – как магнитом притягивает. Тому, кто каждый день моется и ест досыта, непросто представить себя в мире, где питаются в мусорках и одеваются там же. Воображения не хватает. И страшно. Человек приспосабливается ко всему, иначе он давно бы исчез как вид. Во что бы то ни стало жить – его цель. Этот пропитый старик в ушанке и грязной шубе, если спросишь его как жизнь, ответит, пожалуй, что жить можно и что бывает и хуже. Он приспособился и не изводит себя мыслями.
А что у нас?
Когда живут в коммуналках по четверо-пятеро в комнате и по десятку в квартире; когда одинокая мать работает на двух работах, а муж-пропойца бросил ее с ребенком; когда недуг приковывает к постели в расцвете лет; когда гибнут близкие – как выдержать? Если не справишься, то сопьешься или сойдешь с ума, или залезешь в петлю. Когда сбегаешь из реальности в алкогольное или наркотическое забытье, от этого только хуже. Пробуждение с похмелья – пытка. Миллионы отчаявшихся съезжают во тьму по спирали, не имея надежд и желаний, и еще отталкиваются сами от мертвого пластика, чтобы добраться скорее до финиша. Не трудности убивают, а жалость к себе. Взращивай ее денно и нощно, оплакивая свое счастье, если не хочешь вернуться наверх, к свету. И, напротив, вырви ее из груди как склизкого червя, если хочешь жить.
Для него это не просто слова. Четыре года назад он едва не покончил с собой из-за девушки. Из-за красивой девушки, в которую был безумно влюблен. Она ушла к его другу и еще напоследок сказала, что никогда его не любила.
Если так, то зачем жить? В безвоздушном пространстве нет жизни.
Попрощавшись с родителями на тетрадном листе в клетку, он принял снотворное мамы, двадцать таблеток, и нажал Play на музыкальном центре, чтобы уснуть под музыку, которая ему нравилась.
Закрутилась кассета. Зашипело в колонках.
И вдруг —
Guns’n’Roses.
Loaded like a freight train
Flyin' like an aeroplane
Feelin' like a space brain
One more time tonight!
Многометровая морская волна накрыла его, бросила в ванную и промыла желудок. Он лежал у воды, обессиленный и заново рожденный, прижавшись щекой к камням, и дышал. Он был жив. Он еще не знал, что через месяц он встретит Лену. Она поможет ему жить здесь и сейчас, и прошлое, которое никогда не изменится, отпустит его с миром. Надо думать о будущем. Будущее зависит от тебя, а прошлое – нет.
Лена ничего не знает. Он не рассказывает ей о том, что отмечает восемнадцатого октября свой второй день рождения: включает «Nightrain» и пьет пиво.
Глава 11
Ольга приезжала в офис в половине девятого.
Эти минуты до начала рабочего дня – ее священное время, когда она предоставлена самой себе. Ее не отвлекают, не напрягают, не нагружают проблемами. По-буддийски медленно течет мысль, Вооружившись чашкой кофе со сливками, можно обдумать планы на день, почитать новости, просмотреть какие-нибудь бумаги. Без фанатизма, вот что главное. Если ждет тебя Эверест срочных задач, не спеши в его тень, ибо не для того ты приехала раньше, чтобы прямо с порога взять альпинистские снасти и с маниакальным рвением броситься в гору.
Не вечна однако идиллия. Вот-вот оживет офис. К тому времени как короткая стрелка коснется девятки, а длинная – двенадцати, все вернутся сюда для подвига. Опоздания не приветствуются, нужно быть на рабочем месте вовремя, а уж потом можно общаться, пить чай, и даже дремать за компьютером.
Они арендуют офис в Западно-Сибирском речном пароходстве. Когда-то начинали втроем на тридцати метрах и не теснились (Ольга много слышала от Красина о том времени, ставшем местной легендой), а теперь и на двухстах тридцати тесно. Двадцать восемь душ. Здесь же склад и зал с витринами. Все с нетерпением ждут переезда в собственный офис, где отделочные работы закончатся через три месяца. Два этажа плюс подвал, шестьсот метров в отдельной кирпичной пристройке к жилому дому, и ни тебе кровососов-арендодателей, ни тесноты, ни – аллилуйя! – известного рода отхожих мест, куда не следует заглядывать без острой необходимости, особенно перед приемом пищи. Охватывает тебя чувство гордости за компанию? Думаешь о том, как долго шел «Хронограф» сюда, к доле рынка в треть и к недвижимости в центре города? И хотя в последнее время Геннадий ушел с головой в супермаркеты, он по-прежнему любит своего первенца. Без нужды не обременяя его опекой, он занимается стратегией, время от времени участвует в переговорах с партнерами и еще помогает в политике, с его-то весом и связями. Он доверяет Ольге, а Ольга оправдывает доверие. Когда-то, в самом начале, были небольшие сомнения, но это все в прошлом. Сейчас он знает, что решение было правильным. Они вместе плывут вперед, к цели, к острову Баунти, где ждут песок и пальмы, – но не смогут там расслабиться и сразу отправятся дальше. В этом непрерывном движении – их жизнь.
Между тем на часах без пяти девять.
Женя Костенко пришел как всегда первый. Ему двадцать семь. Трудолюбивый, умный. Парень с душой. По нему сохнут местные девушки – как цветы без воды в полуметре от речки – но он не для них у него есть подруга. Он логист. Успевает болтать и работать. Не трудоголик и не сухарь, а оптимист и шутник. Поскольку он ярко выраженный любимец директора, то кто-то улыбается ему дружески, а за спиной прячет нож. Что же Ольга? Если заглянешь к ней в мысли, то выяснится нечто пикантное: она почти уверена, что он ее любит. Она видит, как он на нее смотрит, какими глазами. Его улыбка, и взгляд, и голос – как понять все окончательно, чтобы не было больше сомнений? Быть может, она ошибается и зря себе льстит, но если это бред, то приятный. Он возбуждает, и не откажешься от него, так как привыкла. Как к сильнодействующему наркотику. Если не впрыснешь дозу в зрелое сердце, то поблекнет твой мир и станет враз черно-белым.
Ответишь на ряд вопросов? Детектор лжи ждет тебя, детка.
Вопрос:
– Тебе доставляют удовольствие его взгляды?
– Да.
– Иногда ты специально подходишь к нему и чувствуешь, как он волнуется?
– Да.
– И сама волнуешься?
– Да.
– Тебе хотелось бы, чтобы он еще сильнее в тебя влюбился?
– … Да.
– Знаешь, зачем?
– Нет.
– Ответ неверный. Знаешь?
– Да.
– Тебе стыдно?
– Да.
– Ты когда-нибудь представляла, как вы занимаетесь сексом?
– Да.
– Ты же знаешь, что этого никогда не будет?
– Да.
– Тебе грустно?
– Да.
– Ты чувствуешь, что однажды в твоей жизни случится безумство?
– … Да.
Она подумала о том, что если вернуться в реальность и взглянуть на себя, то увидишь симпатичную еще женщину, которой за тридцать и которая в последнее время не удовлетворена жизнью. Кто бы мог подумать, да? Работа, зарплата, семья – все есть. Но кто знает, что у нее внутри, в то время как она бодра и решительна, как и подобает быть лидеру? Сколько вопросов и страхов скопилось? Что она чувствует, глядя на то, как все быстрее стекает вниз песок жизни? От нее одной зависит, как использовать его остаток сверху. Трудиться сутками или поставить карьеру на паузу, лечь в клинику на операцию и сделать еще одну попытку зачать и родить? Ее незачатый ребенок смотрит на нее укоризненно. И еще тот первенец, которого она убила в утробе на первом курсе мединститута, еще не зная, что, скорее всего, он будет последним из-за проблем со здоровьем. Они обвиняют ее. Что у нее взамен? Машина? Квартира? Должность? Статус? Ей тридцать пять. Она знает, что шансы тают. Чего она ждет? «Не разменивай нас на золото», – сказал ей однажды Сережа. Она с ним согласна, но откладывает год за годом вопросы здоровья, задвинула мужа в тень и все трудится, трудится, трудится. Маниакально-офисный психоз – распространенная в современном безумном мире болезнь, вылечиться от которой непросто. На одной чаше весов работа, на другой – Сережа и их кроха, маленький комочек жизни, которого она любила бы больше всего на свете. В чем дело? Почему эта чаша не опустится ниже первой? Что может быть важнее для женщины, чем ее дом? Но она будто нарочно ускорилась и едва не ночует в офисе. Много дел? Чушь! Дела никогда не закончатся, а КПД сверхурочной работы низок, так как накапливается хроническая усталость. Почему же сидишь в офисе? Потому что тебе интереснее здесь, а не с Сережей, не дома, где правит балом его величество Быт? Здесь твой ритм, драйв, люди; успехи, за которые тебя хвалят, ты здесь нужна, это твое, а что дома? Скука? Сережа, который по инерции высказывает тебе за задержки, а между тем чувствует себя вполне комфортно, когда тебя нет? Уверена ли ты, что он хочет ребенка? Когда в последний раз вы говорили об этом? После неудавшегося второго ЭКО год назад? Вы оба расстроились, ты поплакала, но слезы давно высохли и надо что-то делать, но вы не делаете. Быть может, смирились, но боитесь в этом признаться? Быть может, прячешься в офисе от мыслей об увядшей молодости и бездетности? Уверена ли, что Сережа хочет ребенка?
Что дальше? Ты знаешь, чем это может закончиться. Приподнимая занавес между настоящим и будущим, что видишь? Усталую Олю, которой за сорок и у которой уже точно не будет ребенка. Работа не приносит ей прежней радости, приелась. Сережа еще с ней? Или он ушел, отчаявшись снова стать счастливым и почувствовать, что нужен ей больше, чем бизнес?
Остановишься и подумаешь?
Женя Костенко заглянул в приоткрытую дверь кабинета. С улыбкой.
– Ольга Владимировна, здравствуйте!
– Привет, – она кивнула ему в ответ. – Ты сегодня у нас первый.
– Второй, – уточнил он.
Она улыбнулась. Посмотрела ему в глаза, и – бог мой! – опять этот блеск, этот влюбленный взгляд, а между тем что в ее взгляде? Что он видит? «Я хочу тебя?» Это?
– Я готов приходить в шесть, если надо, Ольга Владимировна, – сказал он.
– В шесть не надо. В семь.
– Слушаюсь!
«Интересно, он и в постели называл бы меня Ольгой Владимировной? Или Олей?»
Моя милая, это уж слишком.
Он улыбнулся ей и ушел, а она попробовала избавиться от лишних мыслей при помощи отчета о выручке. Не тут-то было. Воображение не сдавалось. Не эротика, а немецкое порно. Сексуально озабоченная начальница и ее сотрудник. Стол. Она поднимает юбку и опирается руками о столешницу, а он входит в нее сзади. Она наваливается грудью на стол и кончает. Уже четвертый день она без мужчины, и надо срочно, то есть сегодня же вечером, заняться сексом, пока не наделала глупостей. Сотрудникам ты нужна другой: не расклеившейся неудовлетворенной сучкой, а уверенным в себе лидером. Твое племя расселось вокруг костра в леcу, готовясь продолжить войну, и не должно быть у их вождя, который выходит к ним, ничего, что показывало бы его (ее) слабость. Господин Фрейд однажды сказал, что, не находя идеала в себе, человек ищет его в других: в объекте своей любви, в начальнике, в известном актере – и придумывает себе идола, чтобы ему молиться. Насколько велик в этом случае кредит доверия?
– Ольга Владимировна, доброе утро!
– Доброе!
Олеся, ее секретарь, опоздала на семь минут. Она вообще имеет обыкновение опаздывать, но в остальном без претензий. Ей двадцать два, она подвижная и все делает быстро. Похожа на мышку. Темно-русые волосы собраны сзади в хвостик, глазки-бусинки блестят, вся такая резвая, хрупкая. У нее нет недостатка в поклонниках здесь, в «Хронографе», но она их динамит. Один, второй, третий отверженный – как это? Что это с ней? Почему она всем отказывает? В конце концов парни даже сплотились на этой почве и уже не конкурировали друг с другом, а покручивали пальцами у висков в курилке. Неужто нет никого достойного? Или у нее такой принцип – на рабочем месте ни-ни? Сначала заманивает тебя флиртом – словно вся твоя, бери – а стоит приблизиться, захлебываясь слюнками, как отказывает столь же игриво. Ты-то, осел, влюбился, а она и не думала. У нее все шуточки да улыбочки, жизнь понарошку. Невдомек ей, что однажды кто-нибудь залезет из-за нее в петлю или вскроет вены лезвием «Нева», улегшись в горячей ванне, или застрелится из папиного ружья.
Между тем она взялась за дело. За следующие десять минут она проверила электронную почту, приняла факс и сделала себе чай. Она всегда в движении. Легкость и беззаботность. Когда ей делают замечание, она распахивает милые глазки, бежит и старается все исправить. Если уже поздно, не исправить, то невинно просит ее простить. Разве поднимется на нее рука? Что касается опозданий, то Ольга давно махнула на них рукой, смирившись с этим как с данностью. Под ее неодобрительным взглядом Олеся лишь улыбается: «Да, я такая, ничего не могу поделать, это моя маленькая слабость, не злитесь, пожалуйста» – и правда, что тут поделаешь?
В десять Ольга вышла из кабинета.
– Олеся, я к нотариусу, а потом в банк. Через час вернусь.
– Хорошо, Ольга Владимировна!
Глаза-бусинки блестят, на губах улыбка, Олеся ждет дальнейших указаний от шефа.
Таковых не последовало.
Ольга вышла в коридор.
Она уже подходила к лифту, когда ее догнал широкоплечий кавказец. Это Зураб, их клиент. Короткая кожаная куртка, навыпуск майка, просторные джинсы, кроссовки – а на плече у него коробка с часами, килограммов на десять, которую он несет как пушинку. Заказывая часы мелкооптовыми партиями, он продает их в ларьках, расплачивается налом (иногда в долларах), а переводы не любит как класс. Зато он любит женщин и не раз предлагал ей руку и сердце, так как без ума в нее влюблен и не сыскать никого в целом свете, кто мог бы сравниться с ним.
– Оля! Здавствуйтэ! Какая встрэча! Все харашеэте и харашеэтэ! Маи глаза ослэплэны! Багиня!
– Здравствуйте, здравствуйте, Зураб! – сказала она. – Как ваши дела?
– Дэла во! Пасматритэ, какой бальшой каробка, а пакупают как быстро! Патаму что харощий. Какая вы жэнщина, такой и тавар!
Все время, пока они спускались в лифте, он одаривал ее комплиментами и в итоге закончил тем, что позвал ее в хорошее место, где есть «чудэсный Хванчкара из Сакартвело».
Она отказалась, а он не обиделся.
Насвистывая что-то себе под нос, он бросил коробку в «Паджеро» и уехал.
Она не села за руль. Постояв у машины с минуту, поняла, что с удовольствием прошлась бы сейчас до площади Ленина, около километра. Ответственная часть ее существа противилась: «Как же так, ты не имеешь права так расходовать свое время, нужно трудиться как можно больше»! – но она не слушала. В кои-то веки она нарушила правила, и ей это нравилось.
Через несколько шагов она улыбнулась.
