Вместе с выздоровлением Марии настало то, что понимала только одна Федосья Ивановна: ни минуты Алексей Алексеевич и Мария не могли пробыть друг без друга, а когда сходились – молчали: Мария думала, Алексей Алексеевич хмурился, кусал губы, стоял или сидел в совершенно неудобных для человека положениях.

Когда однажды тётушка заговорила с ним:

– Как же ты, всё-таки, Алексис, прости меня за нескромность, думаешь поступить с Машенькой? К мужу её отправишь, или ещё как? – он пришёл в ярость:

– Мария не жена своему мужу. Её дом здесь. А если она меня видеть не желает, я могу уехать, пойду в армию, подставлю грудь пулям…

Ночи он проводил скверно: его мучили кошмары, наваливались на грудь, давили горло. Он вставал поутру разбитый и до пробуждения Марии бродил мрачный и злой по дому, но едва только раздавался её голос, – он сразу успокаивался, шёл к ней и глядел на неё запавшими, сухими глазами.

Настал август. Над садом, мерцая в прудах, высыпали бесчисленные звёзды, облачным светом белел Млечный путь. Из сада пахло сырыми листьями. Улетали птицы.

В одну из таких ночей Алексей Алексеевич и Мария сидели в её спальне у камина, где, перебегая из конца в конец огоньками, догорало полено. И вот в полутьме, в глубине комнаты, из-за полога выдвинулась тень. Алексей Алексеевич вздрогнул, всмотрелся. Подняла голову и Мария. Тень медленно исчезла. Прошла минута тишины. Мария бросилась к Алексею Алексеевичу, обхватила его, прижалась и повторяла отчаянным голосом:

– Я не отдам тебя!.. Я не отдам тебя!..

В эту минуту всё разделявшее их, всё измышленное и сложное разлетелось, как дым от ветра. Остались только губы, прижатые к губам, глаза, глядящие в глаза: быть может, быстротечное, быть может, грустное, – кто измерил его? – счастье живой любви.

1919