Kitabı oku: «Марафон длиною в бесконечность…»

– Водочки выпьешь? А? Рекомендую, хорошая водочка, просто замечательная. Сладкая. Володя из четыреста десятой комнаты в полиции работает, – Евсей Аронович Гершон морщит и без того бугристый лоб, касается пальцем переносицы, – насколько я помню… водителем. Да-да, водителем. Так вот, эту водочку принёс он. Водочка, Марго, самая настоящая, контрабандная, без акцизных марок. – Фраза получается двусмысленной, Гершон спохватывается, и говорит, что качество, бесспорно, высочайшее. – А название, погляди, какое! "Смирно". Это просто символ! Призыв сосредоточиться! – Гершон потрясает кулаком. – Обязательство взять себя в руки. Собраться.

Маргарита оставляет портфель и сумки на кровати (у левой стены); на этой стене висит коврик… она не знает, как он правильно называется: "Бутик? Или батик?" Этот гобелен "живёт" в комнате уже пять лет – это, как минимум, – кто-то прожёг сигаретой дырочку, как раз вытканному оленю между глаз. Пасторальная слащеватая картинка поменяла от этого вмешательства смысл – отверстие с чёрным неровным краем похоже на след пули. "Взгляд оленя стал осмысленным, – думает Маргарита. – Такой взгляд бывает у младенцев на иконах".

Она опускается на табуретку у стола; Гершон набулькивает половину стакашика.

– Смирнов, – говорит она. – Водка называется "Смирнов". Две буквы "FF" закрыты стикером.

– Да? – удивляется Гершон. – Я был уверен, что там три восклицательных знака.

– Удивительное дело, самая твёрдая волюта в стране – жидкая. Но и она бывает палёной.

– Водка и должна гореть, – соглашается Гершон и выпивает свою порцию.

Стакашик замирает в руке, Маргарита сидит, уставив глаза в одну точку – между луковицей и отварной картофелиной. Гершон понимает, что она устала, старается не шуметь, осторожно закуривает.

Забегает соседка из пятьсот двенадцатой комнаты, спрашивает соли – длинноногая шустрая девка в хэбэшном халате на голое тело. Гершон Долго роется в тумбочке, не находит, Маргарита достаёт из сумки баночку, отсыпает. Удивляется, что соседка такая розовая и пышущая здоровьем.

Гершон напоминает про водку, Марго выпивает.

Горькая.

Они вместе учатся в университете. Заочники. Маргарита Юльевна Ружинская, молодая женщина тридцати двух лет от роду, и представитель поколения before Гершон. Впрочем… назвать его стариком было бы неверно, тем более странно звучит "старик-студент".

История их знакомства и совместного проживания покрыта мраком и туманна. В свой первый "заезд" Марго опоздала, и все "девичьи" комнаты были заняты. Комендант предложил переночевать с "плешивым козлом" – он не ладил с Евсеем Ароновичем. "Завтра-послезавтра подберу что-нибудь, – комендант водил по строчкам карандашиком, перекидывал листы тетради взад и вперёд. Казалось, он совершает магическое таинство и вот-вот свободное койко-место появится. – Или переселю кого-нибудь".

В чём здесь мрак и туман? В том, что они прижились вместе. Нашли точки соприкосновения, сошлись характерами.

Переселять никого не потребовалось.

К моменту знакомства Гершон учился в университете четыре или пять (а может шесть) лет. Он всех знал, и все знали его. Он превратился в, своего рода, "деканат номер два". С ним советовались по практическим вопросам учебного процесса: какому "преподу" легче сдать, кто лучше читает лекции, сколько башлять за "хор" или "отл", в какие дни процент несдавших выше, а когда выше средний балл. Кроме того, Гершон "служил паразитом от высшего образования" – так он сам это называл. Приторговывал методичками и конспектами: скупал их по дешёвке у выпускников и перепродавал по справедливой цене абитуре, чем вызывал негодование преподавателей университета. Предполагалось, что торговля методическими материалами это их законный приработок.

– Ты опять опоздала, – Гершон подвигает в Марго закуску, водки больше не предлагает. – Лекции уже читают. Лабораторка была по "аппаратам".

– Не хотели отпускать с комбината. – Марго опускает картофелину в баночку с томатной килькой. Картошка горячая, обжигающая пальцы. Кажется, ничего вкуснее не ела в жизни. – Главный инженер сказал, что нехер быть такой образованной. Негоже, когда заместитель умнее главного.

– В чём-то он прав… – Гершон открывает окно, закуривает вторую. Он курит папиросы, гильзу сминает фирменным способом – буквой "Z".

Пока она ест, он молча дымит.

– Скажи, Евсей, зачем ты учишься? – И ещё: – На каком ты сейчас курсе?

Ему неприятно, Гершон трясёт головой, и отвечать на последний вопрос отказывается.

– Что касается вопроса первого… Знаешь, Марго, в какой-то момент я заметил, что дети меня стесняются. У меня взрослые сыновья… трое. – Протяжно затягивается. – Плюс дочка. Они подрастали, набирались ума, им становилось стыдно, что отец без образования. Я должен был что-то предпринять. Тогда я поступил на заочное.

Хотелось спросить: "Почему тогда не учишься?" Но это бестактный вопрос. Кроме того, Марго знала на него ответ: Гершона всё устраивало. Он учился, а значит, уже (как бы) имел высшее образование, имел к нему отношение. Кроме того, он имел законное право два раза в год отдохнуть от жены и от детей… которых не устраивал малограмотный отец.

"Забавное дело, – Марго тоже закурила, – отпрыски не желают задуматься, что если бы их отец был умнее и грамотнее, он бы не выбрал в жены их мать… и их самих могло не быть. Просто не быть на свете".

Гершон рассказывает университетские сплетни. Публика учится самая разношерстная, а потому эти рассказы напоминают выпуск новостей из сумасшедшего дома. "В Санта-Барбаре все сошли с ума, – эта мысль поднимает настроение. – Единомоментно и без видимых причин. И Сиси Кэпвэлл женился на гувернантке… или кто там у него был под рукой?"

– У вас в этом семестре механика, – со значением произносит Гершон, когда сплетни выплеснуты наружу. – Теоритическая и прикладная. Учти это.

– Я знаю, – Маргарита кивает. С этим предметом она уже сталкивалась. – В том смысле, что я ни черта не знаю.

Евсей вопросительно поднимает брови, и она поясняет, что наука эта сложная и "в голове у неё не укладывается".

– Не представляю, что делать. Вышка нормально шла, – она говорит о высшей математике, – физика проскочила на ура, электротехника. А механика…

– Н-да… – сочувствует Гершон. Ему вспоминается один (на самом деле, их множество) случай, когда из-за "приклада" (прикладной математики) студента выкинули из университета в два счёта. Случай яркий и выразительный, со слезами, дракой и длительным отчаянным запоем в общежитии. Гершону хочется рассказать, рассказ щекочет ему душу, однако огорчать соседку он не решается. – Нужно готовиться. Читать лекции.

Из укромного чемодана Гершон достаёт брошюру, говорит, что она самая лучшая.

– Эти лекции прежний заведующий кафедрой читал, – разглаживает ладонью замусоленную обложку. – Дивный был мужик, дай бог ему здоровья! На пенсию спровадили, гады. Мне доводилось с ним беседовать…

Маргарита косится на методичку, переводит взгляд на Евсея. Отвечает, что это мёртвому припарка, что "эта наука ей не по зубам".

– Зря приехала, – говорит она. – Надо было забрать документы. И дело с концом.

Гершон молчит, вздыхает и даже не пытается произносить обычную в таких случаях чепуху: "У тебя всё получится! Верь в себя! Ты сможешь!" Зачем сотрясать воздух?

"Если Маргарита так говорит, – думает он, – значит так и есть". Вспоминает их первую ночь в комнате, когда она развесила вещи, попросила выйти (чтобы переодеться), а когда Гершон вернулся, сказала, глядя строго в глаза, в самые зрачки: "Сунешься – яйца оторву".

Евсей впервые в жизни обиделся за свои бубенцы, за такое фамильярное к ним отношение. Он и не собирался приставать к незнакомой женщине – это, во-первых, а во-вторых, в интонации Маргариты было столько силы, что он уверился – оторвёт. И это изумило. Её слова, и его немедленная безоговорочная вера.

Подумал, что в этот раз Марго боится. Поэтому и опоздала: "До последнего момента сомневалась, ехать или нет. Главный инженер тут не при чём…"

Ночь распустилась во всю свою апрельскую мощь. Весна в этом году случилась ранняя, шебутная и, будто пытаясь оправдать своё преждевременное появление, она старалась изо-всех сил. Пригревала солнышком, веселила ветерком, баловала ливнями. В кустах щелкал молодой соловей, ещё притесняемый ночными холодами, но уже уверенный, что впереди – счастье.

Евсей укрылся с головой одеялом и засыпал. От водки мысли медленно плыли в голове, и качались, как кораблики. Было приятно. "В конце концов, можно будет откупиться, – думал он. – Лекции читает Березин… этот… возьмёт". И уже совсем почти заснув, Гершон подумал, что, быть может, Маргарита "с принципами", и это помеха. "Принципы вообще-то мешают жить…"

Неделя прошла в привычных заботах. Каждый день звонили с комбината; Николай Львович (главный инженер и непосредственный начальник) злился, повышал голос, Маргариту это не расстраивало: "На то и щука в реке, чтобы карась не дремал. Начальник обязан нервничать, за это ему деньги платят". Она посещала лекции и более всего расстраивалась по поводу механики.

Предмет читал Березин – молодой доцент с большой круглой белёсой головой, редкими волосиками (которые он часто поправлял) и едва приметной (но хронической) настороженностью во взгляде.

Березин имел принципы, и эти принципы (верно подметил Гершон) портили жизнь. Портили жизнь студентам.

Березин брал. Брал охотно и не огорчался, что таковое практикует. "Коли дают, отчего не брать?" – удивлялся он, когда в деканате вспыхивал разговор на запретную тему и коллеги осуждающе кивали головами. "Звягинцев тоже берёт, хоть и профессор. Берёт поболее моего, однако гляди – кивает вместе со всеми".