Kitabı oku: «Мещане», sayfa 23

Глава IX

Независимо от присылки мужа, Татьяна Васильевна написала Бегушеву письмо, в котором умоляла его приехать к ней и, чтобы заманить «гурмана» – кузена, прибавляла в постскриптуме, что именно для него будет приготовлен ужин самого изысканного свойства. Бегушев понимал, что не ехать к Траховым значило рассориться с ними на всю жизнь, а ему этого не хотелось, так как, при всем отвращении к Татьяне Васильевне, генерала он, по старой привычке, искренне любил. Приняв это в соображение, он велел им сказать через присланного к нему с письмом лакея, что «будет непременно!»

Вечером, часов в девять, граф вошел к дочери, что весьма редко с ним случалось. У Елизаветы Николаевны в это время сидел Бегушев.

– Вы поедете к Траховым? – спросил он его.

– Поеду! – отвечал ему тот с досадой.

– Пора! – сказал граф. – Я распорядился, чтобы карета была готова.

– Куда вы едете? – проговорила Елизавета Николаевна недовольным голосом: Бегушев обыкновенно просиживал у ней целые дни.

– На один родственный вечер, – объяснил он ей.

– Это вас папа все подговаривает: ему всегда куда-нибудь – только да из дому уехать! – продолжала с тем же недовольством Мерова.

– Почему же я?.. Нельзя же Александру Ивановичу не выезжать никуда! – возразил граф.

– Я скажу сестре, чтобы она без нас посидела с вами, – проговорил Бегушев.

– Хорошо!.. Аделаида Ивановна такая добрая… Мы с ней гранпасьянс будем раскладывать!

– Отлично это! – одобрил Бегушев и зашел к сестре, которой сказав, что он едет к Траховым, просил ее, чтобы она провела вечер с Елизаветой Николаевной.

– Непременно!.. Очень рада тому! – полувоскликнула Аделаида Ивановна, сама до одурения скучавшая в своей комнате.

Бегушев, выйдя от сестры, прямо отправился садиться в экипаж. Граф Хвостиков последовал за ним и, видя, что Бегушев был в пальто, не удержался и спросил:

– Александр Иванович, вы не во фраке разве поедете?

– Вот еще что выдумали… Поеду я на дурацкое священнодействие Татьяны Васильевны во фраке!

– Но ловко ли это будет? – осмелился заметить граф.

– Отвяжитесь, пожалуйста! – обрезал его Бегушев.

Когда они подъехали к квартире Траховых и вошли, то генерал стоял уже на лестнице. С самого утра Татьяна Васильевна брюзжала на него за то, что будто бы он не постарался и не хотел устроить ей литературный вечер, и что, вероятно, никто к ним не приедет. Тщетно генерал уверял ее, что все будут; но вот, однако, наступил уже десятый час, а прибыли пока только Бегушев и граф Хвостиков.

– Представьте себе: этой кухарочки парижской – Чуйкиной все еще нет! – сказал он им встревоженным голосом.

– Явится!.. Невозможно, чтобы не приехала, – успокоил его граф.

Татьяна Васильевна встретила Бегушева и Хвостикова с доброй улыбкой.

– Благодарю вас, благодарю! – говорила она, пожимая у того и у другого руку и вместе с тем благоухая аптекарскими травами.

– А ужин будет? – спросил ее злившийся в душе Бегушев.

– Будет!.. Будет!.. Ужасный вы человек, кузен!.. – воскликнула Татьяна Васильевна.

Вскоре приехал еще гость, господин с заломленной назад головой, в синем пенсне и очень нахально вошедший в гостиную.

– Господин Кликушин… театральный критик!.. – проговорил генерал, обращая эти слова более к Бегушеву.

Тот молча и издали поклонился критику, который ответил ему столь же сухо.

– А вы, конечно, знакомы? – поспешила прибавить Татьяна Васильевна графу.

– Давно! – отвечал тот.

– Давно! – подтвердил и критик, дружески мотнув головой графу.

Вслед за тем влетел как бы с цепи сорвавшийся Долгов.

– Опоздал? – спросил он.

– Нет, нет! – сказала ему Татьяна Васильевна и, отведя его в сторону, начала ему что-то такое толковать шепотом о пьесе своей. Долгов слушал ее с полнейшим вниманием; а между тем приехал новый гость, старенький-старенький старичок.⁹⁶

– Вы видите, являюсь к моей ученице; вы мой выводок, – ваше первое произведение было напечатано в моем сборнике, – прошамкал он, подходя к Татьяне Васильевне.

– У вас, конечно!.. Еще бы мне не помнить этого; но то что же!.. То были фантазии молодой девушки!.. Теперешний же мой труд, – напротив, – вы не поверите, чего он мне стоил!.. – объясняла она ему.

– Я думаю, я думаю!.. – шамкал старичок.

– Мне удивительно, как я не ослепла!.. – продолжала Татьяна Васильевна. – Три года я училась и читала; сколько мне денег стоило скупить нужный исторический материал…

Генерал при этом слегка отдулся; он тоже помнил, чего и ему стоил этот материал: Татьяна Васильевна беспощадным образом гоняла его по книжным магазинам и ко всевозможным букинистам разыскивать и покупать старые, замаранные и каким-то погребом отзывающиеся книги, которые везя домой, генерал обыкновенно думал: «Есть ли что хуже на свете этих bas bleux!..⁹⁷ Лучше их всякая кокотка, всякая горничная, прачка!»

– Я не похожа на нынешних писателей, – продолжала объяснять Татьяна Васильевна старичку, – они любят описывать только то, что видят на улице, или какую-нибудь гадкую любовь…

– Нынешние писатели описывают то, что и в домах видят!.. – остановил ее критик, принявший несколько на свой счет фразу Татьяны Васильевны о том, что нынешние писатели изображают одни уличные сцены.

– А я против того мнения Татьяны Васильевны, – подхватил Бегушев, – что почему она называет любовь гадкою? Во все времена все великие писатели считали любовь за одно из самых поэтических, самых активных и приятных чувств человеческих. Против любви только те женщины, которых никогда никто не любил.

Генерал готов был расцеловать кузена за эту мысль, но вместе с тем и смутился немного: намек был слишком ясен!

– А сколько я писал прежде о любви! – зашамкал старичок. – Раз я в одном из моих стихотворений, описывая даму, говорю, что ее черные глаза загорелись во лбу, как два угля, и мой приятель мне печатно возражает, что глаза не во лбу, а подо лбом и что когда они горят, так должны быть красные, а не черные!.. Кто из нас прав, спрашиваю?

На этот вопрос старичка никто не ответил, кроме Бегушева.

– Вы правее вашего противника! – сказал он ему. – Но в нашем споре полагаю, что я прав; зачем же Татьяна Васильевна так унижает любовь?

– Не я унижаю, а вы, вы – мужчины; но успокойтесь, и в моей пьесе будет любовь, и даже незаконная, – ублажала она ужасного кузена.

Раздавшееся шушуканье в передней заставило генерала вскочить и уйти туда. На этот раз оказалось, что приехали актриса Чуйкина и Офонькин. Чуйкина сначала опустила с себя бархатную, на белом барашке, тальму; затем сняла с своего рта сортиреспиратор, который она постоянно носила, полагая, что скверный московский климат испортит ее божественный голос. Офонькин в это время освободил себя от тысячной ильковой шубы и внимательно посмотрел, как вешал ее на гвоздик принимавший платье лакей.

Генерал торжественно ввел этих двух гостей в свой салон.

– Я думала, что вы и не приедете, – сказала Татьяна Васильевна актрисе.

– Нет, отчего? – отвечала та обязательным тоном.

Татьяна Васильевна указала Чуйкиной на место рядом с собой на диване. Та села. Татьяна Васильевна даже Офонькину, хоть он был еврей и развратник, подала руку и проговорила:

– Вы у нас такой замечательный деятель!

Все разместились, наконец.

Бегушев несколько времени смотрел на актрису: он никогда не видал ее на сцене; но по одутловатой, румяной и тривиальной ее физиономии заключил, что вряд ли у нее мог быть настоящий талант.

– Мы можем начать чтение, – сказала Татьяна Васильевна актрисе, а вместе с тем пододвинула ей свою драму, переписанную щегольским писарским почерком.

Чуйкина взяла рукопись, бегло и почти не глядя перелистовала ее и сказала:

– Всю драму я должна читать?

– Всю!.. Вы знаете, как я люблю ваше чтение, – произнесла Татьяна Васильевна заискивающим голосом.

– Драма «Смерть Ольги», – прочитала актриса заглавие.

– Нашей знаменитой Ольги, жены князя Игоря! – поспешила ей объяснить Татьяна Васильевна.

– Я знаю! – ответила актриса и соврала: ни о какой исторической Ольге она не слыхивала. Далее читала:

– «Ночь, крепостные ворота.

Привратник:

Стой, кто идет?

Молодой оруженосец:

Идут свои!

Привратник:

Княгиня не велела никого впускать!

Оруженосец:

Врешь, я более преданный слуга княгине, чем ты!

Между ними начинается борьба; оруженосец убивает привратника и проходит в крепость».

– Я не могу этого читать: тут все мужские роли! – объявила актриса.

– Вы хоть сцену Ольги прочтите! – почти простонала испугавшаяся Татьяна Васильевна и, развернув тетрадь, показала то явление, которое происходило между Ольгой и молодым оруженосцем.

Актриса снова начала читать:

– «Ольга (стоявшая на коленях перед божницей).

Вот так, как эти слезы, исходит из меня и жизнь моя!

Оруженосец:

Княгиня, дайте мне упасть перед вами на колени и на ковре вашу слезу облобызать».

– Хорошо! – отозвался Долгов.

– Прочитано отлично! – заметил критик.

Старичок от восторга разводил только руками и утирал катящиеся из глаз его слезы.

– Теперь далее, далее! – торопила свою исполнительницу Татьяна Васильевна.

– Далее я не могу читать: опять все идут мужские роли, – отозвалась актриса.

– Отчего же не читать и за мужчин! – заметил ей Офонькин.

– Оттого, что я не мужчина! – ответила ему Чуйкина.

Офонькин слегка пожал плечами. Он знал, что возлюбленная его была недалека и капризна, но чтобы до такой степени простиралась ее глупость, – не подозревал даже: не хотеть читать при таком обществе и при таких похвалах!..

– Но как же тут быть? – спросила Татьяна Васильевна, почти в отчаянии взглядывая на мужа.

– Позвольте, я буду читать! – воскликнул Долгов.

– Ах, пожалуйста! – провопияла Татьяна Васильевна.

Долгов, взяв тетрадь, начал читать громко; но впечатление от его чтения было странное: он напирал только на те слова, где была буква «р»: «Оружие, друзья, берите, поднимем весь народ!.. И в рьяный бой мы рьяно устремимся!» – кричал он на весь дом.

Женские же роли произносил каким-то тихо-сладким и неестественным голосом. Наконец, дочитав второй акт, почувствовал, что чтение его было очень неискусное, и, по своей откровенности, сам сознался в том: «Нет, я скверно читаю!»

Татьяна Васильевна грустно потупила глаза.

Бегушева начинало уже все это забавлять.

– Да вы дайте читать вашему прежнему учителю, – посоветовал он ей, показывая на старичка.

– Готов, готов! – сказал тот.

Татьяна Васильевна, не меняя грустного выражения лица, пододвинула к нему свою тетрадь.

Старик зашамкал:

– «Терем князя. Вдали слышится пение: «Ах, подружки, отчего же нейдете вы в леса!.. Там грибов и ягод много!.. Наберите мне цветов душистых!..»

– Кузина, позвольте мне заметить, что эти стихи очень напоминают «Аскольдову могилу»⁹⁸: «Ах, подруженьки, как грустно!..» – проговорил Бегушев.

– Напоминать хорошее всегда не мешает! – ответила она ему резко и просила старичка продолжать.

Тот продолжал; но только вдруг на одном очень поэтическом, по мнению Татьяны Васильевны, монологе начал кашлять, чихать и в заключение до того докашлялся, что заставил дам покраснеть и потупиться, а мужчин усмехнуться, и вместе с ними сам добродушно рассмеялся.

– Стар, чувствую это! – проговорил он.

– И мы тоже чувствуем! – подхватил Бегушев.

– Кузен! – прикрикнула на него, по обыкновению, Татьяна Васильевна.

– Позвольте мне читать! – предложил себя граф Хвостиков.

Татьяна Васильевна разрешила ему.

Граф, вследствие разнообразных способностей, присущих ему, дочитал драму толково и ясно.

Татьяна Васильевна несколько мгновений поджидала услышать мнение своих слушателей; но все они молчали.

– Как же вам, господа, понравилась моя драма? – спросила, наконец, она, поставив на карту свое авторское самолюбие.

– Драма превосходная! – сказал Бегушев; но по выражению его лица ясно было видно, какого рода была эта похвала, так что Татьяна Васильевна даже заметила это.

– Неправду говорите, – я вам не верю, – отнеслась она к нему, махнув рукой.

– И по-моему, драма превосходная! – подхватил старичок негромко, боясь еще раз раскашляться.

Долгов тщетно приискивал в голове своей, что бы такое сказать в одобрение драмы, но не находил того; конечно, тут был народ и старая Русь, но все это было как-то слабо связано.

– В драме есть единство, – заговорил критик, заламывая еще более назад свою голову. – Единство времени, места и действия, – дообъяснил он.

Долгов, видимо, хотел было возразить ему, но его перебил старичок восклицанием своим:

– Тут все есть!

– Все! – не опровергнул и граф Хвостиков.

Критик тоже против этого ничего не высказал.

В сущности, граф Хвостиков, встретившись накануне в театре с генералом, и посоветовал ему пригласить бывшего тоже там критика на чтение; сему же последнему шепнул, что это приглашают его в один очень аристократический дом.

– А что именно будут читать? – спросил равнодушно критик, но втайне обрадованный таким почетом.

– Драму хозяйки дома, и, разумеется, как дамское произведение, по законам вежливости надо будет расхвалить! – предупредил его Хвостиков.

– Можно! – согласился критик.

– Тем более, что за это можно будет и вознаграждение получить! – добавил граф.

– И то недурно! – отозвался критик.

Все это они, как мы видели, и сделали отчасти. Актрисе между тем становилось невыносимо скучно посреди всего этого общества, и главным образом оттого, что курить было нельзя, а она обыкновенно целые дни не выпускала папироски изо рта.

– Чтение окончилось, и мы можем уехать? – сказала она, не вытерпев более, Офонькину.

Тот, помня золотой аксельбант генерала, ответил ей суровым взглядом. Актриса поняла его и не повторила более своего желания, а чтобы занять себя чем-нибудь, она начала разговаривать с критиком, хоть и зла была на него до невероятности, так как он недавно обругал в газете ее бенефис – за пьесу и за исполнение.

Татьяна Васильевна, в свою очередь, грустно размышляла: «Итак, вот ты, поэзия, на суд каких людей попадаешь!» Но тут же в утешение себе она припомнила слова своего отца-масона, который часто говаривал ей: «Дух наш посреди земной жизни замкнут, оскорбляем и бесславим!.. Терпи и помни, что им только одним и живет мир! Всем нужно страдать и стремиться воздвигнуть новый храм на развалинах старого!»

– Ваше высокопревосходительство, я есть хочу! – сказал Бегушев генералу – опять-таки с единственною целью побесить кузину.

– Сейчас! – отвечал тот протяжно и взглядывая в то же время на жену.

– Поди, узнай, готово ли там? – позволила ему Татьяна Васильевна.

Генерал с удовольствием пошел в столовую и, возвратясь оттуда, просил гостей пожаловать к ужину.

Все начали подниматься, за исключением актрисы, которая оставалась на своем месте, так что Татьяна Васильевна должна была лично к ней одной обратиться и проговорить:

– Прошу вас!

Актриса с заметной гримасой встала и нехотя пошла за хозяйкой, которая, как ни раздосадована была всеми этими ломаньями Чуйкиной, посадила ее опять рядом с собой, а по другую сторону Татьяны Васильевны поместился граф Хвостиков и стал ее просить позволить ему взять пьесу с собой, чтобы еще раз ее прочесть и сделать об ней заранее рекламу.

– И чтобы в этой рекламе раскритиковать и унизить мое детище, – проговорила грустным голосом Татьяна Васильевна.

– Увидите! – воскликнул Хвостиков и отнесся скороговоркой к критику: – Экземпляр пьесы мы будем иметь!

Тот глубокомысленно кивнул головой и залпом выпил полстакана портвейна, поближе к которому он не без умыслу, кажется, и уселся.

Офонькин, оглядевший убранство стола и стоявших у стен нескольких ливрейных лакеев, остался заметно доволен этим наружным видом и протянул было уже руку к ближайшему стулу к хозяину; но генерал очень ловко и быстро успел этот стул поотодвинуть и указать на него Бегушеву, на который тот и опустился. Офонькин таким образом очутился между старичком и Долговым и стал на обоих смотреть презрительно.

– А вы будете играть в моей пьесе? – спросила Татьяна Васильевна актрису.

– Мы все играем! – проговорила та.

Что оставалось делать после подобного ответа! Татьяна Васильевна решилась не произносить с актрисой более ни слова.

Долгов по поводу пьесы Татьяны Васильевны начал рассуждать о народе русском и столько навыдумал на этот народ в ту и другую сторону, что ему Офонькин даже заметил: «Это не так, этого не бывает». У Долгова была удивительная способность нигде ничего не видеть настоящего и витать где-то между небом и землею.

Ужин по внутреннему своему содержанию оказался еще лучше, чем был по наружному убранству. Откуда и через посредство кого генерал его устроил, это надо было удивляться, и в награду себе он только взглядом спрашивал Бегушева, который ему благодарно улыбался. У генерала можно было отнять все человеческие достоинства, но есть он умел!

Долгов, начавший вместе с другими, без всякого, впрочем, понимания, глотать ужинные блага, стремился поспорить с критиком касательно греческой трагедии и об ее трех единствах. Будучи не в состоянии себя сдерживать, он ни с того ни с сего возвестил:

– Греческая трагедия, под давлением своей пластической религии, узка, сжата!

Критик, выпивший уже целую бутылку портвейна, откинулся гордо на задок стула.

– Как?.. – сказал он.

– Узка! – повторил Долгов. – Шекспир выше греческих трагиков.

– Чем? – спрашивал лаконически критик.

– Шекспир всеобъемлющ, – лупил, не слушая своего оппонента, Долгов, – как бог творил мир, так и Шекспир писал; у него все внутренние силы нашей планеты введены в объект: у него есть короли – власть!.. У него есть тени, ведьмы – фатум!.. У него есть народ – сила!

– Где народ у Шекспира? – рассчитал было подшибить его критик.

– В могильщиках⁹⁹, в «Кориолане» и целая масса в его хрониках!..

– Кто народ в хрониках? – допытывал его строго критик.

– Все кумушки, Фальстаф и народнейший король Генрих Пятый¹⁰⁰! – отпарировал его Долгов.

Татьяна Васильевна молча их слушала и была грустна; она полагала, что этим двум спорящим лицам в настоящий вечер следовало бы говорить о ее пьесе, а не о Шекспире.

Долгов бы, конечно, нескоро перестал спорить, но разговор снова и совершенно неожиданно перешел на другое; мы, русские, как известно, в наших беседах и даже заседаниях не любим говорить в порядке и доводить разговор до конца, а больше как-то галдим и перескакиваем обыкновенно с предмета на предмет; никто почти никогда никого не слушает, и каждый спешит высказать только то, что у него на умишке есть. Сам хозяин, которому очень уж наскучил эстетический разговор, рассказал Бегушеву вечернюю телеграмму об одной из последних кровавых стычек на войне. По поводу этой телеграммы критик с заломленной головой начал разбирать и обвинять некоторые наши стратегические движения. Бегушев, прислушавшись к его словам и вдруг весь вспыхнув, почти крикнул ему:

– Как вы позволяете себе так решительно судить?

– Судить, я полагаю, всякий может! – возразил критик.

– Нет, не всякий, а теперь и никто, я думаю: перед вами схватились не машины, сопровождаемые людьми, как это было в франко-прусскую войну, а два тигра-народа, сопровождаемые машинами. Не говоря уже об вас и других разговаривателях, весь мир должен смотреть с благоговейным удивлением на эту войну. Это не люди дерутся, а какие-то олимпийцы, полубоги!

– Превосходно! Превосходно! – закричал добродушный Долгов.

Генерал Трахов поник в восторге головою; Хвостиков одобрительно улыбался; у Татьяны Васильевны слезы капали из глаз. Критик был очень опешен.

– Если вы отрицаете право рассуждать, так и вы не имеете его! – произнес он.

Бегушев ответил ему презрительным взглядом.

– Нет, Александр Иванович может рассуждать. Я с ним сослуживец и знаю его храбрость, – заметил генерал.

Актриса при этом взмахнула глазами на мрачную и все-таки величавую фигуру Бегушева.

Критик, подумав, что Бегушев, в самом деле, может быть черт знает какой храбрец и нахал, счел за лучшее не продолжать опора и в утешение себя вылил стакан вина.

– Туркам англичане очень помогают! – сказал вполголоса Офонькин сидевшему около него старичку.

– А нам бог поможет, – отозвался тот.

– Меня в этой войне одно радует, – продолжал Бегушев, – что пусть хоть на время рыцарь проснется, а мещанин позатихнет!

– Так, верно! – подхватил Трахов.

– Верно! – согласился и граф Хвостиков.

«Верно!..» – хотел было, кажется, сказать и Долгов, но, однако, удержался, вспомнив, что мещане все-таки ближе к народу, чем рыцари, и предположил сейчас же доказать это своим слушателям.

Но в это время один из лакеев что-то такое тихо сказал Бегушеву, а потом и графу Хвостикову. Оба они с беспокойством встали с своих мест и вышли в переднюю. Там их дожидался Прокофий.

– Аделаида Ивановна меня прислали сказать, что госпожа Мерова умерла, – проговорил он своим монотонным голосом.

Бегушев побледнел, а граф Хвостиков выпучил глаза и затрясся всем телом.

– Ты врешь!.. Не может быть! – едва имел силы сказать Бегушев.

– Все кончено! – воскликнул, опуская голову, граф.

– Умерла! – повторил Прокофий как бы с некоторым даже чувством.

– А доктор был ли позван? – спрашивал Бегушев.

– Меня Аделаида Ивановна послали за вами, а своего этого старичонку Дормидоныча – за доктором, – отвечал Прокофий, оттенив слова «старичонку Дормидоныча» величайшим презрением.

Генерал, проворно вышедший вслед за гостями своими в переднюю и совершенно не знавший, что Мерова живет в доме у Бегушева, недоумевал, по какому случаю Прокофий тут очутился и почему Аделаида Ивановна его прислала.

Граф Хвостиков, Бегушев, а также и Прокофий немедля же уехали, так что генерал не успел ничего от них хорошенько и узнать.

– Что такое случилось? – спросила Татьяна Васильевна, когда он возвратился в столовую.

– Дочь графа одночасно умерла! – объявил генерал, садясь на свое место, и ничего не мог больше есть: перед ним живо рисовалось пикантное личико Меровой.

– Царство небесное! – произнесла, крестясь, Татьяна Васильевна.

– Она так еще молода была, – заметил Офонькин, которого тоже несколько поразило это известие.

– Всем смертным умирать придется! – выразился равнодушно Долгов: он понимал страшное значение смерти только в книгах и на сцене, а в жизни – нет.

– Всем, всем, – пробормотал старичок.

– Но зачем Бегушева тоже вызвали? – пожелала знать Татьяна Васильевна.

– Вероятно, как приятеля графа, – объяснил генерал.

Вскоре затем актриса и Офонькин попросили позволения встать из-за стола и уехать. Хозяева их не удерживали. Старичок тоже поднялся вслед за ними.

– А драма хороша, хороша! – шамкал он.

Татьяна Васильевна после того ушла к себе, но Долгов и критик еще часа два спорили между собою и в конце концов разругались, что при всех почти дебатах постоянно случалось с Долговым, несмотря на его добрый характер! Бедный генерал, сколько ни устал от дневных хлопот, сколь ни был томим желанием спать, считал себя обязанным сидеть и слушать их. Как же после этого он не имел права считать жену свою хуже всех в мире женщин! Мало что она сама, но даже гости ее мучили его!

Бегушев и граф Хвостиков, ехавшие что есть духу домой, всю дорогу молчали. В зале их встретил доктор.

– Умерла? – спросил его Бегушев.

– Да, разрывом сердца, – отвечал тот.

Бегушев первый вошел в комнату умершей. Точно живой лежал маленький труп Елизаветы Николаевны. Бегушев взял ее руку; но та уже начала холодеть. Граф упал на колени перед трупом.

У постели Меровой сидела Аделаида Ивановна и, закрыв лицо руками, потихоньку плакала. В углу комнаты стояли Минодора и Маремьяша.

– Как она умерла? Не рассердили ли вы ее чем-нибудь? – спросил их почти грозно Бегушев.

– Чем нам их рассердить? Мы и в комнату к ним даже не входили, – ответили в один голос Минодора и Маремьяша.

– Они совсем и не входили, – подтвердила Аделаида Ивановна. – Сначала Лиза была очень покойна… так внимательно глядела, как я раскладывала пасьянс; но часов с одиннадцати начала все меня спрашивать: «Александр Иванович скоро приедет?.. Скоро?» Я ее успокаиваю, говорю, что ты уехал в один родственный нам дом, высокоаристократический, и что тебе нельзя оттуда уехать, когда вздумается… Она убедилась и стала даже указывать мне карты, которые я забывала перекладывать!.. Только я и не заметила, как это было, – вижу, что она приложила платок к лицу и, comprenez¹⁰¹, кровью харкнула… Со мной сделался почти обморок… Я не могу, как ты знаешь, видеть крови и знаю одно, что позвонила…

Быстро брызнувшие слезы из глаз старушки прервали ее рассказ.

– А мы после вбегаем, – докончила уже Маремьяша, – видим, что Елизавета Николаевна лежит, закрывши глаза, на постельке, из ротику у них кровь идет, и харабрец этот ходит в грудке!.. Я ее перекрестила три раза, и кровушка унялась.

Бегушев сел на один из стульев.

«На поверку выходит, что это я помог путям природы!» – мучительно подумал он, а потом, обратясь к Минодоре, сказал, чтобы она вышла к доктору и попросила его еще раз завтра приехать; графа Хвостикова и Аделаиду Ивановну он услал в свои комнаты. Старушка поплелась, ведомая под руку Минодорой.

Граф сделал вид, что тоже от горести едва идти может.

Бегушев таким образом остался один около трупа.

Единственная свеча тускло горела на комоде; около нее стояли склянки с недоконченными лекарствами; на столике еще сохранился разложенный пасьянс; где-то под полом шеберстели¹⁰² мыши или что-нибудь другое. Бегушеву сделалось не то что страшно, но как-то жутко.

– Лиза, Лиза, неужели ты умерла? – шепнул он и ущипнул ее лицо, грудь; но Елизавета Николаевна оставалась неподвижною.

Бегушев махнул рукой и ушел в свою комнату, где почти упал на диван.

– Еще одна смерть около меня, – говорил он сам с собою, – а может быть, даже и жертва моя. Точно упас я смертоносный¹⁰³: все, что приближается ко мне, или умирает, или погибает.

Наутро, взглянув в окно, Бегушев увидел у ворот своих человек двадцать мужчин в поддевках, в шубенках, с которыми Прокофий перебранивался. Бегушев догадался, что это были набежавшие, как вороны на труп, гробовщики, и отвернул глаза от окна.

В зале тем временем обряжали и клали покойницу на стол. Часов в двенадцать приехал доктор. Бегушев вышел к нему.

– Испытайте, умерла ли она? – сказал он.

Доктор вскрыл покойнице жилу, но кровь не пошла.

– Умерла! – проговорил он и, побыв еще немного, распрощался с Бегушевым.

Тот воротился в свою комнату.

Вскоре пришли священники, засветили свечи и начали служить панихиду. Бегушев, никогда не могший переносить поповского пения, ушел совсем из дому.

В церковь на похороны он, впрочем, пришел и был по наружному спокоен: он не хотел перед посторонними обнаруживать, что Елизавета Николаевна была ему близка. Будет уж: довольно ее бесславили из-за других!