Kitabı oku: «Обитель Блаженных», sayfa 4
ПОЛНОЧЬ
Проснулся Евпсихий Алексеевич от всплеска пронзительного детского плача; и медленно соображая, что это не наваждение кошмарного сна, что, кроме Улиньки, рыдать в этом доме было некому, не мог поверить, что маленький ребёнок способен на столь отчаянный приступ истерики. Казалось, что так может кричать человек, который на мгновенье оторопел от жуткого страха, замер сердцем, скомкал всю – изобличённую у себя боль – в бешено-дёргающийся сгусток, а затем очнулся, отдался совершенному бессилию и вспыхнул, раздираемый бесконечным воплем.
Не стоило и сомневаться, что, в ответ на детские слёзы, изрыгнутся из озлобленных неистощимых глубин косноязычные материнские вопли, ловко перескакивающие интонацией с инфекционного мокрого кашля до хрипа бензопилы!.. Что творилось на уме этой нравственно одичалой женщины? почему весь этот бред безнаказанно расползся по её мозгу и выбрал для себя мишенью несчастного затравленного ребёнка? – вот что не в состоянии был постичь Евпсихий Алексеевич, вот что не могло вписаться в принципы элементарного человеческого выживания.
«Посмотри, маленькая дрянь, какую пакость ты опять натворила!.. полюбуйся, до чего ты свинья и неряха, которой не терпится подгадить своим родителям, заставить их ругаться посреди ночи!.. Вот скажи мне, маленькая идиотка, зачем ты снова хочешь залезть в этот дурацкий шкаф и спрятаться, как будто тебя здесь кто-то обижает?.. Ты никому здесь не нужна, ты злая и некрасивая девочка, и на тебя всем наплевать – вот что ты должна знать о себе и зарубить это на своём носу!.. Можешь хоть целую ночь просидеть в шкафу и не высовываться, можешь хоть целую неделю в нём просидеть и засрать шкаф сверху до низу – я тебе и слова не скажу!.. Только и ты не смей называть меня своей мамой, потому что я устала быть твоей мамой и не хочу ей быть, потому что ты – подлая зверушка, недостойная иметь никакой матери!.. Я теперь тебе чужая тётя, а не мама, потому что девочки слушаются своих мам, а ты меня не слушаешься. Только чужая тётя не будет волноваться, что какая-то мама такую дурочку на свет родила, потратила на неё свои силы и нервы, а в ответ получила чёрную неблагодарность. Вот пускай эта дурочка теперь живёт как хочет. Даже если ты сдохнешь прямо сейчас, прямо в шкафу, я и слезинки не пророню, потому что я устала от тебя, потому что я хочу жить по-человечески, а у меня уже сил никаких нет!..»
Кроме подловатых энциклик мамаши, ещё и отец семейства подвывал что-то с азартным занудством, не имея цели утешить ребёнка, а наслаждаясь собственными упоительными каверзами. Евпсихий Алексеевич взглянул на часы, проклиная распоясывавшихся супругов: раньше они не допускали заводить истерики в позднее время. Стрелки часов приближались к полночи.
Продолжительный звонок в дверь, сопровождаемый настойчивым стуком, вывели Евпсихия Алексеевича из лёгкого оцепенения, и он отправился в коридор, завернувшись в одеяло и залезая в любимые великоватые шлёпанцы. Один из шлёпанцев, через пару шагов, слетел с ноги прямёхонько в угол, поскольку Евпсихий Алексеевич запнулся на ровном месте и пожелал дурака звонившему. О чём тут же и пожалел, когда распахнул дверь и увидел на пороге любимую Катеньку. Подруга пребывала в решительно негодующем виде и сурово указывала пальцем вверх, требуя решительного воздействия на мерзавцев. А поскольку была одета в нестеснительный ночной халатик, ещё и зябко подёргивалась.
– Евпсихий, это не может так продолжаться. Я не хочу слушать, как они издеваются над несчастным ребёнком. Пойди и что-нибудь сделай.
– Катенька… что же я сделаю?
– Ты можешь треснуть этой мерзкой мамаше чем-нибудь по башке, чтоб она заткнулась!.. – тревожно-ласковые рысьи глаза Катеньки скорее парализовали волю Евпсихия Алексеевича, чем побуждали идти воевать.
– Катенька, тебя знобит. Позволь мне укрыть тебя вот хотя бы одеялом. Да не стой ты в коридоре, проходи в дом.
– Пойди наверх и скажи ей что-нибудь!..
– Да важны ли тут слова, Катенька?.. Да хотя бы взять и меня с тобой – часто ли мы слышим ещё кого-нибудь, кроме себя, когда увлечены одним общим делом?..
– Это опять твои отговорки, Евпсихий. Ты на всё найдёшь отговорку.
– Ну да, конечно, отговорки… я знаю, как ты не любишь этих моих отговорок, ты считаешь, что зачастую лучше предаться справедливым эмоциям, чем загнобить их рассудительным философствованием. Но вот что я тебе скажу, Катенька: было бы очень здорово влиять на всякого человека при помощи слов, даже пускай таких слов, произнесение которых требует невероятных энергетических затрат!.. Но в массе своей люди не умеют слушать, им бесполезны слова. Ты им будешь говорить о справедливости и морали, а они будут пялиться на тебя бессмысленным взглядом и дожидаться, когда ты выговоришься, устанешь и уберёшься вон.
…Если человека и можно изменить при помощи важных слов, то только выбирая из череды умственно неполноценных людей наиболее лояльного к переменам, и загружая его знаниями, которые он не сможет применить во вред ни себе ни другим. Но всякий ли из тех, кто владеет важностью слова, способен принять такую ответственность на себя?.. Легко ли ему вырваться из собственных сомнений и знаний, превращённых в непроходимые лабиринты?.. Слова только кажутся долговечными и несокрушимыми, только думается, что невозможно обращаться со словами по тем же правилам, по которым мы взаимодействуем с бытовыми вещами или случайными ситуациями. Но в мире нет ничего долговечного, и, например, слова – смысл которых становится окончательно ясным – перестают звучать и исчезают из нашей речи, исчезают даже из памяти, и всякое поколение людей имеет чуточку изменённое сознание, по сравнению с предыдущим. Тут очень важно сохранить в словах неумолимое и замкнутое сцепление причин и следствий; хотя бы в тех словах, при помощи которых мы легко сообщаемся друг с другом: от младенцев до стариков. Иначе придётся довольствоваться смысловым хаосом. А хаос смысла, столь удобный для глупцов, непременно доберётся и до азов мироздания. Когда в голове глупца вертится калейдоскоп из набора разрозненных фактов, то каждый новый факт, попадающий в психику, подобно новой многоцветной стекляшке, меняет всю картину мира. Глупец случайно услышит какое-либо мнение и скажет: «Да, ребятки, это действительно так.» А услышит противоположное, скажет: «Да, мне и тут придраться не к чему, всё именно так, как сказано.» Хорошо, что противоположным калейдоскопическому мировоззрению является мозаичное, про которое можно сказать и проще: мировоззрение индивида, мировоззрение личности; когда каждый факт, попавший в психику, занимает своё место в целостной картине мира, делая её более подробной и ясной. Но для этого необходима и предельная ясность слов. Конечно, на любое событие и на любой факт надо обязательно смотреть с двух сторон, то есть попытаться встать и на сторону глупца. Я не особо верующий, но Тот, Кто сотворил наш «модельный ряд», умудрился соблюсти равенство практически во всём. И очень часто «взгляд глупца» дополняет мозаику, точно также, как «полёт мысли гения» утешает бездарных художников и убаюкивает немощных эротоманов. Повторюсь, что я не особо верующий человек, но думаю, что если у тебя при жизни не получилось открыть нового необычного мира, придумать нового человека, то ты достоин получить всё это после смерти. Надо только её дождаться, сохраняя себя гражданином добрым и честным…
Обо всём этом и намеревался Евпсихий Алексеевич сказать своей Катеньке, как неожиданно раскатистый хохот мамаши оборвал разом и детский плач, и тягомотный отцовский бубнёж, и отрешённые размышления Евпсихия Алексеевича. По жуткому совпадению, странная вибрирующая тишина тут же опустилась на весь дом, исторгла обострённое ощущение пустоты, вынудила подчиниться своей угнетающей обманчивости.
– Что это такое происходит в мире?.. Погоди, Катенька, надо посмотреть в окошко, узнать, что у нас во дворе творится.
Евпсихий Алексеевич, поёживаясь приблизился к окну, раскрыл штору и всмотрелся в знакомый мир, мягко уловленный летней белой ночью. Благосклонно тёплая земля сочилась сумеречным молоком, стройные осанистые деревья тянулись друг к другу, наслаждаясь обнажившимся тихим сластолюбием, небеса украсились гипнотизирующей мелкой рябью и багрово-рванными полосами заката, передразнивающими друг друга, а в бледном, чахлом круге света угадывался пролом, через который полная луна исподтишка и нехотя взирала на землю. Видимую безмятежность слегка озадачивало совершенное отсутствие птичьего щебета и стрекочущей возни насекомых, но и эта безмятежность не смогла продолжаться долго: с зловещей алчностью нарастал механический гул, десятки переполошенных перемигивающихся фар машин заполонили город, что-то вроде неправдоподобно огромной птицы на бреющем полёте приближалось к дому.
– Посмотри в окно, Катенька…Ты можешь понять, что происходит?..
Катенька подошла к окну, желая распахнуть его настежь, чтоб ясней разобрать сумбур, сосредоточивающийся во дворе дома, но не смогла справиться с оконной защёлкой, невольно шарахнула по стеклу кулаком, едва не разбила его, почувствовала боль и застыла в обиженно-незадачливой позе. Тут же раздался вой сирен, характерный для машин скорой помощи и пожарной службы, донёсся трусливый звон мобильных телефонов и служебных раций, заскользил по электропроводам очумело очнувшийся ветер, с вежливой настырностью загавкал тракторный лязг, подоспел упористый топот солдатских сапог и торопливо затрещал картавый голос из громкоговорителя: граждане жильцы! просьба соблюдать спокойствие!..
Евпсихий Алексеевич прижал к себе Катеньку, уткнулся лицом в её растрёпанные волосы – удивительно притягательные и мягкие волосы цвета тёплого ржаного хлеба.
– Ничего не бойся, родная. Это наверняка какие-нибудь учения по гражданской обороне, что затеяла наша дурная власть.
– Думаешь, Евпсихий, это учения? – Катенька с большим сомнением косилась то во двор, то на Евпсихия. – Власть щедра на шалости, но не настолько. И ты чувствуешь, что запах воздуха стал какой-то непривычный?.. я не могу понять, что в нём не так, но ощущаю неудобную горьковатость…
– Ну да, я тоже ощущаю. Уверен, это исходит от скопления машин во дворе. Выхлопы бензина, всё такое.
– Мне кажется, я почувствовала эту горьковатость, ещё до начала переполоха. Что бы это могло быть?..
– Не знаю, Катенька. Что-нибудь не слишком серьёзное, заверяю тебя.
Откуда-то снизу, кажется, из самых недр земли, ударил в дом звук резко захлопнутой книги, а сразу за ним – с наглой отчаянной радостью – бабахнуло мощным разрушительным взрывом. Все запахи, шумы, голоса и движения отчаянно взвихрились, искрутились, перепутались. Дом беспомощно содрогнулся, трусливо заскрипел, не умея совладать с навалившейся несусветной болью, ахнул и принялся разваливаться. Всё живое отправилось в небытие. Или куда ещё?..
ВОСКРЕСЕНИЕ 00:01
…Сначала был робкий и еле ощутимый удар боли, за ним ещё один – уверенный и напряжённо-тонкий, а за ним ещё один – мучительный и обжигающий, а затем боль принялась бесчинствовать, и Евпсихий Алексеевич заколотился в панических конвульсиях, взывая к Единственному, к кому можно было взывать в этот момент, и попросил о помощи. Но случился последний удар, раздался последний болезненный крик, время скомкалось в бесформенный сгусток, в невычислимый ход вещей – и наступила абсолютная тьма. Кажется, все чувства Евпсихия Алексеевича предельно обострились: он отлично воспринимал, как его тело окутывала материя, подобная лёгкой льняной ткани, стягивала, образовывала что-то вроде кокона. Ревностно отмечая все ручейки стремительно переплетающихся нитей, он осознавал себя одновременно и внутри этого кокона и отстранённо. Причём та сущность Евпсихия Алексеевича, что пребывала внутри кокона, состояла из привычных натуральных элементов в виде плоти и крови, а та неестественная действительность, что находилась отстранённо, сосредоточилась на трёх основах посмертной жизни, которые можно сравнить с ипостасью тела, духа и ума.
Абсолютная тьма неспешно рассеивалась, открывая беспредельное, исключительно-неиссякаемое пространство, которое заполнялось торжественным хоральным пением, сотканным из человеческих голосов и звериных урчаний. Хор постепенно нарастал, вдохновлялся каждым новым, открытым в себе звуком, мастерил замысловатые переливы тональностей, пробирал до дрожжи, и вдруг резко оборвался на самом пике возвышенной какофонии чей-то властной дирижирующей рукой. Пространство мгновенно преобразовалось в некую изощрённую структуру, принялось упорно выгибаться внутрь, треснуло и рассыпалось на ничтожные хрустальные песчинки. Кокон развеялся, и сущность Евпсихия Алексеевича с быстротой молнии пронеслась через въедливо-звенящую сферу, словно через астероидный пояс, и зависла в воздухе на чётко предназначенной точке, с которой уже никак не могла сдвинуться.
Евпсихий Алексеевич боялся своего нового положения и наслаждался им, испуганно выжидал новой серии болезненных ударов и заинтриговано следил, как перед его глазами дробными тончайшими штрихами вырисовывалась круглая площадка, из которой исходили шесть лениво искрящихся столпов света, словно уютные солнечные лучи. В нескольких метрах от площадки они ювелирно изогнулись, подобно торжественным царственным тронам, один из которых тут же почувствовал под собой Евпсихий Алексеевич. На другие троны опустились ещё пять сущностей, и большинство из них Евпсихий Алексеевич сразу распознал.
Воздух приобрёл идеальную ясность, сквозь которую легко проскальзывали все зрительные нервы Евпсихия Алексеевича, а также обнаружилась занятная способность сфокусироваться взглядом именно на том предмете или на том явлении, действии, которые были больше всего необходимы для понимания и рассматривания в данный момент. Вглядываясь в какие-то совсем невообразимые вещи чуть дольше положенного, сознание на некоторое время отключалось, сохраняя в неподвижности всего одну мысль: мысль о том, что это тоже реальность; другая, но реальность!.. Все судорожные волнения Евпсихия Алексеевича постепенно улеглись, а вместе с ними и окружающий мир, блистающий снежной белизной, который до сих пор воспринимался волнующе бесконечным, вдруг извлёк из себя дальние границы, излучающие особый неприступный свет, замер на мгновение и замкнулся надёжной прозрачной крепостью. Воцарилась благодатная прохлада, всё самое необходимое вошло в свою упорядоченность и обустроенность, и словно бы исподволь шёл процесс некоего катарсиса, очищения.
Круглая площадка – до сих пор абсолютно пустая и тревожно-интригующая, словно цирковая арена за несколько минут до начала представления – покрылась мягким ворсистым сукном и приглушённым дымчатым светом, сквозь который доносился обиженный шорох тлеющего костра, затем к её краям подобрались подгорелые оттенки неиссякаемого солнечного заката и показались маленькие существа, сродни бабочкам или даже херувимам, порхающим с кажущейся весёлой бестолковостью.
Позади светящихся шести тронов, ровно по кругу, плавно возвысились обелиски из блеклого – чуть ли не прозрачно-воскового – мрамора: величественные и бестелесные, но с лицами, выражающими до предельной откровенности прижизненные забавы, редуцирующими мировую скорбь в посмертные маски. Послышался эластичный однотонный голос, скользящий в пространстве и словно бы существующий сам по себе. И появилось то раздражающе-приятное ощущение, что кто-то пристально за всем наблюдает; но к которому, впрочем, быстро привыкаешь и перестаёшь волноваться.
Евпсихий Алексеевич заново учился дышать и шевелиться, приспосабливался к лёгкой размытости и полупрозрачности своего тела, искал возможности управлять расстроенной координацией движений, возвращаться к привычному набору жестов и эмоций. И ещё одну интересную особенность своего нового состояния заметил Евпсихий Алексеевич – это отсутствие внутреннего голоса: того самого внутреннего Я, с которым мы постоянно ведём разговоры.
Затем Евпсихий Алексеевич внимательней присмотрелся к каждому, кого неведомые силы разместили на световых тронах вместе с ним. Строго напротив Евпсихия Алексеевича совершенно беззаботно устроилась на своём месте неприметно-рыжеватая, веснушчатая девочка – чуть непоседливая, чуть неаккуратная, одетая в тесную пижаму и штанишки с торопливо-зашитыми дырками на коленках. Девочка, сияющая простодушным и любопытным до всего личиком, с носиком-пуговкой, привычно всхлипывающим даже без всякого повода, и с ярко-карими озорными глазёнками, подпорченными какой-то невозможной взрослой утомлённостью. Это и была та самая Улинька – дочь соседей Евпсихия Алексеевича с верхнего этажа.
Слева от Евпсихия Алексеевича расположилась Катенька – всё в том же лёгком ночном халатике и прикрытая одеялом – и несколько первых минут ей было явно не по себе от своего нового состояния. Настороженно пытаясь собрать всё, только что пережитое, в разумное озаренье, Катенька блуждала взглядом по пространству и не останавливалась надолго ни на чём. Лишь Евпсихия Алексеевича она одарила робкой извиняющейся улыбкой, но только для того, чтоб он сейчас ничего ей не говорил, сейчас она должна во всём разобраться сама. За Катенькой обнаружился стоически-внимательный Лев Моисеевич, слишком быстро ужившийся в новых обстоятельствах и принявший позу некоего патриция, привычного к восседанию на троне, пускай даже в идиотских кальсонах. Но при этом никуда не подевались его вялая стариковская суетливость, прилипчивая подозрительность в глазах, неуёмное стремление к деликатному почёсыванию у себя в ухе и подёргиванию за усы. К тому же, Лев Моисеевич умудрился притащить с собой специфические кухонные ароматы. И некоторое время они имелись единственными запахами, которые было возможно здесь распознать.
Справа от Евпсихия Алексеевича – на самом изящном и вычурном троне – находилось жилистое и обнажённое человеческое тело, отталкивающе-бледного цвета: неподвижное, словно окоченелый труп, исколотое сочными синими татуировками угрожающего характера и одетое в замызганные пляжные шорты, изрисованные карикатурно-аппетитными абрикосами. К левой руке тела были пристёгнуты наручники, второе кольцо которых бесполезно болталось в воздухе. Распознать этого человека Евпсихий Алексеевич не мог, поскольку головой он низко склонился на грудь, и лица видно не было.
А вот на пятом троне обнаружилась натуральная дворовая крыса, в которой Евпсихий Алексеевич легко угадал давешнею весёлую наблюдательницу за парнями, таскающими мешки в подвал. Зверёк с заманчивой изящностью хищника топорщил усики, жиденькая шкура буквально лоснилась щедрой серостью, морда периодически раскрывалась в хитрой улыбке, обнажая две пары резцов. Нагловато-упитанная крыса расположилась на своём месте вполне по-человечьи, даже вразвалочку, сложив друг на друга тощие когтистые лапки. На происходящее крыса взирала с тем хладнокровием, на которое только и были способны её мизерные утомлённо-умные глаза, и, казалось, была совершенно безмятежной, хотя по временам и подёргивала нетерпеливо-дразнящим длинным хвостом.
– Опаньки! – вдруг произнесла крыса, с удовольствием открывая в себе умение говорить.
И это было первое слово, произнесённое здесь.
ВОСКРЕСЕНИЕ 00:02
Евпсихий Алексеевич очнулся от вязкой, болезненной созерцательности, потыкал кулаком в нескольких местах по трону, убеждаясь в его непостижимой надёжности, и через силу откашлялся, справляясь с онемением.
– Катенька, как ты себя чувствуешь?.. ты понимаешь, что с нами происходит?.. – сразу обратился он к подруге, стараясь произносить слова как можно мягче, чтоб лишний раз никого не напугать странной достоверностью происходящего.
Катенька отмолчалась, только раздражённо дёрнула пальцами, словно отмахиваясь от всяческих неуместных вопросов.
– Ты только не волнуйся, я с тобой. Мы вместе не пропадём.
Катенька недоверчиво угукнула и снова ушла в себя.
– Во мне бурлит нечто такое противоречивое и неуёмное, отчего я думаю, что меня будет нелегко сейчас остановить и подчинить чему-либо несносному. – заявил Евпсихий Алексеевич с явно наигранным боевым простодушием.
Крыса внимательно глянула на Евпсихия Алексеевича и насмешливо фыркнула. О чём-то весёлом поразмыслила и девочка Улинька, легонько покачиваясь из стороны в сторону, и тоже фыркнула, умело подражая крысе.
– Евпсихий Алексеевич! – вздохнул Лев Моисеевич, пресекая неуместный героизм соседа.
– Ну что такое?.. Вот давайте не будем ворчать по пустякам!
– Давайте не будем. – согласился Лев Моисеевич. – У нас всё нормально, всё просто замечательно.
– Нет, не всё у нас замечательно; я понимаю, что случилась какая-то невероятная катастрофа, и мы лишились своего дома, и скорей всего лишились своих жизней. – быстро пробежался строгим взглядом по всем собравшимся Евпсихий Алексеевич. – Поскольку всё это случилось достаточно неожиданно, то у меня даже предположений нет о причинах катастрофы. Нет ни малейших догадок, а это очень нехорошо; поверьте, я нахожусь, словно в тумане. Но вот если только кто-нибудь из вас вздумает паниковать, то схлопочет от меня по шее. И будет совсем замечательно, если тот, кто стал вольным или невольным виновником катастрофы, поскорей признается в своей вине. Нам необходимо понять, что произошло, и к чему нужно готовиться в дальнейшем.
– Думаю, взорвали наш дом, и готовиться нам больше не к чему – от нас уже ничего не зависит. – сказал Лев Моисеевич, чуть поёрзав на месте, смекнув, что Евпсихий Алексеевич в первую очередь обращается к нему, как к возможному виновнику. – Про детали катастрофы мне тоже сообщить нечего: когда всё случилось, я спокойно спал, в кои-то веки не озадачившись бессонницей. А едва услышал гул с улицы, то сразу проснулся и сообразил, что злодеи добились-таки своего.
– Какие же злодеи? Это вы о ком говорите?..
– Да те, что в подвал мешки таскали. Тётки во дворе мне вчера все уши про них прожужжали. А я, признаться, до сих пор ничего такого и не замечал.
– Ну да, куда вам замечать подозрительных личностей у подвала, когда вы за соседями слежку устроили.
– Ну, знаешь, Евпсихий Алексеевич, у меня не сто глаз.
– Да и двух бы хватило, лишь бы по делу.
– Вот теперь-то зачем меня попрёками кормить?.. Кажется, мне теперь не лучше твоего.
– Я ничем вас не кормлю… – пошёл на попятную Евпсихий Алексеевич, сообразив, что действительно горячится понапрасну. – Так вы полагаете, что злодеи неспроста мешки в подвал таскали, и в тех мешках динамит был?..
– Полагаю, что во всём случившемся есть своя преднамеренность, хотя мы и оказались случайными жертвами. Так сказать, выбранными и используемыми наугад. Взрывали ведь дома в девяносто девятом году прошлого века: и в Москве взорвали дом, на Каширском шоссе, и затем в Волгодонске, и кажется ещё где-то…
– В Буйнакске. – напомнил Евпсихий Алексеевич.
– Ну вот, да, в Буйнакске. Тогда террористы использовали гексоген, как нам сообщили следственные органы, и целью террористов было запугать население страны, показать, что они здесь хозяева, а не кремлёвские ротозеи. Тогда у них не получилось добиться своего, но, возможно, что они не отчаялись и вновь принялись за старое. А вот уж каким способом они наш дом взорвали – об этом следственные органы нас вряд ли уведомят. Тебе-то, Евпсихий Алексеевич, точно станет легче, если ты про всё проведаешь раньше всех?..
– Вы, Лев Моисеевич, кажется сути произошедшего не понимаете.
– Да вот что ещё за суть?
– Одно дело, когда гадят террористы, идейные безумцы там какие-нибудь. Это ситуация, порождённая стихийным мышлением, её трудно предсказать и проанализировать. Совсем другое дело – когда кто-то из своих, из жильцов дома пакостит… Из чувства мести, скажем, или от недалёкости ума: когда всего-то хочется навредить своему соседу сверху, а в результате трещит по швам весь дом!.. Если мы разберёмся, кто виноват, то снимем груз ответственности с себя. Я к тому и клоню на всецелое и скорое разбирательство, чтоб за собой вины не знать. Как-то ведь надо с чистой совестью предстоять на Страшном Суде.
– Ты уж и до Страшного Суда добрался?
– Непременно должно быть что-то вроде Страшного Суда. Уж поверьте, что я всегда к атеизму относился со снисходительным пониманием, а сейчас деваться некуда: вижу, что заблуждался, был не прав!
– Ну, если только так. Тут я тебя понимаю, Евпсихий Алексеевич. Пожалуй, соглашусь.
– Впрочем, и несчастный случай нельзя исключать. – немного призадумавшись, сказал Евпсихий Алексеевич. – Мало ли кто из жильцов хранил у себя дома про запас нечто взрывчатое. Тут ведь только случайно спичку поднеси – оно и бабахнет. Народ у нас безответственный.
– Народ безответственный – это точно. Иному деятелю и умереть – раз плюнуть!
Крыса опять иронично фыркнула, но уже прикрыв морду лапами, делая вид, что она тут не при чём.
– Но ведь могла и сверху бомба упасть на наш дом… Разве нет?.. – наконец-то нашла в себе силы заговорить Катенька, с достаточной серьёзностью выслушав рассуждения двух мужчин.
Лев Моисеевич невольно направил взгляд вверх, тяжело сглотнул и поскрёб пальцами себе шею, как будто чувствуя на ней крепкую удавку. На мгновение дёрнулись и посинели подагрические ступни ног Льва Моисеевича, что вынудило Евпсихия Алексеевича с опаской осмотреть свои ступни. Примечательно, что одна нога Евпсихия Алексеевича оказалась босой и неиспорченно розовой, тогда как другая красовалась в вызывающе-великоватом шлёпанце.
– Уж не думаете ли вы, сударыня, что у нас война с Америкой началась?.. – пришёл в себя Лев Моисеевич. – Нет, войну я категорически отрицаю, тут сверху может только метеорит упасть. На землю постоянно из космоса что-нибудь сыпется.
– И самолёт мог упасть… – задумчиво произнесла Катенька. – От нас аэропорт в двадцати километрах находится, вот он и не долетел.
Ступни ног Льва Моисеевича ещё разок дёрнулись, и он с незатейливой стариковской обидой пошлёпал себя по коленям.
– Когда самолёты падают, то неизвестно куда они упадут. А тут власти явно о чём-то догадывались, поэтому и во дворе дома стала собираться всяческая техника: я, например, отчётливо слышал сирены пожарных машин!.. И по громкоговорителю нас о чём-то хотели предупредить, да не успели.
– Ну да, ну да! – с трогательным возбуждением припомнила Катенька. – Евпсихий, ведь вспомни, что когда мы стояли у окна, то слышали голос из громкоговорителя, который нам о чём-то сообщал, о чём-то тревожном!.. Мы только не успели ему внять.
– Ну да, мы не успели. – согласился Евпсихий Алексеевич.
– Власти хотели нас о чём-то предупредить, и даже хотели спасти, но опоздали. Если, конечно, они сами не были замешаны в некоем коварном плане по уничтожению дома… Но это была бы невероятная подлость, я и верить не хочу в возможность такой подлости со стороны властей!!
– Катенька, как ты себя чувствуешь?.. – сложив ладони лодочкой у груди, устремился взглядом Евпсихий Алексеевич к подруге. – Ты ведь слишком взволнована, правда?
– Евпсихий, со мной всё хорошо. Ну, в том смысле хорошо, что со мной ничуть не хуже, чем со всеми вами.
– Главное, что мы наличествуем вместе и соображаем, что к чему. Конечно, в общих чертах соображаем, озадачиваемся каждую минуту по пустякам, но соображаем. Ты посмотри на дело с той стороны, что нам здесь пока ничто не угрожает, здесь довольно-таки тихо и красиво. Мне кажется, что когда я в детстве размышлял о послесмертном существовании, то оно мне мерещилось очень близким к тому, что мы чувствуем сейчас. Только не хватает райского сада. Почему-то райский сад непременно должен быть в мечтах ребёнка о загробной жизни, поскольку цветущие деревья и все эти сладкие фрукты очень любимы детьми, и хочется, чтоб их было много-много, и они были всегда.
Евпсихий Алексеевич восторженно воздел руки и как будто совершил ими магические пассы, отчего тут же и пришёл в счастливое изумление, поскольку все мраморные обелиски, вытянувшиеся за спинами световых тронов, принялись с медитативной медлительностью покрываться искристой древесной корой, обрастать мощными развесистыми ветвями, хвоей, запашистой густой листвой. Постепенно они преобразовались в шероховатые кряжистые дубы, в крепко сбитые высоченные кедры, в стройные клёны, чуть склонённые с утомлённой обаятельной наглостью, в пронзительно-томные яблони, увешанные тучными наливными плодами, в бархатно-нежные кроны таинственных сакур и скромных черёмух, в различные пёстро цветущие садовые деревья, которые и вспомнить было невозможно, которых, верно, никто и никогда до сих пор не видел. Новосозданный сад неспешно заполнялся уютным птичьим щебетом, опоённым безмятежной благодатью; тихие застенчивые букашки лениво перелетали с листика на листик, пребывая в терпеливом изумлении; шустрые белки выныривали на секунду-другую из пушистых еловых лап, чтоб удостовериться, что не они одни оказались пленёнными этаким чудом. Вроде наблюдались и робко порхающие эоны второстепенного небесного значения, от которых, впрочем, толку было немного – сплошной бессознательный восторг.
Преображение пространства вынудило собравшихся опасливо притихнуть, а Евпсихий Алексеевич приложил пальцы ко лбу, унимая лёгкое головокружение и показывая, что вовсе не он стал причиной столь фантастических изысков, что переломы происходящего повинуются движению иных рук и замыслов.
– Вот так и живём – что до смерти, что после – не понимая, откуда и сколько фееричных обстоятельств внезапно нахлынет на нас. – с упрямой подозрительностью изрёк Лев Моисеевич, налюбовавшись на цветущие деревья. – Запросто могло и метеоритом в дом сигануть сверху, а могло и снизу эким-нибудь землетрясением растарабанить. Как говаривала моя бабка, засыпая в трамвае и просыпаясь через два часа на той же остановке, на которой вошла: и вот попробуй тут найди концы у заколдованного круга!..
– Зачем вы опять про всё плохое, про заколдованный круг какой-то?.. Посмотрите, до чего сказочная красота нас окружает, поддайтесь самому первому и невинному влечению сердца, а не потугам желчного умствования. – пробормотал Евпсихий Алексеевич.
– Толку-то от этой красоты.
– Да зачем же во всём искать толк?.. Можно и просто восхищаться.
– Ну, я восхищён. – дохловато улыбнулся Лев Моисеевич. – Как тебе будет угодно, Евпсихий Алексеевич. Ты только скажи, я и в пляс пущусь от радости.
– Да вот вы всё глупости свои… пляс… – насупился Евпсихий Алексеевич.
– Евпсихий, дорогой мой, я тоже не могу восхищаться происходящим, если не понимаю его сути. – беспокойно высказалась Катенька. – Я хочу знать, какую цель имеет всё, что с нами происходит, поскольку никогда не верила в забавную невинность загадок. За каждой загадкой таится хитрость того, кто её загадывает, таится умысел. Демонстрировать белочек на сосне можно сколько угодно, но не для этого же нас убили и поместили сюда?.. Кто-то должен прийти за нами, что-то сказать рациональное и позвать куда-то!
