Kitabı oku: «Учитель музыки», sayfa 2
2
Каково же было его удивление, когда на лестнице замаячил пёстро-разноцветный костюм, и он увидел красно-жёлтую улыбающуюся личину клоуна, который обрадованно махнул ему рукой.
Дальше произошло уж совсем невероятное.
Быстрыми шагами клоун приблизился к Эриксону и в одно мгновение повис у него на шее. Его разноцветное лицо приблизилось к лицу растерянного инженера, и Эриксон почувствовал на своих губах влажность поцелуя – странноватую смесь вкусов чужой незнакомой слюны и губной помады, к которым примешались ароматы косметики, краски и немного – пота. По вкусу помады и по той упругости, с которой его коснулась грудь клоуна, Эриксон догадался, что неожиданным дарителем поцелуя выступала женщина. Её язычок пробежался по губам Эриксона, по его зубам, а её руки держали его голову так уверенно, что сомнений не оставалось: он состоял с клоунессой в довольно близких отношениях.
– Куда ты собрался? – выдохнула она, оторвавшись от его губ. – Ты разве не ждёшь меня?
Он пытался рассмотреть её лицо под густым слоем краски, но это было почти невозможно. Впрочем, не оставалось никаких сомнений в том, что его внезапная любовница весьма миловидна, хотя, конечно, не красавица – с приятными чертами лица, большими и глубокими карими глазами, пышной чёрной шевелюрой, едва уместившейся под клоунской шапочкой, и упругой грудью.
Эриксон растерялся, не зная что отвечать и как вести себя, а клоунесса принялась с улыбкой оттирать пальчиком помаду с его губ.
– Эй, – позвала она, покончив с этим делом. – Якоб, ты что, правда не ждал меня? Ты хотел смыться?
«Якоб. Она назвала меня Якобом, – подумал Эриксон. – Якоб Скуле – ну и дела! Неужели они и вправду думают, что я соглашусь носить такое идиотское имя! Нет, кто бы вы ни были и какие бы цели ни преследовали, но вам не удастся заморочить мне голову».
Впрочем, поцелуй незнакомки был довольно вкусен, и Эриксон не стал бы торопиться выяснять с ней отношения, поэтому промямлил:
– Чёрт… Я совсем забыл.
– Что? – воскликнула она с показной суровостью. – Ты забыл?! Ты забыл, что я приду к тебе? И ты хотел смыться?
– Простите меня, милая… – он с тревогой сообразил, что ведь даже не знает её имени.
– Эй! – нахмурилась клоунесса. – Ты чего, а? Не хотел помахать мне в окно, когда я прыгала там, как счастливая собачка при виде хозяина. Забыл, что мы договорились на после парада. Теперь ещё и «простите, милая»… Может быть, ты…
Чьи-то шаркающие шаги приблизились от привратницкой. Видимо, потревоженная их голосами консьержка вышла посмотреть, кто там разговаривает на лестнице.
Эриксон действительно увидел бигуди, накрученные на голову женщины лет сорока с небольшим, в неряшливом, заношенном и поблекшем от многочисленных стирок халате, натужно охватившем её большое тело с тяжёлой грудью.
– А-а, господин Скуле, – произнесла она. – А это, наверное, милашка Линда?
– Здравствуйте, фру Винардсон, – улыбнулась «милашка Линда». – Да, это я.
– Ну-ну, – покривилась консьержка и строго сказала: – Ты не очень-то распоясывайся, голубушка. Чтобы не как прошлый раз.
– Хорошо, – смиренно произнесла Линда, а вся поза её говорила о признании какой-то вины, известной только ей да консьержке. Ну, пожалуй, ещё неизвестному Якобу Скуле, с которым все почему-то путали Эриксона.
– Как вы, господин Скуле? – продолжала между тем консьержка, обращаясь уже к нему. – Отошли после вчерашнего? Уж не знаю даже, как я умудрилась втащить вас наверх.
– Втащить меня? – опешил Эриксон. – Наверх?
– Да полно вам, – рассмеялась фру Винардсон, – не прикидывайтесь дурачком. Хотя, я, пожалуй, готова поверить, что вы ничего не помните – уж очень вы набрались давеча.
– Ах вот как! – воскликнула Линда и шутливо, но тем не менее чувствительно, дёрнула его за ухо. – Так ты вчера надрался, кутила ты этакий?
– Ещё как надрался, – подхватила консьержка. – На ногах не стоял. Пришлось взвалить его на спину и тащить на второй этаж – это мне-то, женщине, да в моём-то возрасте. А ещё в крови вся измазалась – вот, другой халат пришлось надеть нынче, домашний.
– В крови? – с тревогой в голосе воскликнула Линда и бросилась осматривать лицо Эриксона. Её грудь при этом соблазнительно прижималась к его груди. От неё пахло живой и подвижной молодостью, маскарадом и немного – похотью. – Ты дрался? Тебя поколотили? Где болит? Не молчи!
Эриксон и сам растерялся. Он понятия не имел, о какой крови говорила грузная консьержка.
– Да с ним-то всё в порядке, – успокоила фру Винардсон. – Я его в комнате сразу и осмотрела. Раздела до трусов, так что ни одной царапины не упустила бы. Только ни одной царапины у него и не было. Я тогда переодела его в домашнее, а грязную одежду отдала прачке.
– До трусов… – прошептала Линда, и даже под краской стало видно, как она побледнела.
– Да ладно ты, – усмехнулась фру Винардсон, услыхав её шёпот. – Больно мне нужны были эти телеса, – она кивнула на Эриксона. – У меня в моё время такие самцы были, что твой учитель при них только свечником мог быть – у кровати подсвечивать.
Громовой хохот консьержки разнёсся по холлу, она покачала головой, отдавая дань своему юмору, и направилась в привратницкую, почтя разговор оконченным.
– У вас с ней что-нибудь было? – ревниво прошептала Линда и ущипнула Эриксона за ляжку.
Ему больше всего хотелось покончить со всем этим представлением, очутиться у себя дома, в кровати, и чтобы рядом, забросив на него ногу, посапывала Хельга, и чтобы бретелька ночной рубашки спала с её плеча, и одна великолепная грудь её приоткрылась, дразня желания.
– Да вы что? – воскликнул он. – С этой тушей? С этой бегемотихой в облезлом халате?
– «Вы»? – обиженно и с подозрением переспросила она. – С каких пор мы перешли на «вы»?
– Ладно, не стоит цепляться к словам, – поморщился он. – У меня голова трещит.
– Ну, если ты действительно так нализался вчера, как она рассказывает, то не мудрено, – усмехнулась Линда. И, прижимаясь к нему, добавила: – А я так хотела затащить тебя в постель сегодня… Прямо вот так, в этом дурацком костюме. Ты хотел бы трахнуть клоунессу, а? Ты ведь никогда ещё не трахал клоунесс?
Эриксон вынужден был признаться, что никогда.
– А в юности, – не отставала Линда, – ведь наверняка мечтал зажать какую-нибудь паяцку в углу и как следует потискать, а? А то даже и напялить её на свой стручок, нет?
– Да нет, – припомнил Эриксон. – Я никогда не любил клоунов. Я их всегда боялся почему-то. Ну, пока был маленький – точно боялся.
– Глупый, – констатировала Линда, прижимаясь к нему крепче. – Ну что, пойдём к тебе?
Он безвольно пожал плечами и стал подниматься по лестнице. А довольная Линда повисла у него на руке и то и дело тянулась поцелуем к его уху.
– Клоун, – произнёс сверху тот самый мальчишка. – Ничего себе!
– Привет, Йохан, – улыбнулась ему Линда.
– А-а, так это ты, – разочарованно произнёс Йохан, узнавая Линду по голосу. – А я думал, и правда – клоун.
Снова открылась дверь напротив. В проёме показался давешний старик, Пратке. Он уставился на Эриксона и «клоунессу» воспалённым взглядом, в котором сквозило негодование.
– Я вам не позволю! – произнёс он после минутного гневного молчания свою излюбленную фразу. – Никому не позволю.
Линда показала ему язык и дёрнула Эриксона за рукав:
– Эй, ну ты откроешь когда-нибудь?
А Эриксон с тревогой рылся по карманам в поисках ключа. Замок в двери стоял английский, и защёлкнув его десять минут назад, он даже не думал о том, как попадёт обратно. Собственно, обратно он и не собирался попадать.
– Кажется, я не взял ключ, – отозвался он.
Мальчишка сверху смачно плюнул. Плевок шлёпнулся буквально в паре сантиметров от ноги Пратке, который всё стоял у своей двери и грозил им пальцем. Словно усмирённый этим плевком, старик немедленно исчез в своей прихожей и прикрыл дверь, оставив узкую щель, через которую продолжал следить за Эриксоном и Линдой в один глаз.
– Придётся идти за ключом к Бегемотихе, – вздохнула Линда, мгновенно переняв определение, придуманное Эриксоном.
Тут он как раз достал из кармана пиджака целую связку ключей, как у заправского вора-домушника. Линда обрадованно захлопала в ладоши.
Минут пять потребовалось на то, чтобы методом тыка отыскать нужный ключ, и наконец доступ в квартиру был получен.
Линда чувствовала себя здесь совершенно по-свойски, как дома. Эриксон в какой-то момент подумал даже, а не была ли она женой неведомого Якоба Скуле. Пока он, кряхтя и боясь лишний раз резко повернуть голову, разувался, выключал в прихожей свет тусклой лампочки и брёл до гостиной, оказалось, что Линда уже в спальне, забралась в кровать.
– Эй, ну ты долго там? – позвала она. – Я изнываю от желания.
Эриксон послушно направился на голос, испытывая смешанные чувства, в которых сквозили и растерянность, и смущение, и испуг, и, признаться, некоторое щекотное волнение при воспоминании об упругости Линдиной груди.
– Надо найти где-нибудь аспирин, – сказал он, остановившись у двери в спальню. – Милая, я пойду поищу аспирин, у меня жутко болит голова.
– Ты как плохая жена, которая отказывает мужу в любовных утехах, – в голосе Линды звучала усмешка. – Отговариваешься больной головой.
– У меня действительно жутко болит голова, – произнёс он искренне. – После вчерашнего, просто невыносимо. Меня два раза вытошнило.
– Мне ты мог бы об этом и не рассказывать, – хохотнула Линда.
Эриксон даже не представлял себе, где в комнате учителя Скуле можно было бы найти аспирин. Пытался вспомнить, где у них с Хельгой хранятся таблетки, но не мог. Если у него болела голова, он просто просил лекарство, и Хельга приносила. Где жена его брала, он понятия не имел.
Он подошёл к платяному шкафу и уже совсем было хотел открыть его, но, потянув носом, учуял странный неприятный запах, доносившийся изнутри, и передумал открывать дверцу. Да и бумажка, удерживающая створки закрытыми, непременно выпала бы, и пришлось бы тогда возиться с ней.
Эриксон прошёл на кухню и принялся открывать навесные шкафы и выдвигать ящички стола. Ничего кроме нескольких жестяных банок, бутылки с какой-то жидкостью, десятка пакетиков растворимого кофе «три в одном», нескольких ложек, вилок и ножей там не было. Холодильник тоже оказался совершенно пуст, если не считать огрызка заплесневелого сыра и банки пива. Пива сейчас выпить было бы, наверное, неплохо, но его ждала в спальне Линда, поэтому он только облизнулся.
Таблетки обнаружились в туалете, в шкафчике над умывальником. Открыв шкафчик, Эриксон вдруг увидел в зеркале своё отражение.
«Зеркало! – пронзила его мысль. – Вот то, что мне нужно. Как же я раньше-то не сообразил».
Он всмотрелся и увидел себя. Себя, да, Витлава Эриксона, инженера известной строительной компании, того самого, которого знал едва ли не с самого рождения, перемены в чьей внешности наблюдал год за годом, и на чьем лице он с закрытыми глазами показал бы каждую родинку, каждый прыщик, каждую щетинку.
Эриксон почувствовал огромное облегчение, словно и правда поверил, что может в какой-то момент оказаться пресловутым Якобом Скуле, что взглянет в зеркало и не узнает себя, увидит совершенно чужое ему лицо с тонкой полоской усиков, с оттопыренными ушами и давно не стрижеными волосами. Именно таким он представлял себе сейчас учителя музыки Якоба Скуле.
– Эй! – услышал он голос из спальни. – Долго мне ещё ждать любовных утех?
Любовные утехи не входили сейчас в планы Эриксона и он даже, честно говоря, не был уверен в успехе мероприятия по предоставлению Линде этих самых утех. По крайней мере, пока аспирин не начнёт действовать, ни о каких бурных страстях можно было даже и не думать, ибо они грозили моментальным взрывом мозга или слепотой от вспышки головной боли.
– Уже иду, – отозвался он, направляясь в кухню.
Там он положил в рот две таблетки и запил их стаканом тёплой противной воды. Потом несколько минут стоял, прислушиваясь к себе: не накатит ли сейчас, как давеча, тошнота, и не придётся ли ему тут же и избавиться от принятого лекарства.
Но нет, слава богу, тошнота не скрутила его возле унитаза, хотя желудок и принялся отчаянно бурлить, журчать и грозить извержением. Впрочем, он был уже опустошён, так что дальше угроз дело не пошло.
Когда он прибыл в спальню, Линда лежала на кровати. Она только сняла клоунские трико и трусики, обнажив стройные ноги и неплохой формы попку, ярко выделявшуюся своей белизной в форме трусиков. Под живот она подложила подушку, так что первым, что увидел Эриксон, войдя в комнату, была её приподнятая белоснежная попка и чёрный ручеёк волос, спускающийся от промежности к лобку. Клоунская шапочка тоже была снята, и её роскошные в своей густоте чёрные волосы рассыпались по спине и белой простыне.
– Сзади, – прокомментировала Линда. – Возьмёшь меня сзади, ладно?
Эриксон безвольно пожал плечами. Ему хотелось бы сказать, что он не сможет сейчас взять её ни сзади, ни спереди, ни даже из своего излюбленного положения на боку. Но сказать этого он не мог, потому что Линда, отличавшаяся, кажется, пылким и резким нравом, непременно вспыхнула бы, как спичка. А ему не хотелось подводить неведомого Якоба Скуле. Ему-то, Эриксону, ничего, а учителю ещё, может быть, жить да жить с этой девицей.
– Я попробую, – не очень уверенно произнёс он. – Но предупреждаю, у меня голова просто разваливается.
– Но ты нашёл таблетки? – поинтересовалась Линда, оглядываясь на него.
– Да, и уже выпил, – ответил он и добавил извиняющимся тоном: – Но они же не сразу начинают действовать.
– А ты не хочешь смыть с себя этот грим? – спросил он через минуту, найдя удачный способ оттянуть время.
– В виде клоунессы я тебе не нравлюсь, да? – печально улыбнулась Линда. – А мне так хотелось сделать тебе сюрприз… А потом ты сыграл бы мне, – добавила она. – Твою серенаду. Ну, ту самую, ла-ла-ла-ри-ра-там-дам… А я бы танцевала. Представляешь, как эротично я смотрелась бы в танце – с этим красным носом, в клоунском кафтане?
– Я не умею играть на флейте, – ляпнул он вдруг и тут же спохватился, но было поздно.
– Не… не умеешь играть? – подняла Линда свои намалёванные красным брови. – Очень смешно. Странный ты сегодня какой-то, и шутки у тебя странные. Если не сказать – дурацкие.
– Прости.
– Да ладно, – махнула рукой Линда. – Ну, мы будем предаваться утехам?
– Будем, – нетвёрдо отвечал он, приближаясь и тревожно прислушиваясь к себе: шевельнётся в нём что-нибудь при виде этих обнажённых женских тайн, или нет. – А хочешь, я…
Не будучи уверенным, что расслышал в себе хоть что-то, он уже хотел было предложить ей оральные ласки, но тут, на его счастье, в дверь громко постучали.
– Ах ты чёрт! – произнёс он, стараясь, чтобы в голосе его звучали раздражение и досада, а не тихая радость.
– Кто это? – возмущённо спросила Линда.
– Не знаю, – отозвался он. – Но думаю, что домовладелица.
– Эта грымза Бернике? А какого фига ей надо?
Эриксон в двух словах рассказал ей о полуденном визите «грымзы». Стук между тем повторился в более настойчивой форме.
– Как пить дать, она, – кивнул Эриксон.
– Наплевать, – отмахнулась Линда. – Давай уже трахнемся.
– Извини, – осторожно возразил Эриксон. – Я боюсь, что она вышвырнет меня из квартиры. Что мне тогда делать?
– Да что б ей! – выругалась Линда. – Ну тогда давай, побыстрей разделайся с этой старухой и возвращайся. Я буду ждать.
Эриксон кивнул и отправился в прихожую, проклиная сегодняшний день. У двери он замер на минуту, прислушиваясь. С той стороны снова постучали и кажется, уже кулаком.
– Кто там, чёрт побери? – спросил он, придавая голосу выражение сердитого недовольства.
– Открывай, сукин сын, пока я дверь тебе не вынес! – громко велел грубый мужской голос. – Открывай сморчок, а то если я сам открою, хуже будет!
– Кто вы такой? – возмутился Эриксон. – По какому праву вы так…
Но тут в прихожей явилась Линда. Она суетливо подтягивала на ходу трико и была бледна, растеряна, и подавлена.
– Как он узнал? – прошептала девушка, лихорадочно обегая прихожую взглядом в поисках сброшенных клоунских башмаков. Нашла их под скамеечкой для обувания, принялась торопливо натягивать.
– Какого беса ты медлишь?! – ярился между тем мужчина по ту сторону двери. Эриксону он представился циклопом, пришедшим за Одиссеем – такой грозный, громовой и хриплый был у него голос. Эриксон не был слабаком – два раза в неделю он посещал спортзал и раз в месяц – секцию самообороны, поэтому на улице чувствовал себя вполне уверенно и не боялся нападения каких-нибудь отморозков. Как человек, ни разу нападению отморозков не подвергавшийся, он был, конечно, излишне самоуверен после этих невинных, раз в месяц, уроков джиу-джитсу, но мускулы его действительно были если не железными, то уж алюминиевыми как минимум. И тем не менее, этот голос Зевса-громовержца извергал в окружающее пространство такую ярость, что Эриксону совсем не хотелось открывать дверь.
– Кто это? – спросил он у Линды шёпотом. – Ты его знаешь?
– Ещё бы не знать, – отозвалась та дрожащим голосом. – Он меня убьёт. А потом – тебя.
«Это что, твой муж?» – хотел спросить Эриксон, но в этот момент наконец обувшаяся Линда посмотрела на него, как на сумасшедшего, метнулась к двери и открыла.
Тут же явилась с той стороны двери мощная рука и схватила Линду за её роскошную шевелюру. Девушка взвизгнула и в мгновение ока исчезла из прихожей, а на её месте явился… Да, Эриксон не ошибся, представляя себе этого человека циклопом: исполинского роста – больше двух метров, – с огромными ручищами, с грудью, ширина которой позволила бы Эриксону свернуться на ней калачиком и уснуть, с горящими глазами и большим ртом, украшенным толстыми и вывернутыми как у негра губами, этот человек наводил ужас. Но одно утешение Эриксон нашёл для себя сразу – по крайней мере, такой урод не мог быть мужем Линды. Да и не только по росту, но и по возрасту он был великоват для неё. Хотя… Эриксон ведь не мог бы сказать, каков возраст Линды – он так и не увидел её лица.
Это было всё, что успел подумать Эриксон, потому что в следующий момент мощный удар в лоб отбросил его на середину гостиной. Последнее, что он слышал, прежде чем отключиться, был голос консьержки, говорящей «А ведь я говорила, я предупреждала её…» и громкий, как выстрел из пушки, хлопок закрывшейся двери.
3
Придя в себя, он прежде всего удивился, что остался жив, потому что с таким ударом, каким отправил его в нокаут Циклоп, можно было работать на бойне, забойщиком коров, не используя никаких подручных инструментов для умерщвления несчастных животных, а только собственные кулаки.
Эриксон посмотрел на часы, желая узнать, сколько времени провалялся без сознания, но оказалось, что часы он так и не завёл.
Мутило, и едва он попробовал подняться, как его тут же вырвало на древний затёртый ковёр на полу – желчью, поскольку желудок был давно опустошён. Насколько Эриксону было известно, рвота говорила о сотрясении мозга. А при сотрясении мозга в первую очередь необходим строгий постельный режим. Да и при всём желании он вряд ли смог бы сейчас подняться и отправиться домой. Он даже до спальни дойти не решился и отправился до неё на четвереньках.
Белым пятном у кровати, которое он пытался рассмотреть всю дорогу до спальни, оказались трусики Линды, которые она в спешке просто не успела надеть или про которые в панике забыла.
Чёрт, кто же был этот громила? А ведь он запросто мог убить Эриксона этим ударом – чуть посильнее, чуть ближе к затылку, в переносицу или в висок – и это была бы верная смерть.
Вряд ли он был мужем Линды. Столь же маловероятно, что он состоял её любовником. Отец? Нет, он выглядел не настолько пожилым. Но тогда что он мог иметь против отношений Линды с учителем музыки Якобом Скуле? Это было тайной, в которую его могла посвятить только Линда, но с Линдой ему вряд ли суждено встретиться ещё раз. И слава богу, потому что Эриксон боялся теперь новой встречи с этой девушкой; да и кто знает, не закончится ли повторная встреча ещё одним ударом Циклопа – на этот раз смертельным.
В таких размышлениях он дополз до кровати, кое-как взобрался на неё и несколько минут лежал без движения и мысли. Потом вспомнил про белое пятно, наощупь нашёл рукой брошенные трусики, поднял, поднёс к глазам.
Он выглядел так сиротливо, этот кусочек материи. Лёгкие, немного шелковистые, с мелкими, кое-где обтрепавшимися кружевами по краю, с едва заметной светло-жёлтой полоской, пролегшей по ткани спереди, там, где они прикрывали Линдино потайное местечко, и свидетельствующей о том, что трусики были не первой свежести. Они выглядели такими невинными, такими беззащитными и жалкими в своей оторванности от хозяйки, что он поднёс их к губам и поцеловал, вдохнул их почти не слышный аромат. В этом слабом запахе было что-то настолько тёплое, вечное, сладкое и умиротворяющее, что он тут же чуть не уснул с безмятежной улыбкой на губах, будто надышался эфиром, а не едва ощутимым ароматом женской самости.
Но тут в памяти всплыл, явился в ноздрях запах Хельги, и сон моментально улетучился. В голове застучал молоток, каждый удар которого по мозгам обращался вопросом. Что происходит? Кто я? Что общего у меня с Якобом Скуле? Существует ли в мире Витлав Эриксон, и если да, то кто он мне? Если я Якоб Скуле, то откуда в моей голове взялся Эриксон? А если я Эриксон, то кто все эти люди, для которых я – Скуле?
Он перебирал всевозможные варианты ответов на эти вопросы и у него складывался только один более-менее достоверный вариант, очевидно не противоречащий логике и здравому смыслу: он – учитель музыки Якоб Скуле, который сошёл с ума или страдает раздвоением личности, а инженер Витлав Эриксон и его жена Хельга – не более чем порождение больного разума учителя и его воспалённой фантазии.
Что ж, значит, нужно привыкать быть Якобом Скуле? Похоже, что так.
Вспомнив, он спустился с кровати, на четвереньках добрался до стула, взял футляр с флейтой и таким же образом вернулся назад. Открыл чехол, достал матово поблёскивающий лаком инструмент и долго созерцал его, поглаживая, лаская пальцами, изучая игровые отверстия, сочленения блоков, плотность материала и скользкую гладкость лака – почти совершая с флейтой соитие. Наконец, поднёс мундштук к губам и выдул робкую сиплую ноту. Этот звук, несмотря на его ожидаемость, так резко вторгся в тишину, что Эриксон (а он всё ещё внутренне сопротивлялся необходимости стать Якобом Скуле) вздрогнул. Потом он подул в мундштук уже сильней и уверенней и подивился долгому и чистому звуку, который издал инструмент.
Витлав Эриксон не имел к музыке никакого отношения, если не считать пары десятков сеансов конвульсивных телодвижений под ритмические перепады и всплески звуков, которые ему поневоле пришлось совершать в период ухаживания за Хельгой и которые он называл «пойти подёргаться», а Хельга величала танцем. На этом его музыкальное образование закончилось, так по сути и не начавшись. Эстрадные песенки он всегда пропускал мимо ушей, он в них не вслушивался и их не слышал – они были для него как шум улицы, как шорох листвы, как дальний гудок тепловоза – столь же неважны и неразличимы в общем гуле окружающего мира. Серьёзную музыку он слышал ещё менее и уж точно не стал бы слушать даже ради завоевания сердца будущей жены.
Но оказывается, звуки, которые издаёт музыкальный инструмент не в чьих-то там, а в твоих собственных руках – это нечто совершенно иное, не имеющее к прочим разновидностям звуков никакого отношения. Он понял это как только закрыл пальцами наугад несколько отверстий, а потом стал по очереди, одно за другим, открывать их, взволнованно питая флейту своим дыханием. Родившаяся под его пальцами и из его духа череда томительно меланхоличных звуков потрясла Эриксона до глубин его инженерской души. Он вдруг почувствовал себя богом, вдыхающим жизнь в кусок дерева, как некогда он вдохнул её в бездушную глину, из которой создан был человек со всеми его мечтами, грехами, надеждами и изменами собственным надеждам.
И тогда, переведя дух, он принялся играть, наугад закрывая и открывая отверстия, вдувая воздух в мундштук то с бо́льшим, то с меньшим усилием, то заставляя дыхание порождать густые, долгие и плотные волны, то – частые, слабые и короткие, то словно говоря в начале каждой ноты «ту», отделяя её от следующей, а то сглаживая переход между ними, делая его прозрачным и неразличимым. Он знал, что совершенно не умеет играть на флейте, но музыка, которой он сейчас давал жизнь, казалась ему великолепной. Это был один из дней творения…
В дверь постучали.
Тихонько выругавшись, он отложил инструмент и встал с кровати, напрочь забыв, что мозг его сотрясён и требует постельного режима. Однако ничего не случилось, если не считать минутного лёгкого головокружения, которого он даже не успел как следует испугаться.
Открыв дверь с ожиданием новых неприятностей, он увидел подрагивающую голову мадам Бернике. В её суровом взгляде, когда она узрела Эриксона, прочитался испуг – даже ужас, – а глаза, кажется, полезли из орбит. Подобный прилив эмоций настолько не соответствовал образу чопорной, строгой и холодной дамы, сложившемуся у Эриксона, что ему в эту минуту самому стало страшно.
– Бог ты мой! – произнесла она. – Что с вами случилось?
До него дошло, что на лбу у него, должно быть, вырос громадный, как у носорога, рог, или расплылся чудовищный кровоподтёк после удара кулака-кувалды Циклопа, который едва не проломил ему череп.
– Ничего, – ответил Эриксон, пытаясь улыбнуться. – Ничего, мадам Бернике. А вы, надо полагать, за деньгами?
– Да, – отвечала она, возвращая взгляду высокомерную льдистость.
– Сколько я вам должен?
– Странный вопрос, – дёрнула она подбордком и повернулась в полупрофиль, глядя на Эриксона искоса, как в прошлый раз. Наверное, такое движение свидетельствовало у мадам Бернике о крайнем её удивлении.
– Простите, я просто немного не в себе, кое-чего совершенно не помню, – пробормотал Эриксон. – Так сколько?
– Девятьсот крон, господин Скуле, – изрекла она строгим и возвышенным тоном на грани срыва. – Вы должны мне девятьсот крон за сентябрь.
– Хорошо, – кивнул он, отправляя руку во внутренний карман пиджака, где у него всегда лежал бумажник.
Вот только пиджак-то был не его, а учителя музыки Якоба Скуле, да и то не выходной, а домашний в который его переодела, по её собственному признанию, консьержка фру Винардсон.
– Что? – сурово вопросила госпожа Бернике, заметив, должно быть, растерянное выражение его лица.
«Интересно, – думал он между тем. – Интересно, если бы прачка обнаружила в кармане бумажник, она принесла бы его? Да конечно, наверняка принесла бы, куда ей деваться, ведь все пути розыска вели бы к ней. А если консьержка вытрясла карманы, прежде чем отдать пиджак прачке? Наверняка ведь вытрясла. Вряд ли у неё хватило бы наглости и глупости присвоить чужой кошелёк да ещё и наводить потом подозрения на себя – там, на лестнице. Наверное, она выложила бумажник, а сказать об этом просто забыла, когда говорила про окровавленные вещи Эриксона-Скуле. Значит, нужно пойти и поискать в комнатах».
Ну а если в комнатах не обнаружится? Это может значить только одно: вчера пьяного Эриксона ограбили, или он просто потерял бумажник, напившись до беспамятства и валяясь под каким-нибудь фонарём. Но об этом лучше не думать. Это было бы просто ужасно.
– Где вы живёте, госпожа Бернике? – вежливо спросил он, выталкивая на непослушные губы улыбку и надеясь, что она не вышла жалкой и растерянной. – Я занесу вам деньги буквально через полчаса, обещаю.
Она смотрела на него с подозрением и осуждением, мелко трясла головой и жевала губами. Наверняка ей хотелось прибить Эриксона к полу каким-нибудь жёстким и едким замечанием и в итоге отказать ему от квартиры. Но, видимо, боязнь не получить свои девятьсот крон возобладала в её душе над желанием немедленного отмщения, и она неохотно произнесла:
– Квартира номер пять, третий этаж. Позвоните два раза коротким звонком и потом один раз – длинным, чтобы я знала, что это вы. Я не всегда и не всем открываю дверь, так что потрудитесь запомнить, молодой человек: два коротких и один длинный, это будет ваш условный код. И соизвольте не задерживаться, у меня есть дела и поважнее, чем просиживать стул в ожидании растяпы и повесы вроде вас, не те уже мои годы. Это у вас, господин Скуле, масса нерастраченного времени – целая жизнь ещё, а у меня остались, быть может, считанные часы.
– Ну что вы, госпожа Бернике! – попытался он изобразить бодрое участие и обходительность. – Вы прекрасно выглядите для своих лет.
Она ничего не сказала, а только смерила его недоверчиво-презрительным взглядом и повернулась к лестнице.
– Два коротких, один длинный, – строго напомнила она, не оглядываясь. – Не забудьте.
– Да, – поклонился он её удаляющейся спине и тихонько запер дверь.
В гостиной бумажника не обнаружилось. Эриксон обыскал всё, хотя обыскивать особо было и нечего; и только платяной шкаф он так и не решился открыть, хотя дважды подходил к нему в решимости сделать это. Шкаф с его дверцами, державшимися за сложенный вчетверо листок, с тяжёлым неприятным запахом, который из него исходил, весь такой старый, архаичный даже, массивный и мрачный, внушал Эриксону чувство подспудного, невыразимого и необъяснимого страха. И дважды его потянувшаяся к бумажной скрепе рука замирала в сомнении на полпути и возвращалась обратно.
Поиски в спальне и в туалете тоже не принесли успеха, и он уже чувствовал как холодеют руки, а лоб покрывается испариной в предчувствии гнева мадам Бернике, позора, да и просто утраты энной суммы денег, трёх кредитных карт и водительского удостоверения. Страшно было оказаться униженным, без денег и в полной власти мадам Бернике.
Если деньги не найдутся, у него останется только один путь – стремительное и незаметное бегство из этого дома. И пусть они потом ищут своего Якоба Скуле – быть может, рано или поздно найдут, если он жив и здоров. Но ему-то, Витлаву Эриксону, уже не будет до этого никакого дела.
Он, с чувством холодной безнадёжности, перерыл кухню, заглядывая в каждый ящик стола, и разумеется ничего не нашёл. И уже готовясь к бегству, в порыве отчаяния принялся заглядывать в жестяные банки, стоящие в навесных шкафах. В одной их них, предварительно обнаружив запасы соли, сахара, риса, кофе, чая и лапши, он нашёл свёрнутые в трубочку и перехваченные резинкой купюры. Это были ровно девятьсот крон – девять сотенных купюр, приготовленных, должно быть, Якобом Скуле в уплату за квартиру.
