Kitabı oku: «Учитель музыки», sayfa 5
6
Несколько минут он сидел в полной прострации, и только глаза его снова и снова пробегали строки извещения.
Что это? – пробилась наконец в его сознание более-менее связная мысль. Что, чёрт возьми, происходит? Кто такой этот Якоб Скуле, учитель музыки? Что связывает его, Витлава Эриксона, с этим человеком? Какие тайные силы заставили их пути пересечься и зачем? Почему он, Витлав Эриксон, оказался в квартире этого человека? И зачем нужно было неведомому учителю справляться о нём в компании?
Он чувствовал, что от всех этих вопросов, от многочисленных и самых невозможных вариантов ответов ни них его голова вот-вот взорвётся и мозг рассыплется по плечам, как перхоть. Он действительно был готов сойти с ума, и ощущал себя сейчас как в иные моменты детства, когда, лёжа в постели перед сном, пытался представить себе бесконечность вселенной, о которой толковал учебник астрономии. Он пытался уяснить для себя возможность бесконечности как таковой, тщился и не мог представить бесконечную чёрную пустоту, не вложенную ни во что, ни на чём не держащуюся, и чувствовал, что при попытке представить подобное, волосы его встают дыбом, в голове бегают мурашки, а мозг наполняется звенящей пустотой, грозящей немедленным сумасшествием.
Вот так же и тут: бесконечная пустота, мириады вопросов, носящиеся во мраке его головы, и невозможность представить хоть какую-то нить, могущую связывать его с учителем музыки Якобом Скуле.
«Тише, – сказал он себе, испугавшись, – остановись, не надо погружаться в эту бездну – ведь они только этого и добиваются: чтобы твой разум утонул в пучине твоего собственного вскипевшего мозга. Тише, тише, нет никакой связи. Нет абсолютно никакой связи между тобой и этим учителем. Быть может даже, что это и не злой умысел этих, а всего лишь некая невообразимая цепь случайных событий, связавшая судьбы Витлава Эриксона и Якоба Скуле.
Нет! – возразил он себе в следующий момент. – Нет никакой цепи случайностей. Это именно злой умысел преступников-психопатов, проживающих в доме номер один по улице Сёренсгаде. Вспомни о том, что все они делают вид, будто знают тебя, будто ты, Витлав Эриксон, и есть тот самый учитель музыки. Да, конечно, это злой умысел, это – преступление, направленное против тебя. Чего они хотят – смерти ли твоей, безумия ли, принятия ли на себя чужой вины или иного – это уже не важно, это вопрос, ответ на который можно будет искать в последнюю очередь, после того как ты избавишься от опасности. А путь к избавлению один – прочь отсюда. Домой, к Хельге, в полицию, в сыскное бюро, в ''Норвиг Бильдверке'' – тебе везде окажут помощь, ты не один против этой своры чудовищ.
А значит – бороться. Жизнь – борьба, а борьба – это жизнь; и для тебя это сейчас актуально как никогда. И помни главное: ты никакой не Якоб с идиотской фамилией Скуле, ты – Витлав Эриксон».
Поднявшись, он решительно открыл обшарпанную дверь и вышел на площадку.
– А-а, господин Скуле, – улыбнулась ему навстречу бегемотиха Винардсон, которая поднималась с первого этажа. – А вами тут интересовались.
– Кто? – спросил он, обмерев.
– Полиция, – подмигнула Бегемотиха. – Я уж не стала говорить им, что вы никуда не выходили, хотя и знала, что вы дома. Вчера-то, стучали к вам – это полиция и была. Но я вас не выдала, знаю я этих ищеек: им только дай заподозрить человека в чём-нибудь, так уж они вцепятся в него так, что и железным ломиком челюсти не разожмёшь. И попробуй-ка, докажи им, что ты ни в чём не виноват, что ты просто больной человек.
– О чём это вы? – помрачнел Эриксон ещё больше, если только это было возможно.
– Да о чём-о чём, о полиции, – недоумённо усмехнулась фру Винардсон.
– Нет, вы сказали «больной человек».
– Ну, сказала. А что же вы, господин Скуле, здоровый что-ли? Вы себя в зеркало-то когда видели последний раз? На вас же лица нет, и было ли оно на вас когда, трудно сказать. Я когда этих полицейских…
– Вот что, мадам Винардсон, – перебил Эриксон, не желая слушать её разглагольствования, – моё лицо никак вас не касается…
– Не касается, – с готовностью кивнула Бегемотиха. – И пусть бы оно только попробовало коснуться… Меня касались только настоящие самцы, а не такие… с рогами на лбу.
– Вас не касается моё лицо, – повысил голос Эриксон, стараясь пресечь её словопрения. – А ваши попытки выставить меня больным, сумасшедшим…
– Да с чего бы это, хоть вы и правда не того…
– … как раз очень были бы интересны полиции…
– Ну, пока им только вы интересны оказались…
– … как и все жильцы этого дома, о которых я могу сказать только одно…
Эриксон не договорил, задумчиво уставился на Бегемотиху.
– Ну? – хмыкнула та. – Что же одно вы можете сказать?
– Послушайте, фру Винардсон, – уже примирительно, почти заискивающе заговорил Эриксон, – в тот день, когда вы тащили меня на спине, пьяного… кстати, хочу сердечно поблагодарить вас за помощь и извиниться за причинённые неудобства, – фру Винардсон махнула рукой, – в тот день вы, как сами сказали, переодевали меня в домашнее…
– Ага, чистая правда, – кивнула консьержка и многозначительно ухмыльнулась.
– Да, так вот. У меня в кармане была бумажка и…
– Сигарета, – снова кивнула фру Винардсон. – Поломатая.
– Да, сигарета. Сигарету вы, вероятно, не сохранили, но может быть, вам удастся вспомнить её марку? И очень хотелось бы верить, что та бумажка не потерялась.
– Ну, если хотелось бы, так верьте, – вставила Бегемотиха и разразилась своим басовитым хохотом. Вволю насмеявшись, она сказала: – Я в марках этих ваших сигарет не разбираюсь, оно мне никчему, так что даже и не смотрела.
– «Люмпен», – бросил сверху Йохан, который неизменно присутствовал на своём посту и конечно прислушивался сейчас к их разговору. – Дрянь сигареты – вонючие и без фильтра. Но вы только их всегда и курили, господин учитель.
«Люмпен»? Чтобы Эриксон курил эту гадость за семь с половиной крон пачка?.. Да бросьте вы!
– Ну вот, – улыбнулась консьержка, – всё и выяснилось. Йохан у нас малец сообразительный, – и она погрозила мальчишке пальцем.
– Да, – кивнул Эриксон, – но… насчёт бумажки.
– А, бумажка… – фру Винардсон принялась рыться в карманах халата, вытаскивая кусок бечёвки, монету в пятдесят эре, зеркальце, губную помаду, коробок спичек, гребень и ещё какую-то мелочь, которую неторопливо перекладывала из одного кармана в другой, пока Эриксон сгорал от нетерпения, пожирая каждую находку глазами.
Наконец она извлекла листок бумаги, сложенный пополам и хотела развернуть, но Эриксон сделав стремительный шаг, буквально вырвал бумажку из руки консьержки. Это был листок из записной книжки, сложенный пополам. Эриксон развернул его. Чужим, незнакомым ему почерком, несоразмерными буквами на нём было написано:
Фоллебю,
ул. Кёнигштеле, 12/1-9
Глаза Эриксона полезли на лоб, а в животе опять противно задрожала требуха.
Это был его домашний адрес.
– Что? – встревоженно спросила консьержка, увидев, наверное, отразившиеся на лице Эриксона чувства.
– Ничего, – выдавил он, пряча листок в карман.
– А это точно ваша бумажка? – с подозрением вопросила Бегемотиха. – Может, вы мою какую схватили? Прям вырвали из руки, будто я вам тут… Вы что же, думаете, если я женщина, консьержка, так можно…
– Простите, – пробормотал Эриксон, – простите, фру Винардсон. Просто я неважно себя чувствую. Что-то у меня нервы разыгрались. А бумажка это – моя, уверяю вас.
– Ну, про нервы – это старая история, – кивнула консьержка и двинулась дальше по лестнице.
– Что? – уставился на неё Эриксон, но та уже не повернулась. Мимоходом потрепала Йохана по волосам, дёрнула за ухо.
Эриксон даже поднялся на лестницу, к Йохану, чтобы видеть, в какую квартиру она направляется. Заметив это, консьержка неодобрительно покачала головой, но ничего не сказала и принялась звонить в шестую, к прачке Мередит Рё.
– А ты, Йохан, в каком номере живёшь? – обратился Эриксон к мальчишке, когда фру Винардсон скрылась в квартире мадам Рё. – В четвёртой, наверное?
– Не-а, – равнодушно отозвался тот.
– А-а… Значит, во второй. Так мы с тобой соседи?
– Да не, – усмехнулся Йохан, – не гадайте. Я вообще здесь не живу.
– В смысле? – не понял Эриксон.
– Да очень просто, – пожал плечами Йохан. – Я дальше по Сёренсгаде живу, в пятом доме.
– Вот как…
Эриксон опешил. Уж чего-чего, а этого он ожидал меньше всего. Этот мальчишка отирался на лестнице с самого раннего, кажется, утра, и до позднего вечера. Он, похоже, знает всё обо всех в этом доме, и его в свою очередь знают все жильцы…
Если не весь мир, то как минимум этот дом сошёл с ума. Возможно, вся Сёренсгаде давно спятила, ну по крайней мере – до дома номер пять.
– Понятно, – обронил Эриксон, хотя он, кажется, давно уже перестал что-нибудь понимать.
Спустившись до своей площадки, он увидел воспалённый взгляд старика Пратке, который пялился на него из-за приоткрытой на дюйм двери.
– Здравствуйте, – поздоровался Эриксон.
– Что? – гневно вопросил Пратке.
– Эй, Макс, я здесь, – окликнул со своего места Йохан и его голова показалась над перилами лестницы. Старик вздрогнул, перевёл взгляд на мальчишку, гнев в его взгляде моментально сменился покорностью. Глаза его отследили очередной плевок Йохана, шлёпнувшийся на пол перед дверью. Кажется, этот обнаглевший мальчишка считал себя дрессировщиком, повелителем несчастного сумасшедшего старика.
– Йохан, – обратился к нему Эриксон, – ещё раз увижу, что плюёшь ему под дверь, пеняй на себя.
– Да ладно, – отмахнулся тот.
– Не ладно, – напирал Эриксон. – И не смей так разговаривать с пожилым человеком, понятно тебе?
– Да ладно, – повторил мальчишка. – Я ведь могу и про вас кое-что порассказать кому надо.
– Что-о?! – Эриксон вперился в него взглядом. – Что порассказать, негодник?
– А то, – усмехнулся Йохан. – Всё что знаю, то и порасскажу, понятно?
И тут случилось нечто ужасное.
– Я не позволю! – взвизгнул старик Пратке, с неожиданной резвостью выскакивая из прихожей на площадку. – Я не позволю! – громкость его голоса поднялась ещё на десяток децибел.
Йохан отпрянул и, кажется, моментально побледнел.
– Осторожно! – крикнул он Эриксону, на всякий случай поднимаясь по лестнице повыше. – Припадок!
– Я не позволю! – кричал Макс Пратке, хватая Эриксона за грудки и с неожиданной силой мотая его из стороны в сторону. – Душегуб! Не позволю никому!
– Что вы хотите сказать, господин Пратке? – бормотал Эриксон, стараясь удержать равновесие и не упасть, хватаясь за руки старика в попытках оторвать их от своего пиджака, но побелевшие от усилия пальцы, напоминающие куриную лапу, сцепились подобно капканам. – Отпустите, прошу вас.
– Не позволю! – продолжал свою бесконечную песню Пратке. – Душегуб! Не позволю!
– Да будь ты проклят, сучок старый! – внезапно заорал Эриксон. – А ну, место, скот! Место!
Жёсткой подсечкой он выбил из-под ног безумца точку опоры, и тот, не ослабив, однако, хватки, грохнулся на пол. Эриксон резко опустился на одно колено, нанося этим коленом удар безумцу в поддых. Лицо старика моментально посинело, глаза полезли из орбит в попытке схватить раскрывшимся беззубым ртом воздух, который внезапно перестал поступать в лёгкие, а руки разжались, освободив пиджак инженера.
– Старый сучок! – кричал Эриксон, пиная Пратке в бедро, в бок, куда попало. – Тварь! Чокнутая тварь!
Подняв старика, он втащил – почти вбросил – обмякшее тело в прихожую и рывком потянул дверь. Однако закрыть её помешали ноги безумца, и когда дверь сильным ударом прижала эти кости к углу косяка, несчастный взвыл, поневоле обретя дыхание. Несколькими пинками Эриксону удалось отбросить худые старческие ноги в сторону, затолкнуть их за дверь и захлопнуть её.
– Ничего себе! – произнёс с лестницы Йохан.
А Эриксон, прижавшись спиной к двери Пратке, сполз по ней, сел на корточки, закрыл лицо руками. Прерывистое дыхание его сипело и хрипело в бронхах, а горло сжимали спазмы то ли рыданий, то ли тошноты.
– Проклятье! – простонал он, сглатывая тяжёлый комок, растирая лицо ладонями, не замечая, что туфля его попала в липкий, тягучий плевок Йохана. – Что же это?.. Проклятье… Зачем же вы так со мной, а?.. Господи, что я вам сделал?.. Проклятье…
«Я схожу с ума, – подумал он. – Я так бил этого старика… У меня тоже словно припадок был. Наверное, это из-за той гадости, что влил мне в кофе почтальон».
– Лихо вы его упластали, – одобрил сверху Йохан. – Но в тот раз было круче.
– Что? – Эриксон поднял на него полубезумный взгляд. – Какой раз?
– Ну, тогда, когда он на Линду кинулся, помните?
«Идите вы все к чёрту! – прошептал Эриксон, отвернувшись от мальчишки. – Будь вы все прокляты, демоны!»
Краем глаза он заметил, что дверь соседней квартиры, номер два, приоткрылась. Видать, она не была закрыта, и когда они с Пратке боролись, толкнули её. В тёмную прихожую падал откуда-то изнутри слабый свет.
Эриксон знал уже всех жильцов дома, кроме тех, что занимали вторую и четвёртую квартиры. Он хотел уже тихонько прикрыть нечаянно открытую дверь, но в последний момент, движимый то ли растерянностью, то ли возбуждением схватки, поднялся и ступил в прихожую.
Планировка была точно такая же, как и у квартиры Якоба Скуле, за исключением того, что вместо двух узких окон в гостиной, куда он осторожно ступил, было одно широкое.
В комнате стоял душный полумрак, и ничего, кроме полумрака, в ней не было – ни единого предмета меблировки; и даже плафона на свисавшей с потолка лампочке не было. У окна, полузакрытого тяжёлыми шоколадного цвета портьерами, спиной к Эриксону сидел в инвалидной коляске человек. Он даже не шелохнулся, когда в густой и вязкой тишине комнаты прозвучали осторожные шаги, скрипнула половица. Затаив дыхание, Эриксон присмотрелся к сидящему, пытаясь определить, жив ли тот вообще.
– А-а, – внезапно произнёс человек, не поворачиваясь, – господин Скуле.
– Откуда вы знаете? – опешил Эриксон. – Вы же не видите меня.
– А у меня третий глаз в затылке.
Эриксон прищурился, присмотрелся и даже чуть наклонился вперёд, чтобы рассмотреть в полумраке комнаты затылок хозяина. Тот тихонько рассмеялся.
– Вы что, господин Скуле, и в самом деле подумали? – сказал он сквозь смех. – Просто вы не обратили внимания, а у меня на подоконнике стоит зеркало. Оно и есть мой третий глаз, хе-хе.
– У вас было не заперто, я…
– А у меня всегда не заперто, – хозяин развернулся на своей коляске, и Эриксон получил возможность рассмотреть его. – Что там за шум был на лестнице? Кажется, я слышал голос бедняги Пратке.
– У него был припадок, – кивнул Эриксон.
Сидящий в кресле человек был худ, немного бледен, остроносое некрасивое лицо его облагораживали аккуратная бородка с проседью и усы. В глазах читался спокойный проницательный ум, а на лице, когда он говорил, нельзя было прочитать ничего – оно хранило постоянное выражение задумчивой созерцательности. Было ему лет шестьдесят на вид, но может быть и меньше, если согласиться, что борода и усы немного старят мужчину.
Эриксон сразу почувствовал невольное расположение к этому человеку. Он чем-то неуловимо напоминал его отца – то ли спокойным мудрым взглядом, то ли тонкими руками с длинными пальцами и хорошо ухоженными ногтями.
– Припадок… – задумчиво повторил хозяин. – Вы били его…
– А? – вздрогнул Эриксон от выражения, каким была произнесена эта фраза. – Д-да… но… но я защищался. Он напал на меня и… Не знаю, что со мной случилось…
– Не надо его бить, господин Скуле, – не дослушал хозяин. – Вы же знаете, это не поможет. Ещё ни один душевно больной человек не излечился от побоев. Хорошо?
– Да, – кивнул Эриксон.
– Вот и ладно, – хозяин бесшумно подъехал поближе, остановился в шаге напротив. – Извините, что не предлагаю вам присесть, – развёл он руками, – но вы сами видите, что такое предложение не имело бы смысла. У меня остались только кровать и книги. Ах, да, ещё чайник на кухне и моё одиночество. Я, господин Скуле, живу отшельником и аскетом.
– Простите, что нарушил ваше уединение, – улыбнулся Эриксон.
– Напротив, я рад, что вы заглянули. Я ведь давно уже ни с кем практически не общаюсь. А с вами – так и вообще, кажется, ни разу не разговаривал.
– Ни разу, – подтвердил Эриксон.
– Ну вот, – кивнул его собеседник, – я и говорю. Кстати, вы, наверное, не знаете – меня зовут Габриэль Клоппеншульц. Философ на пенсии. Личность тёмная, – улыбнулся он, – и в этом доме совсем не такая известная, как вы или Пратке.
– Я?
– Ну конечно. Ваше имя часто на слуху. А что это у вас с головой? Это старина Пратке так приложился?
Эриксон смутился. Ему вдруг захотелось рассказать этому человеку всю правду о себе, настоящую правду о Витлаве Эриксоне. Но в последний момент он сдержал свой порыв – этот дом настолько давил на его психику, что подспудно он уже ни от одного из его обитателей не ждал ничего хорошего.
– Нет, – потрогал он шишку на лбу. – Это я встретился с неожиданным препятствием.
Бросив взгляд на улицу, он увидел окно в доме напротив, стоящем, кажется, в Жестяном переулке, буквально в двадцати метрах. Окно это было тускло освещено, и на фоне бледного света, падающего откуда-то из глубины комнаты, отчётливо просматривался силуэт. Пожилая дама, возраста, наверное, Клоппеншульца, неподвижно сидела в кресле у окна и смотрела на окно философа на пенсии.
– Мадам Левендорп, – прокомментировал Клоппеншульц, заметив, куда смотрит Эриксон.
– Ваша знакомая?
– Нет, я её совсем не знаю, – покачал головой философ. – Это я придумал ей такую фамилию. Как и всё остальное – жизнь, судьбу, детей, музыку, которую она слушает, и книги, которые читает.
– В самом деле?
– Да. Это очень интересно. Думаю, она тоже знает про меня всё. В её собственном представлении, разумеется.
– Интересно. А почему бы вам не познакомиться?
– Зачем? – улыбнулся философ. – Знакомство разрушит обаяние неведомого, тайну, созданный образ, фантазию – да всё разрушит. Мы проводим друг с другом целые вечера, а иногда и дни напролёт, и нам не скучно, мы не надоедаем друг другу, мы остаёмся друг для друга загадкой, которая никогда не будет разрешена, но от этого не становится менее притягательной, а лишь увлекает ещё более. Мы счастливы друг с другом, как не бывают счастливы даже самые любящие супруги, вынужденные жить под одной крышей, подавлять волю один другого, подчиняться и приспосабливаться, накапливать обиды и наблюдать остуду былых чувств. Мы избежали всего этого и остаёмся друг для друга величайшей тайной, до которой не тянет дотронуться именно потому, что малейшее прикосновение разрушит волшебство нашего единения.
– Хотите, я узнаю о ней что-нибудь? – предложил Эриксон.
– Ни в коем случае! – пылко возразил Клоппеншульц. – Не вздумайте, молодой человек! Вы хотите сломать мне жизнь? Что я вам сделал?
– Да что вы, что вы! – опешил Эриксон от такой горячности. – И не думал даже, успокойтесь. Просто я мог бы узнать хоть что-нибудь – имя, например, сколько ей лет или как зовут её внука, или, наконец, что она сейчас читает. И тогда вы могли бы снять с полки точно такую же книгу, и ваше единение стало бы ещё более полным. Но если вам это не нужно, если вы так трепетно относитесь к своему одиночеству, я… Сломать жизнь… Надо же… Это мне тут пытаются сломать жизнь.
– Кто? – без особого, как показалось Эриксону, любопытства поинтересовался философ.
– Да все. Все жильцы этого дома, – звонким шёпотом произнёс Эриксон, оглянувшись на дверь.
– Я тоже? – дёрнул бровью Клоппеншульц.
– Кроме вас, – торопливо отвечал Эриксон, – кроме вас. Я не знаю, что я им сделал, как вы изволили выразиться, не знаю, чего им нужно от меня…
– Так спросите, – перебил Клоппеншульц. – Что может быть проще: поговорите с ними и выясните это.
– Поговорить?.. Хм… Нет, это невозможно. Да я и пытался, но… они, похоже, считают меня сумасшедшим. А вернее, они хотят сделать меня таковым.
– Каковым? – уточнил философ.
– Они хотят свести меня с ума, господин Клоппеншульц.
– Хм… Хотят или нет, они или нет, но если этого кто-то действительно хочет, то он уже значительно преуспел в достижении своей цели.
– Что вы хотите сказать? – нахмурился Эриксон.
Клоппеншульц издал тихий смешок, весело поглядывая на своего гостя:
– Дело в том, господин Скуле, что свести человека с ума – это, знаете ли, весьма простая (я бы даже сказал – банальная) задача. Даже и не задача вовсе, а – так, небольшая штудия.
– В самом деле?
– Да уж поверьте мне, молодой человек, я знаю, о чём говорю. Очень простая задача, которая была бы довольно любопытна, если бы не эта её простота. Коротко говоря, мой друг, чтобы свести человека с ума, достаточно дать ему понять, что его пытаются свести с ума. И всё. Всё остальное он сделает сам.
– В смысле?
– А какой вам ещё смысл, господин Скуле? Дайте человеку понять, что вы решили довести его до безумия, небрежно сделайте пару двусмысленных намёков, отпустите пару загадочных фраз… А потом только поддерживайте его в его борьбе с собственным психическим здоровьем: легко и ненавязчиво акцентируйте его внимание на тех странноватых поступках, которые он начнёт совершать, на тех глупостях, которые он станет время от времени говорить, на необычной горячности, с которой он станет отрицать любые подозрения в собственной ненормальности, которые у него же и возникнут, на излишней подозрительности, которую он, естественно, станет проявлять. Однако ни в коем случае не забывайте при этом делать вид, что у вас нет никаких злых намерений, но – внимание, молодой человек! – делать этот вид нужно очень осторожно, ваша игра должна быть тонкой – такой, чтобы у него оставались сомнения в вашей искренности. Это укрепит бедолагу во мнении, что его действительно хотят довести до безумия и что некоторых результатов злодей таки добился. Ну, и так далее; его психика будет сначала медленно, а потом всё стремительней закручиваться в спираль, процесс пойдёт по нарастающей, и чем больших успехов он добьётся в разрушении своей психики, тем больше усилий будет прилагать для окончательной победы над собственным разумом.
– Интересно… – произнёс Эриксон, холодея от того расчётливого равнодушия, с которым всё это было сказано. – Вы что, психиатр?
– Я же сказал вам, что я – философ, вольный философ на пенсии.
– Тогда откуда вы всё это знаете?
– Ну-у, молодой человек, – улыбнулся Клоппеншульц, – философия и психиатрия не так уж далеки друг от друга, как вам, наверное, кажется. Иногда я думаю даже, что это одна и та же наука, только по-разному называемая, – по губам философа снова скользнула грустная улыбка. – Просто философ смотрит на продукт своей умственной деятельности, так сказать, изнутри, а психиатр – снаружи… Но вы не спрашивайте, господин Скуле, не спрашивайте меня об истоках моих познаний в теме доведения человека до безумия, чтобы мне не пришлось отвечать, – покачал головой Клоппеншульц. – Вы ведь не хотите возненавидеть меня? Терзаться потом тайной, которую узнали. Ведь не хотите? Вот вам, кстати, наглядный пример. Если я узнаю что-то о реальной мадам Икс из окна напротив, а не о той Левендорп, которую я себе выдумал, не буду ли я потом мучиться этим весь остаток моей жизни. Не окажется ли раскрытая тайна столь ужасным фактом её биографии, что я не смогу спокойно спать, пока не добьюсь предания этой дамы суду или помещения её в клинику для душевнобольных. Представьте себе на минуту, что моя тайна окажется именно тем толчком, которого будет достаточно, чтобы вы окончательно убедились в своём подозрении.
– Моём подозрении?
– Ну, о том, что жильцы этого дома сговорились свести вас с ума, – с улыбкой пояснил Клоппеншульц.
Эриксон побледнел. Похоже было, что этот старик в инвалидной коляске играет с ним как кошка с мышкой, играет на струнах его натянутых нервов, на клавишах чувств, бьёт в барабаны его неясных навязчивых подозрений, оплетает его разум паутиной слов и намёков, как паук заплутавшую осеннюю муху. Туманные намёки философа, его странное ментальное уединение с какой-то женщиной из дома напротив, пространные рассуждения о сумасшествии… Эриксону вдруг стало противно и страшно находиться в этой комнате, рядом с этим улыбающимся человеком.
– Извините, господин Клоппеншульц, я должен идти, – произнёс он порывисто.
– Хотите, я вам помогу? – спросил философ с сухой деловитостью. – Один сеанс. В крайнем случае – два.
– О чём вы? – спросил Эриксон, уже повернувшись уходить.
– Внушение под гипнозом, – пояснил Клоппеншульц. – Я загипнотизирую вас и вычищу из вашего сознания всю ту мешанину страхов и подозрений, которую вы там создали.
– Я создал?
– Вы, а кто же ещё, – улыбнулся Клоппеншульц. – Повторяю, господин Скуле, если кто-то и способен быстро и качественно свести человека с ума, так это он сам.
– Нет, не надо, никаких сеансов, – качнул головой Эриксон и, попрощавшись, направился в прихожую.
«Что за идея, – думал он. – Гипноз!.. Да я что, совсем уж идиот, что ли, чтобы позволять первому встречному играть с моей головой! Да ещё в этом доме. Да и потом… если кто и годится на роль главаря всей этой банды, то вовсе не старуха Бернике, а именно вот этот хитроумный философ».
– Господин Скуле, – окликнул Клоппеншульц, выезжая вслед за ним в прихожую, когда Эриксон уже открыл дверь. – Господин Скуле, мне искренне жаль, что вы… что ваша душа неспокойна, и… В общем, прошу вас, господин Скуле, не позвольте себе сойти с ума. И больше не бейте господина Пратке, хорошо?
Эриксон буквально выскочил на площадку и грохнул за собой дверью так, что цифра «два» на ней готова была отвалиться.
Ему показалось, или он на самом деле услышал за дверью философа его довольный смех.
– Что, он прогнал вас? – поинтересовался со своего поста Йохан.
– Нет, – пробормотал Эриксон. – Нет, просто он…
– А-а… – не дослушав, махнул рукой мальчишка. – Он же чокнутый, этот Габриэль. А вы что, не знали?
