Kitabı oku: «ОТМА. Спасение Романовых», sayfa 8

Из записок мичмана Анненкова
28 июля 1918 года

Я проснулся, когда лес уже был просвечен солнцем и согрет. Первое, что я увидел, – Алексей, хромающий среди сосен и опирающийся на плечо доктора Боткина. Но он улыбался, улыбался! А потом я увидел Государя, Государыню и Распутина. Они гуляли по берегу реки, беседовали и, счастливые, поглядывали в сторону Царевича.

К полудню вернулись Бреннер и Лиховский – измотанные, на измученных лошадях. За сутки почти непрерывной скачки они нашли подходящую заимку глубоко в тайге, вдалеке от проезжей дороги. В округе были и деревни, но их мы избегали.

Когда они подъехали к лагерю, Алексей уже самостоятельно прогуливался среди сосен, а Семья с умилением наблюдала за ним. Распутин стоял на берегу и смотрел вдаль.

Бреннер и Лиховский так и остались сидеть в седлах, пораженные явлением новой монументальной фигуры. Старец повернулся лицом и не торопясь зашагал к лагерю, а они смотрели, смотрели, вглядывались …

– Кто это? – наконец спросил Бреннер у Государя.

Это был недопустимый по резкости тон. К тому же впервые Бреннер даже не прибавил «Ваше Величество». Государь только улыбнулся и сказал:

– Это отец Георгий.

– Георгий? – переспросил Бреннер.

– Откуда он взялся? – спросил Лиховский у нас с Каракоевым.

Мы молчали. Государыня улыбнулась ласково:

– Господь нам его послал. Разве вы не видите? – и показала глазами на Алексея: тот кого-то ловил в траве и скакал на одной ноге, опираясь на палку.

– Доброго здоровья, господа хорошие! – раздался рокочущий баритон.

Бреннер и Лиховский мрачно разглядывали подошедшего Старца.

– Здравствуйте, господин Распутин, – отозвался наконец Лиховский. Он единственный произнес вслух имя, вертевшееся у всех на языке.

– Кожин мое фамилие, – сказал Распутин.

Во время обеда в общей компании у костра Бреннер осторожно прощупывал Старца.

– Можно узнать ваше полное имя, фамилию?

– Мое-то? Георгий Пантелеймоныч. А фамилие простое, я же говорил – Кожин.

– И документ у вас имеется?

Государыня бросила на Бреннера негодующий взгляд.

– Нету документа, господин хороший, – невозмутимо ответствовал Старец, облизывая ложку. – А у тебя есть?

Бреннер будто не слышал.

– Я сам себе документ. Вот ты же видишь меня, – говорил Распутин. – Кто ж я, по-твоему? Разве я говорю, что я купец? Барин? Нет. Я странный человек – странник. Зачем же тебе еще документ какой-то?

Бреннер, разумеется, не хотел вступать в дискуссию в присутствии Государя и Государыни. А Распутин не унимался:

– И я вижу, кто ты. В каком звании состоишь, твое благородие?

Бреннер снова не ответил.

– Спесив ты больно, твое благородие. Из жандармов, что ли? – усмехнулся Распутин.

Бреннер проявлял чудеса выдержки. Не ответив и на этот раз, он выждал пару минут и продолжил допрос как ни в чем не бывало:

– Как же ты здесь оказался, Георгий Пантелеймоныч? Тут вроде нет ни церквей, ни монастырей.

Распутин улыбался. Беседа доставляла ему удовольствие.

– Ноги сами меня сюда принесли, и ведь ко времени. А из каких ты будешь, твое благородие? Бреннер – это из евреев али из немцев?

– Из немцев, – сказал Бреннер и ухмыльнулся в лицо Распутину, будто отразил его ухмылку.

Государыня снова посмотрела на Бреннера неодобрительно.

– Будет вам, Александр Иваныч, – примирительно сказал Государь.

– Простите, Ваше … – Бреннер осекся.

Распутин хитро прищурился, глядя на свои сапоги.

– Ежели я мешаю, так я пойду, – сказал он. – Не в моем обычае свою компанию навязывать.

– Нет-нет! Друг мой! Как можно! – испугалась Государыня – Ты же во Владивосток идешь. И мы туда.

Распутин встал и картинно поклонился Государыне в пояс.

– Благодарствуй, мама.

Все втянули головы в плечи от этого «мама», даже Государь, но только не Государыня. Она улыбалась.

Распутин повернулся к Его Величеству:

– Так что, если ты, батюшка, позволишь страннику с вашей компанией следовать, я задарма куска не съем. Я и с лошадьми могу управиться, если что, и подсобить в пути. Здоровьем Бог не обидел. Да и дорогу я знаю.

– Это невозможно! – в сердцах бросил Бреннер.

Он уже второй раз позволял себе дерзкое нарушение этикета.

После обеда совещались – мы четверо и Государь. Государыня ревниво наблюдала за нами издали. Распутин прогуливался с Татьяной Николавной среди сосен. Вещал, а она слушала умиротворенно.

Государь сказал, глядя в сторону, будто оправдывался:

– Я позволил Старцу идти с нами. Не бросать же его здесь. Да и дорогу он знает …

Бреннер едва сдерживал раздражение.

– При всем уважении, Ваше Императорское Величество, он поймет, кто вы …

– Он сразу это понял, – сказал Государь.

– Но мы не знаем, кто он, каковы его намерения. Он странный.

– Он сразу сказал, что он странный человек – странник, – сказал Государь невозмутимо. – Александр Иваныч, господа, я принял решение.

И Государь ушел. Мы остались вчетвером, удрученные.

– Что будем делать? – спросил Каракоев.

– А что делать? Смотри – Алексею легче. Мы ничего не можем сделать, – сказал Лиховский.

– Снова Старец. Все повторяется. Теперь они будут слушать его, – сказал Бреннер. – Мы попадаем в ту же трясину, что была в Семье до его убийства.

– Не преувеличивай. Это все же не Распутин, – сказал Лиховский.

– Ну, как посмотреть, – пробормотал Каракоев.

– Ты его видел … того, настоящего? – спросил Бреннер у Каракоева.

– Видел пару раз в одном кабаке в Петрограде …

– Ну и как тебе этот?

– Очень похож. Особенно ночью. Я аж вздрогнул … Может, это он и есть?

Все уставились на Каракоева. Он был совершенно серьезен.

– Как «он и есть»? Он убит: отравлен, застрелен и утоплен практически на глазах у всей России! – возопил Бреннер.

Каракоев пожал плечами:

– Тебе ли не знать, как это бывает. Вот вся Россия сейчас уверена, что Государь и Семья расстреляны большевиками.

Это было справедливо, Каракоев меня порядком удивил.

– Ну, знаешь! Это другое дело. Государь и Государыня лично хоронили Распутина, – сказал Лиховский.

Каракоев предположил странное:

– А может, они участники этого заговора и похоронили кого-то другого? Подумайте, как мог здесь случайно оказаться мужик, так похожий на Распутина? Это они его сюда вызвали!

– Как вызвали?!

– Между ними какая-то мистическая связь.

Каракоев все больше поражал меня. Раньше я что-то не замечал в нашем кавалеристе склонности к мистицизму. Бреннер и Лиховский тоже смотрели на него с недоумением.

– Знаете, в этих местах можно поверить во что угодно. Вы посмотрите на него! Посмотрите! – Каракоев кивнул в сторону Распутина. – Это Распутин, это он! Кто угодно, знавший его, сказал бы, что это он.

Возразить было трудно.

– Кажется, это он был тогда на станции, – решился я напомнить. – Уже тогда следил за нами.

– И как же он теперь тут оказался? – усмехнулся Лиховский скептически.

– Оставьте, мичман! Пытаетесь оправдаться за свою тогдашнюю безалаберность, – буркнул Бреннер раздраженно.

– Господин капитан, я не пытаюсь оправдаться. Я пытаюсь заострить внимание на очевидном. На станции я видел Распутина, и меня подняли на смех. И теперь мы снова видим Распутина. Таких совпадений не бывает! – Бреннер временами бесил меня.

– Так это тот Распутин, которого ты видел? – спросил Лиховский.

– Не знаю, – признался я.

Мы окончательно запутались и замолчали.

– Воля Его Величества – закон, – резюмировал Бреннер. – Значит, все, что нам остается, – не спускать со Старца глаз ни днем ни ночью. Отдыхайте. Завтра выступаем.

Мы разошлись. Я поискал глазами Татьяну. Она все еще слушала Распутина. Улыбнулась, кивнула, он перекрестил ее. Прямо духовник Царевны!

Солнце садилось. Татьяна с ведром пошла к реке, легкая, будто сбросившая тяжелую ношу. Я догнал ее и пошел рядом.

– Мертвые возвращаются. Это он?

– Это он, – сказала Татьяна как будто даже радостно и тут же добавила: – Но это не может быть он.

– Так кто же это?

– Не спрашивайте, я не знаю …

Сказала легко и так, будто знала. И добавила:

– Вы же видите, Алеша оживает на глазах. Чего же еще?

– Что он вам проповедовал?

– Это вас не касается.

– Касается.

– А впрочем, я доложу вам, если вы настаиваете. Он сказал, что я не виновата, что так и должно было случиться, мы должны были сойти с поезда так или иначе. Это было предопределено. Нам нужно было оказаться здесь, чтобы встретиться со Старцем.

– И как он объясняет эту предопределенность?

– Алеша. Ради него мы забрались сюда.

– Татьяна Николавна, этот новый Распутин опасен.

– Почему? Что в нем опасного?

– Хотя бы то, что мы ничего о нем не знаем. И он … следил за вами вчера, когда вы пели у реки.

– Вы уверены?

– Я слышал его.

– Слышали?

– Там, у реки … Он следил за вами …

– А вы что там делали?

– Я … охранял.

Мы подошли к реке, я забрал у нее ведро и зачерпнул воду в том самом месте, где они сидели.

– Так вы подсматривали за нами?

– Нет … Я слушал …

– Подслушивали, – усмехнулась Татьяна.

– Он был здесь. Вон там прятался.

Я с ведром шагнул от берега, но Татьяна не пошла за мной.

– Вы любите подглядывать, подслушивать. Я помню еще по яхте …

Я уже знал, что именно она сейчас мне припомнит. Стоял с ведром и ждал.

– Долговязая, нелепая фигура шныряла и пряталась по всем закоулкам яхты. Иногда сидим с сестрами на палубе, болтаем, и вдруг за бухтой каната или под лестницей какой-то шорох. Заглядываем, но уже знаем, что там юнга Лёня, Плакса-морячок, сложился вчетверо, навострил оттопыренные ушки и делает вид, что начищает медь или зашивает парусину …

Татьяна смотрела на меня с усмешкой, отнюдь не доброй. С чего вдруг? Я стоял с ведром как дурак.

– Однажды я застукала вас, юнга … – Она специально сделала паузу.

Я ждал с усмешкой.

– …Застала вас с подносом … рядом с каютами папа́ и мама́ … Вы помните?

Ну да, конечно … Я отнес бутылку коньяка в каюту министра двора, возвращался с подносом мимо каюты Государыни. Дверь была открыта. Я увидел Ее Величество сидящей на диване. Она задремала с вышивкой на руках. Ей тогда было тяжело с Алексеем, впрочем, как и всегда. Она недосыпала ночами, и иногда ее можно было увидеть дремлющей в кресле на палубе.

– Да … Вы стояли и смотрели на ее ногу между полами халата …

Да, черт возьми, смотрел! Смотрел! Мне было тринадцать лет! Я проходил мимо и увидел стройную ногу в чулке и подвязке …

– Вы пялились на ноги мама́ …

– Почему вы сейчас вспомнили об этом?

– Может, потому, что вы опять подглядывали? Ничего не меняется.

Мне захотелось окатить водой Ее Императорское Высочество Великую Княжну Татьяну Николавну. Я поставил ведро на землю.

– А я думала, вы меня обольете, – сказала она.

Я шагнул к ней и подхватил на руки. Ахнула – не ожидала. Я сделал еще шаг к воде, будто собрался бросить ее в реку. Крепко обхватила мою шею – поверила. Я держал ее над водой, легкую, упругую под платьем.

– Что вы делаете?

– Вы думаете, я подглядывал?

– Отпустите … – Ее губы были близко. И нахмуренные брови.

– Это вы говорите «подглядывал», а я говорю – «смотрел», – сказал я ей в серые дерзкие глаза. – Вы говорите «подслушивал», а я говорю – «слушал». Я слушал здесь голоса ангелов. И тогда, на нашем Корабле, я слушал голоса с небес … и видел вас в вышине сияющей!

– Отпустите сейчас же!

– Я люблю вас.

– Что?

Она уставилась на меня с таким изумлением, что мне стало обидно: неужели она никогда не замечала, как я смотрю на нее, или настолько высокомерна, что не предполагала во мне такой дерзости – влюбиться в нее.

– Отпустите меня наконец!

Я поставил ее на землю. Она шлепнула меня ладошкой по щеке, но вяло, будто в установленном порядке.

– Вы с ума сошли, Анненков? – Но в глазах интерес.

– Я подрос, Ваше Высочество.

– Переросток … недоросль …

Она пошла, не оглядываясь, к лагерю. Я взял ведро и поплелся следом.

Татьяна была на год старше меня. На Корабле в мои двенадцать, тринадцать, четырнадцать она меня не замечала – так мне казалось. Они с Ольгой тогда уже кружились на палубах в обществе корабельных офицеров. Что за дело им было до нелепого юнги-переростка. Даже Маша, Мария Николавна, почти ровесница мне, и та не водилась с юнгами. Только Настя, младше меня на три года, бегала за мной, но, как водится, ее внимание я ценил меньше всего. Я смотрел на Принцесс – да, смотрел! Потому что ничего прекраснее не видел тогда, да и после … И нечего стыдить меня!

Татьяна Николавна шагала впереди – легкая, неприступная, оскорбленная. Какого черта!

– А знаете, что я еще помню? – сказал я.

Ответа не последовало.

– Как-то я драил нижнюю палубу на баке, слышу шаги на верхней палубе. Двое. Он ей про любовь, про невозможность жизни без нее. Слышу по голосу – это мичман Коршунов. А кто же, думаю, она?

Татьяна оглянулась, и я увидел брезгливую гримаску.

– Слушайте, вы просто …

– Это были вы, Татьяна Николавна. Вы в ответ несли какой-то детский вздор о разочарованности в любви и невозможности личного счастья. Это в шестнадцать лет. И вдруг вы замолчали и как-то задышали … Я выглянул снизу и увидел, что бравый мичман прижал вас к фальшборту. О, что это были за лобзания! Я громыхнул ведром, и вы разбежались, как испуганные кот и кошка. А мичмана я возненавидел, проник в его каюту и измазал ваксой его белый парадный китель.

– Вы просто урод, Анненков! Вы знаете это?

– Скоро этот мичман куда-то делся с Корабля.

Я улыбался. Открыл для себя удовольствие немного побесить божество. Забавно это было и ново.

В лагере Лиховский посмотрел на нас волком, что-то выговаривал Татьяне, но она быстро отшила его. Мне он ничего не сказал.

Июль 1918 года
Восточная Сибирь

Переночевав в распадке под скалой, поручик Хлевинский сел на коня и с рассветом выехал на тропу. Два дня назад охотники рассказали ему, что видели обоз из четырех телег и нескольких верховых. Люди странные, нездешние. Шли на восток. Несколько женщин и мужчин разного возраста. Оружия у них не видели, но ухватки у верховых, как у военных. Поручик Хлевинский понял – это они.

Через пять часов перехода по тайге Хлевинский выехал к заимке. Спешился и нашел удобное место для наблюдения. Заимка – несколько срубов и сараев – лежала ниже по склону холма и хорошо просматривалась. Хлевинский увидел четыре подводы, насчитал двенадцать распряженных лошадей. Возле них копошился мужичок, одет по-крестьянски. Еще какие-то женщины и дети сновали между избами и сараями. Никого из Романовых Хлевинский не высмотрел. Может, не заходили они сюда? И тут он заметил пожилого мужика, вышедшего из дома, в костюме и картузе с длинным козырьком. Довольно нелепый вид для этих мест.

Странный персонаж прошел за ворота, сел на бревно лицом к дороге …

Из записок мичмана Анненкова
29 июля 1918 года

Я сидел на чердаке, наблюдал местность в бинокль. От ворот заимки дорога уходила в желтое поле. Рожь обрамлялась зеленым частоколом высоких сосен. Оторвавшись от бинокля, я увидел, как Государь вышел за ворота в своем мешковатом костюме и сел на бревно.

Хозяин заимки, чалдон лет сорока, согласился дать кров и стол семье «красноярского коммерсанта», почему-то решившего путешествовать вдали от железной дороги. В лица прибывшим хозяин не заглядывал, вопросов лишних не задавал. Думаю, он сразу понял, что четверо крепких молодчиков могут постоять за себя и за семью «коммерсанта», поэтому со всей серьезностью отнесся к требованию Бреннера никому не отлучаться с заимки в эти дни. Золотое колечко с бриллиантом должно было с лихвой окупить хозяевам все неудобства.

Пришли мы на заимку вечером, а утром обнаружили, что Старца нет. Ушел. Государю и Государыне обещал скоро вернуться.

Хозяина звали Прокоп Половинкин, а у хозяйки было интересное имя, какого я никогда не встречал раньше, – Соломонида. Сибирские крестьяне из старых поселенцев – чалдоны, как здесь говорят. Пятеро детей – от взрослых до малышей.

На заимке стояли две добротные избы, рубленые, и несколько хозяйственных построек. Одну избу хозяева уступили приезжим, и в ней расположилась Семья, а мы четверо устроились в сенном сарае, на чердаке которого я и лежал с биноклем.

На фоне леса возникли нездешние фигуры – кавалер и три дамы в трепещущих на ветру платьях. Две тонкие, хрупкие – Ольга и Татьяна; третья – Государыня, грузная, но статная, высокая. Платки сняли и несли в руках. Кавалер в офицерской фуражке – Лиховский. Казалось, фигуры с букетами ромашек, с венками на головах плыли по золотым волнам – невесомые, неотягощенные, будто и не было у них за спиной проклятого Ипатьевского дома.

Кто-то там рассмеялся – звонкий девичий смех. Но это была не Ольга и не Татьяна. Неужели Государыня? За годы жизни на Корабле я видел ее в разных состояниях, но только теперь понял, что никогда не слышал ее смеха.

Государыня помахала рукой, и Государь помахал в ответ. Вышел хозяин и сел с ним рядом.

Июль 1918 года
Иркутская губерния

– Хорошо, а? – сказал хозяин.

– Хорошо … – сказал Николай.

Солнце долго висело над лесом, прежде чем скатиться в его темную чащу. Желтая рожь на закате стала оранжевой, а зеленый лес – густо-синим. Светлые платья трепетали в оранжевых волнах, но будто и не приближались.

– Что же тапереча будет? – спросил хозяин.

– Это вы о чем?

– Ну, как же теперича без вас?

Николай посмотрел на хозяина и встретился с простодушным, спокойным взглядом.

– Как, то есть, будет без вашего величества?

Царь отвернулся и снова смотрел в поле на жену и дочерей.

– Да вы не беспокойтесь. Я зла на вас не держу. Всякое про вас болтали, да я всегда им говорил: как там в вашем дворце все устроено, то нам, простым жителям, неведомо, и нечего про то лясы точить. Я вот думаю, нету вашей вины в тех смертях на Ходынке, и в войне, и в революции энтой. Министры ваши дураки – вот что.

Николай ничего не сказал.

– Я только хотел спросить, как теперича оно все будет? – повторил хозяин.

– Не знаю.

– Понятное дело. Никто не знает … Куда ж вы теперь? В Англию?

– Почему в Англию?

– Ну, так на север до Енисея. А по Енисею – до моря ледовитого. А там вас кораблик английский заберет?

– Да … так и есть.

– Вот и хорошо. А то чего вам тут? Не ровён час убьют. Особливо для дочек ваших здесь не место. Столько всякого непотребства творится …

Царь кивнул. Легкие фигуры в белых платьях все шли и шли к нему в золотом сиянии и не могли дойти.

Хлевинский тоже видел их в бинокль. Когда подошли ближе, поручик различил лицо царицы, а потом узнал и царевен. С ними шел неизвестный офицер.

– Я до шестнадцатого году в окопах заседал … пока не контузило … – сказал хозяин.

– На каком фронте?

– На Западном. Пехота.

– А сам-то как думаешь? Что будет?

– Крови много будет, вот что … Я своим не скажу, кто вы. Они вас не узнали.

Царь кивнул.

– И вы своим не говорите, что я вас узнал, а то они робяты бедовые, как я погляжу.

– Не скажу. Спасибо тебе, хозяин, за приют.

– Уж не обессудьте, ваше величество, ежели что не так. Чем богаты, тем и рады.

– Благодарю сердечно, – сказал царь.

Царевны и царица уже были близко и повязывали платки. Офицер шагал позади, помахивая прутиком, будто подгонял домой легкомысленных барышень. Поручик Хлевинский видел, как они подошли к тому, в мешковатом костюме. Поручик понял, кто это, хотя лица по-прежнему не разглядел.

Затрещали ветки, налетели двое верховых. Хлевинский выхватил револьвер, но успел выстрелить только раз, не целясь, – конь грудью сшиб его. Всадник бросился на него из седла, придавил и выбил револьвер из рук. Навалился и второй …

– Кто такой? – спросил Бреннер, когда они с Каракоевым поставили Хлевинского на ноги.

Хлевинский решил идти ва-банк. Если это те, кого он искал, то надо было говорить правду, скрывая лишь некоторые детали.

– Поручик Хлевинский. Вы ведь не красные?

– А если красные? – Бреннер разглядывал пленного.

– Ну нет, я же вижу, кто вы, так же как вы видите, кто я.

– И почему же вы следите за нами? – сказал Бреннер.

– А вы не представитесь?

– Нет.

– Вы правы. Так лучше.

– Отвечайте на вопрос.

– Вижу – жилье, но откуда мне знать, кто там. А вдруг красные. Вот и наблюдаю …

– И что же вы видите?

Хлевинский пожал плечами:

– Вижу, место занято. Давайте просто разойдемся.

– Не получится. – Бреннер сделал движение стволом маузера, приказывая Хлевинскому идти к жилью.

– Господа, я просто мимо ехал. Ничего не знаю и не хочу знать.

– Вперед! Пошел! – оборвал его Бреннер.

Навстречу по полю уже бежали с револьверами Анненков и Лиховский.

Хлевинского привели за баню. Из подкладки его френча Бреннер извлек сложенный вчетверо лист бумаги – приказ председателя Временного Сибирского правительства о задержании Николая Второго и следующих с ним лиц. Бреннер поднял брови и с самым невинным видом спросил:

– Вы что же, бывшего императора ищете?

– Как видите, – не стал отпираться Хлевинский.

– Здесь?! – продолжал разыгрывать недоумение Бреннер.

– Он же в Екатеринбурге у большевиков, – подключился Лиховский.

– Екатеринбург уже неделю как освобожден от большевиков, и царя там нет.

– Почему вы решили, что он здесь? – изобразил Каракоев самую скептическую ухмылку.

– Я просто проверил очередной населенный пункт и убедился, что здесь нет тех, кого я ищу.

Обе стороны продолжали ломать комедию.

– Вам придется задержаться, – сказал Бреннер.

– Господа, задержав меня, вы совершите преступление против Сибирского правительства.

– Посидите в бане, – сказал Бреннер.

Закрыв за поручиком дверь и повесив замок, четверка разместилась на бревнах поодаль.

– Черт возьми! Только его нам не хватало! – сказал Бреннер.

– Он ничего не знает, – сказал Лиховский.

– Это он так говорит, – сказал Каракоев. – Неизвестно, сколько он там сидел и что видел.

Помолчали.

– Что же, мы так и будем убивать своих? – сказал Анненков.

Кажется, все думали о том же.

– Своих … Эти свои ищут государя, чтобы арестовать, и кто знает, что там еще у них на уме … – Бреннер старался говорить уверенно, но все равно это прозвучало как попытка оправдаться.

– Он офицер. Представитель Сибирского правительства, которое сражается против большевиков. А мы его в расход? – не унимался Анненков.

– И что вы предлагаете, мичман? Сдать ему государя и самим сдаться на милость Сибирского правительства? – раздражался Бреннер.

Каракоев и Лиховский молчали.

– Я предлагаю … взять с поручика Хлевинского слово чести и отпустить, – сказал Анненков.

– Господи, Леонид! – отмахнулся Бреннер. – Ну вы же не ребенок, в конце концов!

Подошел повар Харитонов.

– Господа, прошу за стол! И его величество велели также и этого взять с собой, пленного.

Для четверки стало откровением, что государь вообще знает о пленном.

– Нет, этого нельзя делать, – сказал Бреннер. – Я сейчас пойду к государю …

– Его величество предвидели, что вы так скажете, и велели передать, что надо выполнить их волю беспрекословно.

Четверка и Хлевинский вошли в большую комнату, когда семья уже сидела за длинным столом, составленным из нескольких. Повар Харитонов и лакей Трупп прислуживали. Хлевинскому не сказали, куда его ведут, и он в оцепенении смотрел на царя, на великих княжон, на наследника. Он искал их и не верил, что найдет, и вот нашел …

Николай нарушил молчание:

– Ваше имя, звание?

Хлевинский сглотнул и отрапортовал:

– Поручик Хлевинский Восьмого уланского Вознесенского Ея Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны полка, ваше величество!

– Таня, у нас в гостях твой подшефный, – сказал Николай.

– Здравствуйте, поручик, – сказала Татьяна.

– Здравия желаю, ваше императорское высочество!

– Садитесь, поручик. И вы, господа, прошу садиться, – сказал Николай.

За столом было пять свободных мест. О пятом стуле для пленного уже заранее позаботились. Хлевинский медлил, и Бреннер слегка подтолкнул его в спину.

– Помолимся, – сказала Александра Федоровна, когда все расселись, и прикрыла глаза.

То же сделали и Николай, и дочери, и наследник. Четверка и Хлевинский опустили головы. Каждый молился про себя.

– Ну что ж, господа. Прошу откушать, чем Бог послал, а Иван Михалыч приготовил, – сказал царь и принялся за суп.

Все ели с аппетитом, только Хлевинский не притронулся к еде.

– Ешьте, поручик, не стесняйтесь, – сказала Александра Федоровна. – Наш Иван Михайлович прекрасно готовит. Он умудрялся даже в заключении у большевиков изобретать для нас что-нибудь особенное.

Поручику явно было не до еды, но он подчинился и через силу проглотил пару ложек супа.

– Расскажите о себе. Какими судьбами вы здесь? – спросил Николай.

– Я, собственно … – Поручик сжимал ложку до белизны пальцев, и лицо его было так же бледно.

Все смотрели на него.

– Поручик Хлевинский прибыл, чтобы арестовать ваше величество, – безжалостно пригвоздил Бреннер.

– Это правда? – спросил Николай с интересом.

– Не совсем так, ваше величество, – выдавил Хлевинский. – Временное Сибирское правительство поручило мне выяснить ваше местонахождение …

Но Бреннер снова откомментировал:

– У поручика найден приказ, подписанный председателем Временного Сибирского правительства, об аресте вашего величества.

– Мне было приказано найти его величество, а про арест я ничего не знаю, – в отчаянии пробормотал Хлевинский.

– Предполагаю, что молодцы вроде вас с такими приказами ищут государя по всей Сибири. Я прав, поручик?

– Не могу знать, по всей ли Сибири, но не я один – это верно. – Хлевинский страдал.

– Оставим это, – сказал Николай. – Вы были на фронте?

– Так точно, ваше императорское величество! – Хлевинский обрадовался смене темы. – С первых дней войны и до февраля семнадцатого!

– И все поручиком?

– Два раза дошел до ротмистра, и два раза разжаловали.

– За что?

– Первый раз в пятнадцатом году ударил по лицу дивизионного командира. Он бросил кавалерию на немецкие пулеметы безо всякого резона. От моего эскадрона десять человек в строю осталось.

– Мерзость … – сказал Николай. – А второй раз?

– Это уже после февраля семнадцатого. Отказался отступить с занятых позиций по приказу комиссара Временного правительства.

– Да вы бунтарь, поручик. Впрочем, на мой взгляд, в обоих случаях вы были правы. Если бы мне было известно в пятнадцатом году о вашем демарше, я бы восстановил вас в звании. Тогда меня самого еще не разжаловали.

Поручик Хлевинский встал и вытянулся. Он хотел что-то сказать, но не смог – боялся, что голос подведет и сорвется.

– Садитесь, поручик, садитесь, – сказал Николай. – Выпейте водки.

Лакей Трупп, стоявший за спиной царицы, налил Хлевинскому водки, тот выпил залпом.

– Расскажите нам, что там в мире. Где красные, где белые? Как себя чувствует Сибирское правительство? Мы тут давно уже газет не читали.

– Не могу знать, ваше величество. Сам давно газет не видел.

Хлевинский сидел, низко опустив голову. Вдруг снова встал.

– Ваше императорское величество, позвольте мне удалиться … туда, где мне определено будет место.

Николай посмотрел на Бреннера, потом на Хлевинского и тоже встал.

– Разумеется. Но, с вашего позволения, я хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз.

– Почту за честь, ваше величество, – пробормотал Хлевинский, и они вышли, провожаемые настороженными взглядами четверки.

Великие княжны грустили над своими тарелками. Алексей дремал, уткнувшись в плечо доктора.

– Иван Михайлович, превосходный суп, – сказала Александра Федоровна. – Подавайте жаркое.

Аудиенция царя и поручика длилась недолго. Минут через пять Николай заглянул в избу и вызвал Бреннера.

Во дворе стоял Хлевинский, торжественный и печальный, как памятник поэту. Царь сказал Бреннеру:

– Капитан, поручик дал мне честное слово офицера, что никто не узнает о нашей с ним встрече. Верните ему оружие и лошадь. Он переночует здесь на правах гостя и уедет утром.

Бреннеру ничего не оставалось, как сказать:

– Будет исполнено, ваше величество!

– Пойдемте за стол, – сказал царь. – Иван Михайлович подает жаркое из телятины.

Царь ушел в дом. Бреннер и Хлевинский посмотрели друг на друга. В наступающих сумерках нюансы мимики уже не различались, и обоим оставалось полагаться только на интонации голосов.

– О чем вы говорили с государем? – спросил Бреннер.

– О смотре нашего полка в тринадцатом году. Были Татьяна Николавна и Ольга Николавна и сам государь.

– Мне вы тоже должны дать слово офицера, что никому не расскажете о встрече с государем.

– Ничего я вам не должен, капитан, – сказал Хлевинский. – Государь дал мне честное слово, что больше не занимается политикой, что единственная цель его теперь – спасение семьи …

Бреннер не поверил своим ушам.

– Государь дал вам честное слово?

– Да, слово императора, и я ему верю …

– Что?! Вы забываетесь!

– Оставьте, капитан. Мы оба знаем, что государь обманывал нас, всю Россию обманывал … Но сегодня я ему поверил. – В голосе Хлевинского слышалась такая тоска, что Бреннер передумал бить его по лицу.

Помолчав, Хлевинский добавил:

– У этого письменного приказа есть негласное устное дополнение: если государя не удастся доставить живым, надлежит ликвидировать его на месте.

– Это правда? – не поверил Бреннер.

– Опять вам нужно мое честное слово?

– Вы сказали об этом государю?

– Сказал.

– И что он?

– Ничего … Признаться, я не верил, что он жив. Искал и не верил. И думал все время: а что, если он все-таки жив и я его найду, смогу ли убить?.. Решил, что смогу … Я еще там, в окопах, хотел убить его … иногда. Люди умирали ни за что, ни за понюшку табаку. За него. За царя и отечество. И где же царь? Где отечество? За что? За что? Я думал, что за все это он заслуживает смерти.

Стоит ли все-таки дать Хлевинскому в морду или ну его к черту, Бреннер никак не мог решить. И тут он услышал тихое пение. В первое мгновение он даже не понял, что это поет Хлевинский, не видел в темноте его лица. Казалось, это пели где-то далеко:

 
Споемте песню полковую,
Потешим батюшку-царя,
Царевну нашу молодую
И грянем дружное «ура».
 

– Это мы на смотре пели … в тринадцатом году, – сказал Хлевинский.

– Как вас развезло с одной рюмки.

– Я не пьян.

Бреннер достал из-за пояса револьвер и протянул Хлевинскому:

– Спать будете в бане. Патроны получите утром, а то еще застрелитесь.

Из конюшни донесся перестук копыт, встревоженный храп лошадей.

– Идите за стол, – сказал Бреннер и пошел в конюшню.

Не успел дойти – со стороны дома хлопнул выстрел. Бреннер бросился обратно. От дома уже бежали навстречу ему Лиховский, Анненков и Каракоев.

Хлевинский лежал на том же месте, где его оставил Бреннер. Зажгли факел. Пуля вошла в висок и вышла с другой стороны, вырвав полчерепа. Револьвер валялся рядом с телом. Доктор Боткин заключил, что выстрел был произведен из револьвера в упор, то есть самоубийство.

– Я не давал ему патронов, – сказал Бреннер.

– Наверно, припрятал один для такого случая, – сказал Лиховский.

Послышались шаги. Из темноты возник старец. Посмотрел на труп.

– А что это тут у вас?