Kitabı oku: «Окруженные тьмой»
Глава первая. Явление ажана
Дунул ледяной ночной ветер, распахнулось окно, ударилось в стену. Зазвенели, посыпались на пол осколки, свет черной луны проник в комнату.
Саша проснулся, но глаз не открыл: за последний месяц окно билось уже три раза и все вдребезги. Он знал, что это значит – ничего хорошего. Тем более, сам-то он перед сном всякий раз эти чертовы окна запирал собственными руками. Кто отпирал их в темноте, дух ночи или тесть Петрович, с пьяных глаз решивший навести ужасу на весь мир, Саше было уже все равно.
К черной луне он тоже привык. Хотя и знал, что по-настоящему черной она может быть в только при полном затмении. А тут целых три черных луны за месяц – полных и окончательных. Явный перебор. Нет-нет, сказал себе Саша, это все просто кошмар, так что и глаза открывать незачем. Жизнь есть сон, как говорил дон Педро Кальдерон де ла Барка, вот и будем спать, пока сил хватает. Не отступать, не сдаваться, спать до последнего!
Правда, заснуть никак не удавалось, так что он просто лежал в холодной вязкой тьме. Лежал, держался, глаз не открывал. Однако черная луна все равно лезла сквозь веки, затекала через ресницы, плыла по сетчатке, съедала мир. Когда мир был окончательно съеден, он наконец заснул – все равно поделать уже ничего нельзя…
Проснулся он только под утро, лежал, глядел в мутную рассветную пустоту за окном. Окно почему-то оказалось не разбитым, а лишь распахнутым. Значит, прав он был, все это ему приснилось, и нет никакой черной луны – ни черной нет, ни коричневой.
Дождавшись, пока зазвонит будильник, поднялся, прикрыл окно, пошел на кухню.
Проходя мимо гостиной, прислушался. Оттуда раздавался ровный храп с редкими фиоритурами – там спал тесть Петрович, который достался капитану Серегину в наследство от ушедшей жены Кати. Если заглянуть внутрь, можно было увидеть, как Петрович спал чистым, бесстыжим сном новорожденного младенца. Он спал, когда садилось солнце, спал, когда оно взошло, спал, когда капитан поднялся и пошел на кухню готовить завтрак. Он спал, потому что беспокоиться ему было не о чем.
Беспокоиться, конечно, должен был капитан. А ну как Петрович нарежется до свинского состояния и выпадет из окна? Или, напротив, назюзюкается до положения риз и пропьет квартиру. Квартира, конечно, Сашина, но кого такие мелочи останавливали? Уж точно не Петровича. Если надо, он накушается до помрачения спинного ума и весь дом подожжет. Он это может, Петрович, он еще и не то может. Нет ничего такого, чего бы не смог российский пенсионер в ожидании пенсии и социальных льгот.
Таким образом, Петрович все спал, и спал безмятежно, все равно как спящая красавица у Шарля Перро. И спать он так мог, пожалуй, до самого конца света. Но до конца света ему не дали, потому что Саше позвонил глава ОВД полковник Ильин.
Знающие люди, конечно, удивятся – чего это целый полковник звонит капитану с утра пораньше? Есть ведь непосредственный начальник майор Селиванов, в крайнем случае – руководитель следственного отдела подполковник Бузыкин. На это можно сказать, что полковник Ильин не всю жизнь был полковником и главой ОВД, да и Серегин, как ни странно, не всегда был капитаном. В те времена, еще не будучи ни тем, ни другим, Серегин и Ильин тесно работали вместе – так что полковник имел некоторое право звонить капитану с утра пораньше.
– Поздравляю, капитан, – сказал шеф, – встречай гостя из Франции.
– Какого гостя? – не понял Саша.
– Парижский ажан к тебе едет, – объяснил полковник, – по обмену опытом…
Когда новость эту услышал тесть Петрович, он переменился в лице – и без того не особенно симпатичном.
– То есть как это – гость?! – Петрович кричал так, что разбились бы все рюмки в серванте, если бы Петрович по пьяной лавочке не расколол их до этого. – Он еще и жить с нами будет? Да нам самим в помещении тесно! Какой может быть в таких условиях гость, я вас спрашиваю?! Кто он вообще такой, этот вонючий гость, откуда он взялся на наши благородные седины?
Петрович трясся от возмущения, того и гляди, кондратий хватит вместе с благородными сединами. Оно, может, и неплохо было бы, если бы кондратий – надоел хуже горькой редьки, вдруг подумал Саша. Однако, поймав себя на этой мысли, слегка устыдился: нехорошо, Петрович все-таки Катин отец.
– Это гость не простой, это ажан, – объяснил Саша.
Тесть почуял в объяснении что-то французское, неприличное, сделал стойку. И Саша подтвердил его худшие подозрения: да, папа, ваша правда, неприличное. Ажан, говоря по-простому, это французский мент.
От таких слов Петрович даже остолбенел слегка. Ишь ты, французский! От своих не знаем, куда деваться, вся страна – это наш автозак. Честному человеку уже и не продохнуть от внутренних органов. За что сидели? За свободу, понимаешь, за инакомыслие, за наше вам, а ваше не нам. В былые времена, помнится, нам из-за границы еду бесплатную слали, штаны гуманитарные, порошок молочный, а сейчас что – ажанов? Где уважение, где хваленая европейская толерантность? Нет, не за то мы боролись, не за то выходили на площади, не за то в застенках сидели…
– Да сколько вы там сидели-то, папа? – вяло урезонивал Петровича Саша. – Год от силы, а разговоров – на всю оставшуюся жизнь. И дался вам этот газовый баллон, ему цена – копейка. Проще купить было, чем приделывать ноги корпоративному имуществу.
Тесть так изумился, что возвысил голос до потолка. Он, Сашка, не понял главного, основного не понял! Баллон Петрович не просто так скоммуниздил, это с его стороны был акт гражданского неповиновения. Купить-то баллон каждый дурак может. А ты попробуй так, без купить, на одном кураже и томлении духа… Не знаю, как остальные, а он, Петрович, смог. И свое он, извините, отсидел. Так что никаких ажанов вокруг себя терпеть не намерен – просто категорически! Нет такого закона, чтобы дважды за одно и то же страдать хорошему человеку.
Саша только поморщился на это. Петрович со своими крадеными баллонами тут вообще ни при чем – ажана прислали по обмену опытом, по программе Международного полицейского клуба.
– Какой может быть обмен между нами? – взвился тесть. – Это же наши западные партнеры или, проще сказать, смертельные враги. Какой, я вас спрашиваю, тут может быть натуральный обмен?
Да черт его знает, какой – Саша сам ничего не понимал. Не те у нас, конечно, сейчас отношения с Францией, чтобы делегациями обмениваться. С другой стороны, у нас теперь со всеми такие отношения: вставать с колен – дело обидное и болезненное, особенно для окружающих. Как бы там ни было, отказать полковнику Ильину капитан Серегин просто не мог. Почему? Если в двух словах, когда-то Ильин спас капитана. А может, наоборот, капитан спас Ильина – так или иначе, отказать было нельзя.
Да и с какой стати отказывать? Все-таки, как ни крути, это со стороны начальства был знак доверия. Полковник ведь и к кому другому француза мог поселить. Но не стал. Спросите, почему? Может, потому что Саша с женой развелся, что он холостой? А вот и пальцем в небо. Саломатин из дежурной части в три раза холостее его, он с тремя женами развелся, а Саша – только с одной. Нет, не в женах тут дело и не в мужьях даже. Дело тут в особом доверии, которое полковник оказал именно ему, это, если хотите, знак свыше. Ну, не то, чтобы совсем свыше, но так, с некоторой высоты точно – где полковник и где капитан… В общем, пусть поживет ажан, ничего, небось не растаем.
Однако тесть держался на этот счет категорически иного мнения.
– Пускай в гостинице живет, галльский сын! – заявил Петрович. – Там ему покажут родимый сервис, до конца дней своих закается русскую землю топтать. Нет, к себе мы его не пустим наотрез. Да и где, скажите, у нас тут жить ажану? В ванной разве что?
Нет, думал Саша, в ванной он жить не будет, в ванной уже тараканы живут… А вот мы его в гостиной поселим, вместе с Петровичем, а? По-моему, прекрасная мысль!
Тесть, однако, взбунтовался против прекрасной мысли, стал ножкой топать, ручкой махать и вообще выкомаривать сверх положенного. Я, говорит, на такое не подписывался, я говорит, чую в этом опасность для своей бессмертной души. А вдруг ажан вербовать меня начнет? А я языками-то не владею, как я ему отказывать буду, как патриотизм соблюду? Сделают из Петровича пятую колонну, агента влияния и НКО – не отмоешься потом!
Однако Саша его успокоил. Не нужны тут, сказал, никакие языки и агентом, папа, вас никто сделать не сможет – руки у них коротки против нашего умственного превосходства. А если вдруг и возникнет опасный прецедент и вербовка бессмертной души, то на все следует отвечать кратко, но исчерпывающе: «нон, месье». И все будет в порядке.
Петрович, выслушав это, немного успокоился и даже попробовал для тренировки говорить самому себе «нон, месье». Но все-таки полностью этой идеей проникнуться не сумел. Не могу, сказал, «нон, месье» кому попало говорить. Стар я, сказал, для таких экспериментов. В моем, говорит, произношении любая иностранная фраза на «идите в буфер» похожа. Пусть, говорит, этот ажан лучше у тебя живет в комнате, а ты, Сашка, сам ему «нон, месье» будешь говорить по мере надобности.
Слушая Петровича, в конце концов, занервничал и сам капитан. В самом деле, «нон месье» легко говорить тестю, а ну как явится сейчас двухметровый чернокожий ажан, каких за небольшие деньги показывают в кино на Canal+ – и что с ним тогда делать? Куда сажать, чем потчевать?
Не успел Саша ничего ответить на этот резонный вопрос, как в дверь позвонили. Сильно позвонили, резко, неприятно, так позвонили, что нехорошо сделалось на душе. Захотелось уйти куда-нибудь к чертовой матери, а ажаны пусть сами с полковником потом разбираются. Петрович вообще предложил радикальный способ: не открывать, да и баста – авось, само рассосется. Рано или поздно звонить ему надоест – вот и уйдет он, болезный, вот и уйдет, родимец, будь он хоть трижды ажан. Русские-то французских всегда бивали или как? Так неужели же впустим лягушатника окаянного в сердце матушки России, в их, то есть, собственную квартиру?
Но Саша резонов тестя уже не слушал. Скрепя сердце вышел он в коридор, с коричневого дерматина на него укоризненно пялился дверной глазок. Посмотреть или прямо через дверь спросить? Хотя чего там спрашивать – ажан, скорее всего, по-русски и не говорит, они такие, эти ажаны, иностранных языков не уважают. Да и, кстати, зачем вообще спрашивать? Разве он, Саша, кого-то боится? Это он капитан полиции, это его все должны бояться, бояться и трепетать!
Укрепившись этой мыслью, Саша открыл дверь. Открыл и замер, то есть просто застыл как вкопанный, хотя куда там вкапывать было, в линолеум, что ли, коридорный. Но он все равно застыл, замер, потому что на пороге перед ним стоял тот самый французский ажан. Точнее, нет, не совсем тот, и не стоял даже – стояла.
Больше всего ажан был похож на Софи Марсо, но не как она сейчас, а какой была году примерно в 1985-м. Да, лицо чуть длиннее, чем хотелось бы, и темные волосы как будто растрепаны слегка, и рот большой, и глаза зеленые. И вообще, чуть-чуть лягушка, но вот какая лягушка – царевна! Царевной ее делали глаза: один раз посмотришь, и второго уже не нужно, уже ты весь ее, а она, увы, неизвестно чья. Ну, это мы все про Софи Марсо говорим, а эта была хоть и не Софи Марсо, но тоже только держись. Так что ничего странного, что Саша замер, да и кто бы ни замер на его месте.
Да-да, не удивляйтесь, ажаном оказалась француженка, а все феминизм европейский, толерантность и либерализм. Полицейским теперь у них там может стать кто угодно, да вот хоть Софи Марсо, пожалуйста, глядите! А к чему это приведет, так об этом никто не думает. Ну как такой девушке с бандитами дело иметь, на нее же дунешь – взлетит!
Все это пролетело в голове капитана в одно мгновение. А в следующее мгновение там же, в голове, назидательно заговорил внутренний дознаватель. С чего ты взял, спросил внутренний, что эта девчонка и есть ажан? Может, она просто дверью ошиблась? Может, это твоя новая соседка за солью зашла? Может, она сейчас как раззявит пасть, да заговорит чистым русским матом – ах, как будет неудобно и стыдно! Совсем ты, капитан, в людях не разбираешься, а еще следователь.
И девушка, действительно, заговорила. Правда, вопреки убеждению внутреннего дознавателя, вовсе не матом.
– Bonjour, monsieur Seregin. Je m'appelle Geneviève, – сказала она, и зеленые глаза ее блеснули таким озорным огнем, что никто бы уже не усомнился, что перед ним настоящий французский ажан.
Серегин с укором посмотрел в самого себя, прямо на внутреннего демагога. Ладно, ладно, пробурчал внутренний, уж и пошутить нельзя. Я сразу знал, что она и есть ажан, и ты это знал. Ну, чего стоишь, приглашай девушку в дом. Или ты прямо тут ее охмурять начнешь?
– Бонжур, мадемуазель, – отвечал Серегин с изящным полупоклоном. – Антрэ силь ву пле.
Теперь наконец стало понятно, чего полковник послал ажана к нему – изо всего отделения только Саша в школе учил французский и даже, похоже, не окончательно его забыл.
Спустя несколько секунд притаившийся в гостиной Петрович увидел, как туда почему-то входит незнакомая девушка. Ничего себе девушка оказалась: молодая, стройная, не то, что которые на скамейках возле дома – морщинистые, семечки лузгают, внуков бранят, только пенсионный фонд зря напрягают. А эта была такая… худенькая, но фигуристая, все при ней. Как-то сразу захотелось не ударить в грязь лицом.
Девушка оглядела комнату, увидела тестя, который осторожно выглядывал из-за старого плюшевого кресла, улыбнулась, подняла брови.
– Bonjour!
Тесть удивился было, но тут же пришел в себя и отвечал с достоинством, все равно как президент Горбачев перед лицом мирового капитала.
– Вот этого, знаете, не надо нам подбрасывать. Какой еще буржуй? Буржуи все в Париж уехали. И вообще, прошу с уважением. Я ведь в случае чего и по матери могу.
Незнакомка, кажется, тоже удивилась, вопросительно посмотрела на Сашу: дескать, откуда такой неликвид, и по-французски совсем не шпрехает? Капитан поморщился: не обращайте внимания, ма белль, это тесть мой слабоумный, от прошлой жены остался в качестве последнего прости. Так, во всяком случае, расшифровал их переглядывания Петрович и обиделся еще больше.
– А где ажан-то? – спросил он строго – так, чтобы всем было ясно: с ним, Петровичем, не забалуешь. Он сам – да, он может забаловать, особенно под хорошую закуску, а вот с ним – ни-ни.
– А это и есть ажан, – почему-то вздохнув, сказал Саша. – Познакомьтесь. Это вот мадемуазель Женевьев Байо, а это, наоборот, Петр Петрович Шипелкин, тесть от бывшей жены.
Женевьев опять улыбнулась и протянула руку. Что она все улыбается, подумал Петрович, заигрывает, что ли? Но из-за кресла, тем не менее, вылез и поданную руку пожал. Крепко пожал, со значением. Чтобы поняли, есть, значит, порох в пороховницах, можем повторить… Что именно повторить, не знал, наверное, и сам Петрович, но это уж было дело второй важности, если не третьей. Как говаривал Наполеон перед битвой, главное – произвести на людей хорошее впечатление, а там – где наша не пропадала!
Девка эта, Женевьев, между тем уже о чем-то переговаривалась с Сашей. Французского тесть, конечно, не знал, но тут и без французского все было ясно. Женевьев, небось, все выпытывала, что это за старый хрен вместо собаки тут харчуется, а капитан объяснял, что, дескать, жена удрала с богатым, а отца подкинула вместо себя. Чтобы, значит, жизнь медом не казалась. Потом Женевьев оглядела комнату, что-то сказала: видно, не очень ей понравилось их квартирка.
– Да, уж ремонт надо делать, – солидно согласился Петрович. – А денег, понимаешь, нет. Зарплата такая, что даже не подотрешься ей. Я Сашке давно толкую, нужно в ГИБДД переходить – вот и денег будет навалом. Штрафы там, взятки, все дела… Не гордись, говорю, живи, как все люди живут.
Саша поморщился: хватит, Петрович, не устраивай провокаций. Тот махнул рукой – да ладно, она все равно ничего не понимает. И тут вдруг эта самая Женевьев и раскрылась, кто она такая есть на самом деле или, говоря по-ихнему, сделала каминг-аут.
– Я понимаю, – сказала она по-русски, хотя и с некоторым акцентом.
Тут даже Петрович едва не сел мимо кресла, хоть и бывалый человек, разное слышал. Больше того, Саша тоже удивился, вы, спрашивает, что же, по-нашему говорите?
Таки-да, отвечает эта девица, которая Женевьев.
– Таки-да? – окончательно опешил Саша. – И кто же вас учил?
Оказывается, учил ее старый друг их семьи, Моисей Семенович из Одессы, Дерибасовская, угол Ришельевской. А Петрович так и знал, прямо чувствовал, что без какого-никакого моисей семеныча дело не обойдется. Как это там пелось в кино: «Я Буба с Одессы, оригинальный эмигрант». И правильно пелось, везде же наши люди, даже в распоследнем Париже – и то есть. На них, между нами говоря, и держится вся эта Франция и Евросоюз тоже, а иначе давно бы они сгнили и пошли империалистическим рыбам на прокорм.
Женевьев между тем все никак не унималась, про Моисей Семеновича рассказывала. И все к тому выруливало, что Семеныч этот, видите ли, был типичный русский интеллектюэль, интеллигент то есть гнилой, по-другому не скажешь.
– С советской властью боролся? – понимающе кивнул Петрович.
– Очень. Он хотел кушать колбасу, а советская власть не давала ему это делать спокойно. И он бросил свою Родину, и уехал искать счастья во Францию.
Саша, вежливый человек, сказал, что это очень трогательная история. А Петр Петрович ничего не сказал, потому что был тоже вежливый человек и даже почти интеллигент. Но не такой, как ихний Семеныч, а нормальный. Настоящий был интеллигент, прямо за километр шибало от Петровича культурой – если, конечно, присмотреться как следует. В общем, промолчал он вежливо, не стал девушку разочаровывать. А вполне мог бы объяснить, что Моисей Семеныч этот вовсе не за свободой и колбасой во Францию укатил, а французских баб щупать – именно это ему нужно было, а никакое не равенство и братство.
И тут Женевьев опять их удивила.
– Давайте уже знакомиться ближе, – говорит.
Петрович при таких словах, конечно, даже взопрел от неожиданности. Бойкая какая, подумал, на ходу подметки режет. А уж когда она сказала, что много учила про Россию, и знает, что для русского мужчины главное, тут уже и Саша покраснел слегка. А Петрович и вовсе глубоко задумался, не пахнет ли тут бесплатным стриптизом? А на самом деле, почему нет? Женщина иностранная, у них с этим просто, сексуальная революция и все такое. Приехала в гости, хочет уважение оказать. Жалко, шеста нет – поплясать в голом виде, ну да, хороший человек и без шеста сможет, в конце концов, швабра имеется.
Но Женевьев, оказывается, не стриптиз в виду имела и не швабру даже, а что-то еще более сногсшибательное. Она вытащила свой чемодан на середину комнаты, жестом французского фокусника вынула из него бутылку водки. Вот так девка, присвистнул Петрович, с такой не пропадешь – ни у нас, ни в Париже. Неужели и закусь выставит?
И что вы думаете – выставила. У нас все с собой, сказала. Русское застолье, так? Традиционный русский завтрак: водка, блины, черная икра. Потом посмотрела на тестя: ты меня уважаешь?
Глупый вопрос, граждане! Как такую девушку не уважать?
– Вздрогнем!
Вздрогнули. Вместе с водкой в груди Петровича стало расплываться теплое отцовское чувство. Ему уже было почти стыдно, что он хотел от Женевьев стриптиза. Но кто же мог знать, что девушка-то не французская какая малахольная, которой только попой крутить без цели и смысла, а почти наша, русская, которой только бы выпить и только б закусить.
Спасибо, тебе, Моисей Семеныч из Одессы, хорошо ты барышню учил! Кабы все французские ажаны такие – хоть сейчас покупай визу, да и езжай в Париж, в Мулен-Руж прямым ходом.
Неизвестно, чего бы еще сгоряча надумал Петрович, но всю малину обществу испортил Сашка. Попросил, собака, перенести русский завтрак на ужин. Они, дескать, сейчас должны ехать на службу вместе с Женевьев.
Да ты-то езжай, подумал Петрович, кто тебя держит, а девушку зачем увозить? Прямо как в песне выходит: увез бы я красотку за тридевять земель. Песня эта никогда Петровичу не нравилась, он считал ее грустной и издевательской. Все ему казалось, что это от него красотку увозят, это он самый и есть сторож у крыльца. И вот, выяснилось, как в воду глядел. Но сейчас вам, извините, не песня, а жизнь человеческая. Как это – увезти на службу? А если, он, Петрович уже влюбился в девушку по самые брови – что тогда?
Но ничего этого Петрович не сказал, только промолчал скорбно. Вот когда поймут, что наделали, стыдно им станет, что такого хорошего человека обидели. Кровавыми слезами умоются, да поздно будет. Подумал так Петрович и не выдержал все-таки, высказал все Сашке. А тот пожал плечами и говорит:
– Это не ты, Петрович, думаешь. Это водка в тебе думает.
Петрович даже обиделся на такую глупость. Как водка может в нем думать, если в нем ее всего пара стопок? Водка думать начинает от пол-литра, а до этого мысли у нее несерьезные, можно сказать, вообще никаких мыслей.
Короче говоря, слушать Петровича никто не стал, решили ехать на службу, в полицию – бандитов ловить. Петрович предложил Женевьев оставить чемодан прямо здесь, в гостиной, но Саша сказал, что пусть лучше в его комнате постоит. Тесть на это почти обиделся.
– Не доверяет, – пожаловался он Женевьев. – Что я, украду, что ли? Да я в жизни чужого не взял. А про газовый баллон вы не верьте, это клевета… К тому же у вас там, наверное, и красть-то нечего.
– Если очень хочется, найти можно, – загадочно отвечала та, сильно тем самым заинтриговав Петровича.
Потом они уехали на службу, а Петрович остался дома – размышлять над превратностями судьбы. Думал он в основном о том, что Женевьев – девка хорошая и фигуристая, хотя, если разобраться, идейный враг…
О чем думал капитан, везя Женевьев на работу в троллейбусе, сказать довольно трудно. Вид, во всяком случае, у него был угрюмый и рассеянный. Может, ему стыдно было, что он везет девушку в троллейбусе. Может, надо было взять такси. С другой стороны, говорил хмурый голос изнутри, если всех французских ажанов возить в такси, никакой зарплаты не хватит. Можно подумать, ты каждый день ажанов возишь, возражал голосу Саша. На эту провокацию внутренний дознаватель – а это конечно был он – ничего не ответил, и Саша стал еще более мрачно смотреть в окно.
Хорошо хоть, Женевьев не обиделась. Даже, кажется, обрадовалась чуть-чуть.
– О, троллейбус! – сказала она. – Всегда хотела поездить на русском троллейбусе. И какой же русский не любит…
Вот за троллейбус Саше не было стыдно. Что-что, а троллейбусы у нас покупать научились. И неважно, где именно его купили – в Китае, в Белоруссии, еще где-то – он был хороший и даже колеса все на месте. К тому же народу внутри было совсем немного – время близилось к обеду. Вдобавок, если честно говорить, то на троллейбусе ехать быстрее. Машины стояли в пробках, а троллейбус шел по выделенной полосе. В принципе, таксисты тоже имели право ездить по выделенке, но побаивались лютых гаишников, они же – доблестные работники ГИБДД. Те, завидев за стеклом избыточно честную физиономию трудового мигранта, вполне могли поднять свою полосатую палочку и потребовать к ответу. Но даже если мигрант все делал правильно и документы были оформлены как надо, к чему-нибудь прикопаться можно было всегда.
Совсем недавно капитан Серегин одного такого мигранта отбил у гаишника. Не по доброте душевной, конечно, а просто показалось, что это его знакомый, Азамат из Оша. Азамат жил в том же доме, что и капитан, – вежливый, улыбчивый паренек, всегда здоровался первым. Капитан, правда, особенного внимания на него не обращал, кивнул – и пошел своей дорогой.
И вдруг недавно, возвращаясь с работы, увидел Азамата в неурочное время. Тот стоял у дома и кланялся ему, капитану. Чего кланяется, зачем, почему? Оказалось, у Азамата погиб брат. И теперь по мусульманскому обычаю и народной традиции надо было стоять у дома и встречать людей, которые захотят прийти выразить сочувствие. И хоть тут у них Азамата никто не знал и ни с каким сочувствием к нему прийти не мог, он все равно стоял. Глаза его полны были слез, но он стоял и улыбался растерянной улыбкой. Саша был измотан после рабочей недели, но все-таки остановился поговорить.
Брата, рассказал Азамат, сбила машина. Свой же сродственник киргиз сбил, даже претензий не предъявишь. Устал человек. Азамат сам трудовой мигрант, знает, как люди устают. А брат умер, его не вернешь. Все люди умирают, все умрут когда-нибудь… Он, Азамат, тоже умрет. Он один здесь в России остался. Пусть, когда он умрет, капитан Саша стоит на пороге его дома и встречает тех, кто придет его вспомнить.
После этого случая Саша стал задумываться о многом, о чем раньше не думал, руки не доходили. Мысли это были невеселые и нехорошие – и настроения точно не улучшали.
А недавно капитан пошел в магазин, а на дороге, видит, гаишник таксиста обрабатывает. Ему вдруг почудилось, что это Азамат. Сердце капитанское закипело, поднаехал на гайца, конечно, прочел ему лекцию о правовом нигилизме – с употреблением обсценной и прямо матерной лексики. Правда, почти сразу понял, что ошибся, что не Азамат за рулем. Но не назад же теперь откручивать, не хвалить же гайца за беспредел…
Таксист потом очень Сашу благодарил, Жумабек его звали. Предлагал по сниженному тарифу возить капитана на работу и назад. Но Саша отказался, конечно. Во-первых, зачем, и на автобусе сойдет, во-вторых, ему и по сниженному тарифу дорого.
Капитан так глубоко задумался, сидя в троллейбусе, что совсем забыл про Женевьев. Вот только она про него не забыла.
– Почему ты все время молчишь? – спросила она. – Почему такой грустный?
Он вздохнул. Не слишком ли часто он стал вздыхать в последнее время?
– Выходим, – сказал, – наша остановка… Сейчас увидишь, как работает доблестная российская полиция.
